На этом фоне раскрывается всемирно-историческое значение Российской империи, это мир закона, порядка, космоса, а не хаоса:
И конечно, это мир милосердия, противопоставленный царящему вокруг злу и жестокости:
В соответствии с этими представлениями на первый план выдвигается мессианская идея. Россы во главе с Екатериной должны покарать зло и установить на всей земле тот порядок, который с таким успехом вводился в России:
Или:
Государыня заботится о подданных и доверяет им, предоставляя свободу «писать, что чувствуют»:
Однако этим подданным предстоит еще проделать огромный путь, прежде чем они смогут полностью осознать свое счастье и сделаться его достойными:
Императрица представляла пример праведного и разумного поведения, который находился в резком противоречии с обычным для людей образом жизни, строящимся на безудержных страстях, ложных убеждениях и общей инертности:
В этой связи особое значение приобретали у Петрова нравоучительные рассуждения о греховной сущности человека, который не может самостоятельно бороться со своей натурой. Поэтому наказание порока не имеет смысла: нельзя карать человека за то, что является неотъемлемой частью его природы, иначе на земле просто не останется людей:
Жестокостью нельзя победить порок, единственное средство борьбы с ними – милосердие и сострадание, пример которого демонстрировала Екатерина II:
В другом месте читаем о том, что жизнь Екатерины – это та путеводная звезда, тот «кормчий», который ведет непросвещенных к свету истины:
Адресуясь к тому же комплексу представлений о Екатерине II, природе и смысле ее власти, что и Петров, Державин в «Фелице» резко меняет характер оформления этой системы: он снимает батальную тему, столь важную для Петрова, а вместе с тем резко ограничивает религиозно-мистическую проблематику, выдвигая на первый план образы частного и придворного быта и связанную с ним тему личного выбора образа жизни и поведенческого образца. Соответствующим образом меняется стилевая система: «высокому» слогу Петрова противопоставляется слог «забавный русский», и нравоучение оказывается скрыто литературной игрой. В результате возникает парадоксальная конструкция, откровенно архаичная на уровне идеологии и резко новаторская на уровне формы, наследующая Петрову и порывающая с ним.
Державин о Радищеве и Шелехове
Аннотация
В статье осуществлен анализ трех стихотворений Державина (эпиграмма, эпитафия, акростих). Сближены Радищев и Шелехов, познавшие Сибирь, Ломоносов и открытие Америки, восьмистишная строфа и мотив смерти – и пр.
Ключевые слова: стих, акростих, катрен, восьмистишие, реминисценция, линеарность.
Ilyushin A.A. Derzhavin about Radischev and Shelekhov
Summary. The article presents the analysis of three poems by Derzhavin (an epigram, an epitaph, an acrostic). Bringing together Radischev and Shelekhov who had known the Siberia, Lomonosov and the discovery of America, stanza of 8 lines and the motive of death and so on.
На Радищева
Радищев, твое «Путешествие из Петербурга в Москву» похоже на правду, хотя эта книга смела, дерзка и сумасбродна. Смелость и дерзость у нас в почете, – «Парень был дерзким и смелым», как поется в песне. Честь безумцам. Сумароков придумал себе псевдоним «Сумасбродов» – и правильно. Будем дерзновенными смельчаками и отчаянными безрассудными сумасбродами.
Далее по тексту. «Я слышу». Читатель вправе предполагать, что речь тут идет об авторском «Я», о лирическом герое, можно сказать, о «лирическом субъекте», разбираемого четверостишия. Но тут же обнаруживается некий камень преткновения. Мнимые упреки прозвучали почти комплиментарно, и вот слышится ямщичье «вирь! вирь!» – возглас, предостерегающий нерасторопных пешеходов от грозящей им опасности (ср. также «пади! пади!» или «берегись! ожгу!»). По всему видно: автор крамольной «Езды» из молодой столицы в старую поплатился за свой поступок личной свободою, приговорен к сибирской ссылке, Державин же – вслед ему – произносит нечто напутственное, называя Радищева русским Мирабо.
Впрочем, не исключены сомнения относительно того, является ли автором этого загадочного четверостишия Державин. В венгеровской хрестоматии «Русская поэзия» (т. 1) оно отнесено к стихотворениям, приписываемым Державину. Там же датировано 1790-м годом – самое подходящее время для того, чтобы совпасть с радищевскими мытарствами в связи с его «Путешествием». Бросавший вызов «Властителям» и «Судиям» Державин и тираноборец Радищев кажется могли бы понять друг друга, что и произошло, но лишь отчасти: в целом певцу Фелицы чужд остался пафос радищевской оды «Вольность».
Придерживаясь версии, согласно которой эпиграмма на «Езду в Москву» все-таки принадлежит перу Державина, попробуем понять, что же, собственно, не устраивало нашего поэта-юбиляра в радищевской книге. Ее несвоевременность? (вот же, явилась некстати)? Сумасбродство автора (но оно прекрасно)? Чего-то как бы не хватает? (так обойдемся). Какие-то эфемерные и вялые мотивировки.
Ямщик кричит на коней, Державин – Радищеву, крики эти рифмуются один с другим: вирь-вирь – в Сибирь; чрезвычайно шумная эпиграмма. И чего только ни втиснулось в четыре строки ее текста. Державин умел «так делать стихи». И не слабо получалось. Хотя как мастер версификационного изобретательства поэт Радищев не уступал поэту Державину. Общение меж ими – на «ты», по крайней мере со стороны Державина (ср. с фонвизинским Стародумом, осуждавшим обращения на «вы»). Радищев простился с жизнью аллитерированным моностихом («пОТОМСТво… ОТОМСТит»), Державин – затейливым акростихом («РУИНА ЧТИ»), о котором см. в Приложении к этой статье.
* * *
Надгробие Шелехову
Шелехов (Г.И. Шелихов) – путешественник-первопроходец, осваивал так называемую «русскую Америку» (т.е. Аляску). Предприимчивый купец и наблюдательный исследователь Восточной Сибири и Дальнего Востока. Судя по эпитафии, сочиненной Державиным, несколько разочарован в земной жизни и наземных морях, возжаждав океана небесного. Если он не Христофор Колумб, то по некоторым признакам не менее чем наш Афанасий Никитин, некогда ходивший за три моря в поисках неведомого.
Первопубликация державинской эпитафии более объемна по сравнению с ее окончательным вышеприведенным вариантом текста и значительно менее удачна – настолько, что читаешь сомневаясь: ужели великий поэт мог писать такую нескладицу? Это касается впоследствии отброшенной концовки, которая выглядела далеко не лучшим образом:
Не «успокой», разумеется, а именно по-церковному – «упокой», от глагола «упокоить», а не «успокоить». В этой же заключительной строке понапрасну и без особой надобности отсутствует рифма к слову «упокой» и нарушено правило альтернанса. «Его ты душу» – фигура неловкой синтаксической инверсии. Или вот еще: «сокровищ», «сокровище». Разве что скудостью словарного запаса можно объяснить склонность стихотворца к использованию этого приема – двукратного повтора одного и того же слова, да еще и длинного, четырехсложного в своей начальной форме. Явлением того же порядка посчитаем неравнодушие автора к синонимии: «горних, неземных». Наконец, вопрос о предпочтении формы либо единственного, либо множественного числа: или «парус свой», или «паруса» – одномачтово или трехмачтово судно?
Отмеченными несообразностями пестрит лишь вторая половина текста, а первая – в полном порядке. Здесь стилистический почерк автора – державинский – вполне узнаваем. Подозревается участие одного и того же мастера в создании как эпиграммы (на Радищева), так и эпитафии (Шелехову). Септима эпитафии преобразилась в катрен окончательной редакции и уже одним этим уподобилась эпиграмме (для Радищева четыре строки и для Шелехова столько же). Сходство между ними стало бы еще более очевидным, если бы эпитафия (как и эпиграмма) была написана александрийским стихом, но такого не произошло: она выдержана в размерах вольного ямба. Еще одна лингвостиховедческая частность – в обоих стихотворениях допущено по одному гиатусу при сочетании имени существительного с предлогом: «со истиною» и «во океан». Эффектное зияние «душу упокой» осталось вне рассмотрения ввиду крайней сомнительности державинского авторства, о чем уже шла речь.
Радищев – русский Мирабо. Шелехов – росский Колумб. Во всяком случае, именно такие прозвища дает им Державин. Присовокупить бы к иностранному антропониму подходящее определение (наш, русский, российский, новый) – и вот уже складывается чья-то репутация. Так, Сумароков – российский «Шакеспир» (Шекспир), Фонвизин – «из перерусских русской» Лафонтен, Николев – русский Мильтон (Милтон). Оба поэта – английский и русский – были незрячи и занимались стихотворством. Самому же Державину весьма льстило то, что его фамилия рифмуется с прозваньем ветхозаветного Иисуса Навина (Державин – Навин). См. также в Библии Книгу Навина, преуспевшего в умении останавливать бег Солнца: редкостный дар. А Ломоносов – российский Пиндар.