Да, хорошая штука – пятый уровень доступа, но не всегда. Например, когда пациент с паранойей не доверяет лечащему врачу, а взять второго врача с пятым уровнем негде. Разве что Врата Ладовича с душеспасительной беседой послать и ведром карамелек фабрики «Новая Заря». Врат Ладович вызывал доверие в пациентах одним своим видом. Виктор Дарьевич иногда гадал, природный это талант или приобретенный с годами?
– Ничего, – Виктор Дарьевич пожал плечами. – Курс только начался.
– Ты только не переусердствуй, Витенька, – попросил Врат Ладович. – А то сам знаешь, в Бюро Патентов иногда такая щепетильность просыпается неуместная… А то начнешь ты свои экспериментальные методики пробовать, увлечешься, а мы потом из бумажек не вылезем.
– Вылезем, – пообещал Виктор Дарьевич и погладил в кармане тонкий бумажный лепесток с рисунком одинокой лопасти.
***
Апрель в Столице выдался дождливый, и Виктор Дарьевич думал, что такими темпами скоро придется выдавать сотрудникам служебные лодки, как в Польше-Италии, чтобы до работы можно было добраться. Серенький, тусклый свет брызгал в широкое окно кабинета, но даже на сером фоне вида за стеклом стоящий у окна фаланга умудрялся оставаться блеклым и невыразительным.
Чистейшая серость, дистиллированная.
Когда гэбне Медкорпуса позвонили и сообщили, что к ним явился фаланга и желает общаться, Виктор Дарьевич еще надеялся, что этот визит никак не связан с его особенным пациентом. Все-таки больше месяца прошло. Пациент в Медкорпусе обжился, привык к Виктору Дарьевичу с его визитами и даже начал допускать мысль, что не все окружающие шпионят на Европы. Но стоило Виктору Дарьевичу подумать, что вскоре можно будет вернуть гения Бюро Патентов, как гений снова взбрыкнул, забрызгал слюной, смотрел ненавидящими глазами и с Виктором Дарьевичем не разговаривал три дня.
Виктор Дарьевич разобрал расписание пациента в тот день едва ли не на молекулы – ну не было ничего подозрительного! До того дошел, что заподозрил, будто Врат Ладович на витаминизации пациенту что-то новенькое вколол, не предусмотрев реакцию с нейролептиком и антидепрессантами.
– Не сходи с ума, Витенька, – Врат Ладович даже не обиделся, разглядев, в каком состоянии коллега. – У нас с Валей грянул грипп, не успеваем вакцину гнать. Только материала для исследования нам и без того хватает, на что нам твой параноик?
Так что очередное помрачение разума гения оставалось необъяснимым, и пришлось начинать все сначала. Хорошо хоть, что бумагу Лавр Сандриевич больше не жевал. Так они с Виктором Дарьевичем договорились: если не хочется Лавру Сандриевичу свои записи и рисунки показывать – пожалуйста, а вот гастрит и язвенную болезнь зарабатывать вовсе ни к чему.
И только начали восстанавливать хрупкое равновесие, как явился фаланга. И даже не стал тянуть и ходить вокруг да около, что для фаланги было верхом нетерпения. Достал из внутреннего кармана небольшую фотографию и спросил, не помнит ли Медицинская гэбня этого человека.
Медицинская гэбня в лице Виктора Дарьевича этого человека навещала каждый день, поэтому помнила прекрасно. Разве что на фото он выглядел моложе, а может, так казалось из-за улыбки. Фотографию фаланги явно выдернули из личного архива: Лавр Сандриевич улыбался и щурился на солнце, а за его спиной виднелись какие-то зеленые ветки.
Виктор Дарьевич фотографию внимательно изучил и передал Врату Ладовичу, который тоже ее рассматривал долго и старательно. Гэбне не мешало подумать, а фаланга мог и подождать. Он и ждал, аккуратно сложив руки и губы.
То, что гэбня не опознает человека на фотографии, было и так понятно. Бюро Патентов свое указание не распространяться о пациенте не отменило до сих пор. А если бы и отменило, печать пятого уровня доступа с карточки Лавра Сандриевича никуда не делась, а делиться информацией с фалангами в Медкорпусе не любили.
А ведь Виктору Дарьевичу всегда импонировали люди любознательные! В грубом приближении, и фаланг, и Медкорпус интересовало, что у людей внутри. Но что за природные задатки должны быть у человека, и в какое русло они должны быть направлены, чтобы получить человекоподобную ищейку? Пока Бюро Патентов не давало разрешения на проведение эксперимента на ком-то из их подчиненных в сером, но времена меняются…
Пока фаланга собирался расколоть Медицинскую гэбню, Виктор Дарьевич мечтал вскрыть фалангу.
Но это лирика.
А если вернуться к делам насущным, то вопрос о выдаче Лавра Сандриевича можно было закрыть, не открывая.
Оставался другой вопрос: насколько был осведомлен фаланга?
После первого визита в регистратуру все было тихо, и через неделю гэбня уверилась, что визитер на самом деле ничего не знал и в Медкорпус заглянул для проформы. Если уже тогда у фаланг была какая-то информация о пациенте, то слишком они затянули с повторным посещением. А если у них появилась новая информация, то от кого?
Пациент не иголка, так просто его не спрячешь. Его видит персонал, о нем знают специально обученные люди, с ним сталкиваются другие пациенты, пока Лавр Сандриевич, например, идет в Терапию на физиопроцедуры. Разумеется, никто из них ничего лишнего не знал, в карточке, которая находится в общем доступе, были прописаны чужие фамилия и имя, и узнать в больном надежду росской инженерии мог только тот, кто сталкивался с Лавром Сандриевичем до этого.
Можно ли исключать такое совпадение?
Да нет, конечно.
Фотокарточка завершила свой путь вдоль стола в руках у Валентина Ананьевича, и Медицинская гэбня ответила, наконец, что человека на фотографии вспомнить не может.
– Очень жаль, я надеялся на другой ответ, – фаланга покачал головой и переплел пальцы на руках по-другому. – То есть вы, например, Юр Карпович, можете гарантировать, что в Хирургической Части этого человека нет?
Интересно, почему он выбрал Юра, подумал Виктор Дарьевич. Решил, что Медицинская гэбня расчленила пропавшего и теперь заметает следы?
Юр Карпович пожал плечами.
– Не могу. В Хирургической Части несколько отделений, с заведующими, сотрудниками, ревизорами и интернами. Кроме того, есть пациенты в стационаре, есть родственники пациентов, которые навещают их в приемные часы, а сейчас как раз время посещения. Поэтому если ваш подозреваемый…
– Зачем же сразу подозреваемый, Юр Карпович? – перебил фаланга и снова переплел пальцы. – Разыскиваемый.
– …если ваш разыскиваемый оказался бы сейчас в Хирургической Части, я бы не удивился. Но это не значит, что я лично санкционировал его пребывание здесь и знаю его в лицо.
– Значит, гарантий нет, – подытожил фаланга. – То же самое можно сказать о других Частях? Да, Виктор Дарьевич?
Вот тут лучше бы осторожнее и не зарываться, потому что в некоторых случаях фаланга все-таки мог поставить Медкорпус с ног на голову, и за ним потом пришлось бы долго и нудно прибирать.
– Вы сами знаете, что у нас пропускная система, – сказал Виктор Дарьевич. – Постороннему человеку в Медкорпусе взяться неоткуда. Но это не значит, что мы знаем и помним каждого, кто попадает внутрь.
Фаланга отлепился от шкафа, к которому прислонялся плечом, прошелся туда-сюда со скучным лицом. Посмотрел в окно, на дождь и светлые стены.
Зазвонил телефон, разрушил повисшую тишину. Телефон был виктор-дарьевичевский, как и весь кабинет. Конечно, каждой гэбне по инструкции положено иметь комнату для допросов, и Медицинская гэбня тоже себе такую завела – расчистила один из кабинетов, поставила диван, стол, стул, чайник туда притащили опять же, чтобы потом за кипятком не бегать каждый раз. Диван, кстати, удобный попался, Виктор Дарьевич на нем ночевал пару раз, замотавшись после дежурства. Так что комната была. Но в этот раз фаланга, не успели Виктору Дарьевичу доложить о его прибытии, ужом ввинтился в кабинет и предложил времени не терять и собраться прямо здесь, в Когнитивной Части, если Виктор Дарьевич, конечно, не возражает – все-таки не плановая проверка, не официальная беседа. Виктор Дарьевич, конечно, не возражал. То ли фаланга и правда торопился, хотя по нему не поймешь, то ли просто не хотел, чтобы гэбня успела договориться о том, что рассказывать будет. Дефективный – откуда гэбне знать, кто фаланг в очередной раз покусал? Ну, в процессе разговора гэбне тоже в кабинете договариваться не так удобно, как в комнате для допросов – стулья далеко друг от друга стоят, но лично Виктор Дарьевич всю эту ножную азбуку никогда не любил и считал игрушками для конспираторов. Чтобы свою же гэбню понять, пинаться под столом вовсе не обязательно.
После третьего звонка Виктор Дарьевич снял трубку – все равно все молчат.
– Я сегодня не задерживаюсь, – сказал ему в ухо мягкий голос, и каждый звук прозвучал идеально.
И как это вышло – неясно.
Виктор Дарьевич еще в юности понял, что та часть жизни, которую обычно называют личной, в его случае совершенно необязательна, а иногда может даже мешать. Пожалуй, идеальным вариантом были бы отношения внутри гэбни, но как-то не сложилось, несмотря на всю прелесть пальцев Юра Карповича. С людьми же со стороны Виктору Дарьевичу не везло. Как назло попадались ему натуры тонкие, трепетные, которые на третий день начинали спрашивать, не мог бы Виктор Дарьевич приходить с работы пораньше, да и вообще… уделять этой самой работе меньше внимания в пользу тонкой натуры. На одного такого дефективного Виктор Дарьевич потратил три месяца жизни, после чего зарекся иметь дело с большинством людей, не имеющих отношения к Медкорпусу. В Медкорпусе же Виктор Дарьевич интрижек не заводил: некогда было дурью маяться на рабочем месте. Если хочется развлечься, то глупо тратить ресурс Медкорпуса на развлечения настолько примитивные. В общем, личная жизнь Виктора Дарьевича была разнообразна и полна, но сношения в нее не входили.
– А я задерживаюсь, – сказал Виктор Дарьевич, покосившись на фалангу, который в свою очередь глядел на него рыбьими холодными глазами.
– Ну и леший с тобой, – засмеялись в трубке. – Буду в одиночестве есть виноград и тешить свою сибаритскую натуру. А ты продолжай кромсать больных.
Это Кристоф придумал созваниваться, когда один из них не задерживался на работе, а не наоборот. «Все равно дней, когда мы оба уходим вовремя, куда меньше, чем остальных», – сказал он. Правда, придумал он это не в первый день того, что, наверное, можно было назвать отношениями. В первый день, вернее, утро, не успел Виктор Дарьевич объяснить, что он человек крайне занятой и не может выделять много времени на свидания и прочую чепуху, как заспанный Кристоф посмотрел на часы, завопил что-то вроде «время, Кузьмич, ебать меня в ухо знаменем Революции!», натянул свое пестрое тряпье и был таков. После этого нужда в объяснениях как-то отпала.
– Не кромсать, а оперировать, – поправил Виктор Дарьевич и отвернулся от фаланги совсем. – И это не ко мне, а к Юру Карповичу.
Их утренний разговор не состоялся дома у Виктора Дарьевича, куда Кристоф заехал, чтобы вернуть забытый на радиостанции зонтик. Чтобы предупредить о своем визите, ему пришлось дозвониться до Медкорпуса и добиться разговора с Виктором Дарьевичем лично, что само по себе приравнивалось к подвигу для лица с улицы.
«У работы радиоведущим много плюсов, – смеялся потом Кристоф. – Как минимум, учишься разговаривать с людьми».
Виктор Дарьевич в этом убедился. В тот вечер, после удара по голове и разговора с гэбней, он бы махнул рукой и забыл проклятый зонтик навсегда. Но дефективный на том конце провода так красноречиво распинался о том, что ему ничего не стоит забросить пропажу к Виктору Дарьевичу домой самому, в благодарность за чудесный эфир, что проще было согласиться, чем объяснить, почему не надо.
– Да-да, а ты дашь таблетку – и ушки сами отвалятся, – весело согласился Кристоф. – Ладно, не отвлекаю.
Он и правда приехал тогда, потрясая мокрым зонтиком, который почему-то не открыл, хотя на улице к вечеру заморосило. И все получилось как-то само собой, хотя у Виктора Дарьевича не было привычки спать с людьми, чьих лиц он даже не помнил.
Вот не помнил, и все. Тряпки радужные помнил, очки помнил, голос, а лицо – нет. Вот когда Кристоф остался без этих тряпок, очки снял, близоруко прищурился, тогда Виктор Дарьевич разглядел. А до того, если бы фотографию ему показали – не узнал бы в упор.
Кстати, о фотографии…
Фаланга переместился к столу и сгреб снимок бесцветной лапкой, убрал обратно во внутренний карман. Виктор Дарьевич положил трубку, в которой уже не было голоса Кристофа, а только короткие гудки.
– Зачем же задерживаться, Виктор Дарьевич? – ну до чего все-таки у фаланг противные голоса, как будто половина с гайморитом ходит. – Надолго, во всяком случае. Сейчас мы быстро пройдемся по отделениям – и пожалуйста, отправляйтесь домой. Если, конечно, нигде не наткнемся на человека, которого вы не можете вспомнить. Но и тогда времени уйдет немного – не могли же вы и правда помнить в лицо каждого, кто приходит, верно?
Приехали. И ведь так прозвучало, как будто у Виктора Дарьевича других причин задержаться на работе нет, кроме как слушать излияния фаланги. Манией величия отдавало.
– Верно, – согласился Виктор Дарьевич. – Пройдемся. Только сначала покажите нам бумагу, чтобы мы до конца друг друга понимали.
Фаланга изобразил лицом удивление – брови поднял, губы изогнул.
– Какую же бумагу, Виктор Дарьевич?
– С четырьмя подписями, – ответил вместо него Юр Карпович.
– От лиц с первым уровнем доступа, – подхватил Валентин Ананьевич.
– С требованием провести обыск на территории, подведомственной Медкорпусу, – припечатал Врат Ладович.
И Медицинская гэбня выжидательно посмотрела на фалангу.
С этого можно было и начинать. Есть бумага – есть разговор, нет бумаги – гуляй, дорогой человек, от Медкорпуса подальше. Однако не было у гэбни полной уверенности, что бумаги не было. Еще с прошлого визита не было уверенности. Вроде бы и складывалось логично: фаланги хватились пропажи и помчались во всех направлениях гения искать. Но если бы у этого, теперешнего фаланги нашлось бы разрешение на обыск…
Это могло означать, что Бюро Патентов отменило свое решение и дало добро на выдачу пациента лицам с третьим уровнем доступа.
Это значило бы, что Бюро Патентов зачем-то столкнуло фаланг и Медкорпус лбами в очередной раз. С непонятной целью, потому что подогревать раздор между Медкорпусом и фалангами необходимости не было – их взаимное чувство нелюбви крепло с каждым годом.
Леший знает, что бы это все значило.
Все зависело от того, была ли бумага.
Фаланга пошевелил лицом – еле заметно, мгновенно, и Виктор Дарьевич понял – бумаги не будет.
– Если вы настаиваете, разумеется, в следующий раз мы будем говорить уже с ордером на руках. Мне виделось, что мы сможем разрешить наш вопрос быстро и без лишней официальности, но если вы желаете – будем соблюдать протокол. Только в этом случае наш следующий разговор может затянуться и отвлечь вас от вашей важной работы на куда более долгое время.
Это была уже такая пустая болтовня с угрозами, что за фалангу даже неловко становилось – непрофессионально, непрофессионально! Поэтому гэбня ограничилась заверениями, что говорить о каком-то «их» вопросе нет смысла, потому что у Медкорпуса никаких вопросов к лицам третьего уровня доступа нет. А если нет ни вопросов, ни бумаги, лучше бы всем вернуться к своей работе. Кому-то – на территории Медкорпуса, а кому-то – вне ее. Надо и честь знать, в конце концов, и так столько времени потратили, с дебильными лицами разглядывая фотографию.
Фаланге пришлось проглотить пилюлю. На территории Медкорпуса вообще трудно от этого отвертеться. Так что пошел он, от раздражения пощелкивая суставами, словно и не человек, а механизм. Хотя какой он механизм – винтик он…
Так бы и разошлись, если бы Валентину Ананьевичу не захотелось голос подать.
– А если еще кого-нибудь потребуется разыскать, то можно сначала в регистратуру обратиться. Ваш коллега этого не гнушался.
Это он зря, конечно, это даже не месть – так, кнопка на стул, иголка в ягодичную мышцу. Но Валентину Ананьевичу простительно: была у него в анамнезе нехорошая история с фалангами, и если бы не Медкорпус, неизвестно, не отправился бы он на Колошму степь косить. А так все остались в выигрыше – и Медкорпус, и Валентин Ананьевич, потому что его талант пускать на покос травы было бы непростительным расточительством. В проигрыше были разве что фаланги, но кого волнуют переживания фаланг?
Но шпильки – это зря, зря…
Фаланга остановился, спина под серой рубашкой выразила любопытство, хотя когда он повернулся, лицо было скучающее, как обычно.