Сходство поэмы Хераскова и оперы Державина усиливает общий вымышленный эпизод – волхование Сумбеки в волшебной роще, обращение царицы к духу покойного супруга. Гробницы татарских правителей, в том числе и Сафгирея, в священном лесу под стенами Казани – выдумка. Сафа-Гирей был похоронен в мечети, а зачарованный лес никогда не существовал. Волшебная роща имеет множество прообразов, в том числе у Тассо. Волхвование Сумбеки в поэме описывается с явным подражанием ворожбе Медеи в «Метаморфозах» Овидия, на что указывает А.И. Любжин88. Впрочем, Херасков в данном случае мог ссылаться и на исторические источники: летописцы обвиняли татар в чародействе. Например, казанская царевна Горшадна славилась как чародейка. В «Казанской истории» описано призвание бесов казанскими жрецами89. Другой вопрос, можно ли упомянутые сведения воспринимать как исторические факты. В опере Державина также появляется волшебная роща, где похоронены Сафа-Гирей и предшествующие ему правители Казани и куда отправляется Сумбека, чтобы призвать дух покойного супруга. Это является точным повторением вымысла Хераскова.
Еще один вымышленный персонаж, заимствованный Державиным у Хераскова, – чародей Нигрин90, чей образ восходит к образу Исмена из поэмы Тассо. Нигрин является в Казань, чтобы помочь Сумбеке истребить россиян. Херасков списывает на Нигрина одно из событий, имевших место в действительности. Непогода, застигнувшая русскую армию под стенами Казани, едва не заставила царя отдать приказ об отступлении. Князь Курбский в «Истории о великом князе Московском» совершенно серьезно говорит о чарах, творимых казанцами91. Херасков повествует в поэме о тех же событиях, но место неопределенных стариков и женщин, наводящих чары, занимает Нигрин, призвавший Зиму с Кавказских гор92. Державин здесь снова следует за Херасковым: Нигрин и Сумбека в опере насылают на русский стан метель и мороз:
Чародей Нигрин оказывается ключевым персонажем для реализации «змеиной» темы и в поэме, и в опере. Источником послужило предание о змеином месте, на котором царь Саин основал Казань93. Истребив змей и построив город там, где располагалось гнездо, царь Саин занял их место. Отсюда возникло представление о змеином роде, к которому принадлежат казанские правители. Державин прямо указывает на это в своем комментарии: «Сафгирей, славный царь казанский, жестокий враг России, по преданию был чародей и ездил на змее» (с. 595). В «Казанской истории» бес, изгнанный силой Христовой, обращается огненным змеем и улетает на запад94. Херасков использовал эту идею в своей поэме, связывая магометанскую Казань с образом змеи или дракона95. В поэме на пламенном драконе восседает Безбожие в облике Магомета, в крылатых змеев Нигрин обращает Рамиду и рыцарей. Завоевание Казани христианами означало очищение города от скверны, символом чего в поэме является исчезновение змеев. Державин также уподобляет «Змея – адскому демону, всю злобу на Россию изрыгавшему» (с. 582), хотя Змей в опере все-таки один – Зилант, но призывает его Нигрин. Вместе с разорением змеиного гнезда рушится и трон Саина:
В поэме Хераскова и опере Державина падение Казани предваряют пророчества: видение Сумбеки и явление таинственного мужа в «Россияде» и предсказание той же Сумбеки и Нигрина московскому царю в «Грозном». В отличие от Хераскова, Державин превращает пророчество в попытку казанцев обмануть Грозного, однако сами предсказания похожи. Отчасти, впрочем, это вновь можно объяснить влиянием общего источника: в «Казанской истории» упомянуто пророчество старшей жены Сафа-Гирея, дочери сибирского хана96.
Произведения Хераскова и Державина объединяет еще несколько отступлений от истории. Например, последовательное отождествление Казани с Золотой Ордой. Херасков неоднократно именует Казань Ордой, а основание города как плацдарма для нападения на русские земли приписывает Батыю97, что не соответствует действительности. Державин смягчает вымысел, придерживаясь летописных преданий об основании Казани Саином, однако при этом называет последнего сыном Батыя:
Казань в опере также соотнесена с Золотой Ордой98, а кроме того, и Херасков, и Державин упоминают опричников, которых в 1552 г. не было99.
Одновременно сходство и различие поэмы Хераскова и оперы Державина проявляются в образе московского царя. Иоанн в изображении Хераскова предстает сначала неопытным, поддающимся дурному влиянию царедворцев монархом, который по мере развития сюжета мужает и становится мудрее, превращаясь в образцового государя. Херасков намеренно обходит стороной деяния Ивана IV, за которые его прозвали Грозным100. При этом он допускает анахронизм, поскольку в первой и второй песнях поэмы описывает события 1547–1549 гг., период формирования «Избранной рады», но относит их к 1552 г. Державин, напротив, уже в заглавии называет московского государя Грозным, и в первых действиях мы находим тому объяснение. В диалоге с Шигалеем царь говорит о своих прошлых заблуждениях и заявляет о намерении быть суровым и не прощать предательства бояр. Как и Херасков, Державин отклоняется от истории, но в другую сторону. Рыцарски благородный и милосердный Иоанн Хераскова и непреклонный Грозный Державина – разные ипостаси московского государя. Однако рассказ Грозного о своих «младых нравах» может быть сопоставлен с предложенным Херасковым описанием первого периода царствования Иоанна.
Несмотря на общий предмет и наличие ряда параллелей, «Россияда» и «Грозный, или Покорение Казани» соотносятся с разными политическими событиями. «Россияда», появившаяся в 1779 г., незадолго до формальной ликвидации Крымского ханства и присоединения Крыма к России (1783), прочитывалась в контексте русско-турецких войн царствования Екатерины II101. Оперу Державина следует рассматривать в контексте Отечественной войны 1812 г. и борьбы с Наполеоном, на что сам автор указал в предисловии: «К нынешним военным обстоятельствам мне показалось оное прилично. Ничего, кажется, нет подобнее кровожаждущим варварским ордам нынешних Французов; вождя их – волшебнику Нигрину, который более обманом, обаянием и хитростями своими, нежели мужеством хотел устрашить своих противников; Змея – адскому демону, всю злобу на Россию изрыгавшему; Иоанна (кроме грозного его нрава) – великодушному и прибежному к Богу Александру, победившему врагов всей вселенной и утвердившему свободу и блаженство не токмо России, но и всей Европы» (с. 582). Тем не менее в «Грозном» Державин воспроизводит отдельные мотивы, образы и эпизоды из «Россияды». Отчасти это обусловлено влиянием общих источников, однако Державин заимствует и некоторые вымыслы Хераскова, почти не изменяя их, что дает основания утверждать: «Россияда» является одним из основных литературных источников последней оперы Державина.
К вопросу о контекстах «Фелицы»: В.П. Петров (материалы к теме)
Аннотация
В данной статье мы пытались раскрыть связь «Фелицы» с традицией русской торжественной оды. Г.Р. Державин использовал в своем тексте ряд мотивов, которые были в 1760–1770-е годы разработаны Петровым. При этом Державин и наследовал Петрову, и порывал с ним. Он парадоксальным образом сочетал в «Фелице» откровенно архаичную идеологию и резко новаторскую форму.
Ключевые слова: Г.Р. Державин, В.П. Петров, «Фелица», ода.
Ivinsky A.D. To the problem of the context of «Felitsa»: V.M. Petrov (Approaches to the theme)
Summary. In this article we have tried to describe «Felitsa»’s connection with the tradition of Russian ode. G.R. Derzhavin used in his text a number of motives that were earlier developed by V.P. Petrov in the 1760–1770. In «Felitsa» Derzhavin combined Petrov’s archaic ideology and innovative form of the «new ode».
Исследователи справедливо отмечали новаторский характер «Фелицы»102, однако ее связь с традицией русской торжественной оды в должной мере до сих пор не раскрыта. Один из важнейших ее контекстов – творчество В.П. Петрова. С нашей точки зрения, Г.Р. Державин использовал в своем тексте ряд мотивов, которые были в 1760–1770-е годы разработаны Петровым.
История как личных, так и творческих взаимоотношений двух поэтов пока не написана. Мы вынуждены опираться на немногие известные факты и свидетельства.
Во-первых, мы знаем, что они были знакомы и поддерживали отношения; ср., напр.: «Между известными того времени поэтами, посещавшими Державина, к удивлению моему, не однажды не сходился я с Княжниным и Петровым. <…> Оды его и тогда были при дворе и у многих словесников в большом уважении»103.
Во-вторых, исследователи уже указывали на цитаты из Петрова как в раннем, так и в позднем творчестве Державина104.
В-третьих, еще в начале XIX в. связь творчества Петрова и Державина была очевидна. Так, например, П.А. Вяземский утверждал, что Петров – один из учителей Державина: «Первыми его учителями в стихотворстве были, кажется, Ломоносов и Петров. У первого он научился звучности языка пиитического и живописи поэзии; у другого похитил он тайну заключать живую, или глубокую мысль в живом и резком стихе – тайну, совершенно неизвестную Ломоносову. В скором времени Державин сравнился с наставниками, и, конечно, превзошел Петрова»105. Напомним также и хрестоматийно известную характеристику, данную А.С. Пушкиным в «Воспоминаниях в Царском селе»: «Державин и Петров героям песнь бряцали // Струнами громозвучных лир»106. В сознании молодого поэта Державин и Петров связаны как наиболее яркие выразители екатерининского «громкого века военных споров», правда при этом, вопреки хронологии, Державин оказался на первом месте, что, впрочем, не означало, что Петрова можно предать забвению, и в глазах Пушкина он остается одним из важнейших поэтов эпохи.
В настоящей заметке мы не хотели обсуждать вопрос о явных и скрытых державинских цитатах из Петрова: интересовало соотношение картин мира и связанных с ними идеологий. При этом мы намеренно ушли от сопоставления петровских и державинских «громозвучных» батальных од, между которыми имеется некоторое количество частных соответствий, и сосредоточились на демонстрации того, как в едва ли не наиболее не- и даже антипетровской оде Державина недвусмысленно проступали константы той интерпретации екатерининского царствования, которую создал Петров.
Как хорошо известно, «Фелица» строилась на противопоставлении императрицы ее вельможам, при этом «киргиз-кайсацкой царице» приписывались все лучшие качества, а мурзам – худшие107. Именно Фелица должна была подать пример правильного поведения:
Герою нужна помощь императрицы, потому что он раб своих «прихотей». Фелица жила просто, все свое время проводила в полезных трудах, чуждалась развлечений:
Мурза же, напротив, проводил время в мечтах, пирах, любви, охоте. Однако это не какая-то оригинальная черта героя, напротив:
«Путь добродетели» известен только Екатерине II, и она открывает его «слабым смертным», сотворить «свет из тьмы», «космос» из «хаоса», создать счастье из «страстей свирепых»: