Рицка не плакал, когда Сеймей сказал ему, что Соби умер. Он не плакал ни разу при нём, просто потому, что знал, что тот ждёт и хочет его слёз. А ещё отчасти и потому, что не мог поверить. Но стоило ему только остаться одному и открыть эту крошечную коробочку, прочитать записку, как что-то тяжёлое и непосильное навалилось на него, лишив его сразу всех надежд и принеся с собой ослепительную ясность, которую он не хотел видеть и признавать. И он уже не мог обмануть себя этим письмом, как бы ему ни хотелось вернуть своё неверие обратно.
Соби умер. Соби действительно умер. И он никогда не прочитает этого письма.
И он схватил бумагу, где только что с усердием выводил строчки, в которые больше не верил, и смял её безжалостно нетвёрдой рукой. Его трясли бесслёзные рыдания, он начал мять всё, что попадалось под руку, разрывать альбомные и тетрадные листы, оседая безвольно на пол, куда кидал бесформенные клочки бумаги. В следующую секунду на них уже закапали крупные капли неудержимых слёз, а Рицка всё рвал их, дыша судорожно, хватаясь за всё, что мог сломать.
- Я тоже буду скучать по тебе, Соби…
Он заплакал в голос, как не плакал с самого детства.
- Соби!
Кричать, выкрикивать его имя, звать его, мечась по комнате в бесполезном, ядовитом, разъедающем сердце отчаянии. Отчаянии, которое, как ему казалось, он не сможет пережить, потому что оно просто раздавит его своей неумолимой тяжестью и ясностью той истины, что Соби больше нет. Нет больше ничего, за что так цеплялся его разум. Нет больше прогулок вдвоём, подарков на день рождения, тихих вечеров у него в комнате. Нет больше ожидания у балкона, дверь которого уже никогда не откроет его рука. Нет телефонных звонков и сообщений в ванной, когда перед тем как ответить, мучительно краснеешь, но всё же улыбаешься. И писем тоже нет. Нет совместных планов на выходные, когда делаешь вид, что хочешь остаться дома, а сам в томительном ожидании поглядываешь на телефон. Нет больше встреч украдкой и поездок на большой скорости. И даже грушевых кексов больше нет.
- Соби! Соби… Соби…
Есть только что-то, что хочется звать, что хочется схватить руками, но коснуться нельзя. Что-то постоянно ускользающее, как воспоминание, о котором знаешь, но не можешь увидеть с прежней ясностью. Соби – воспоминание теперь.
И это было последней истиной, которую он открыл в этот вечер, потому что в следующий же миг ноги его подогнулись в неожиданной слабости, и Рицка оказался лежащим на полу, а комната снова плыла и таяла, растекаясь, сливаясь с образами его пылающего, но уже затухающего сознания.
Он видел над собой открытое окно и колышущиеся от ветра занавески, но чувствовал, что уже не сможет подняться и взглянуть на столь полюбившийся и успокаивающий душу сад. С губ сорвался тихий болезненный стон, а рука смяла попавшийся ком бумаги, но уже совсем слабо и тут же разжалась.
Рицка потерял сознание и не приходил в себя ещё долгих три дня.
*
Примерно в то же время ему начали сниться очень красивые сны. Красочные и живые, ясные и тёплые, полные света и ярких переливающихся оттенков зелёного, голубого, жёлтого и золотого. Ему снились большие просторные комнаты с открытыми окнами, из которых лился мягкий солнечный свет. В комнатах не было ничего кроме этих окон с колышущимися и почти невесомыми занавесками из органзы, света и мольбертов, и уже готовых холстов. И Рицка всё бегал по этим комнатам, и ему почему-то было очень весело, а на картинах расплывались яркими пятнами какие-то причудливые образы, которые казались ему то бабочками, то цветами, то цветущими деревьями и розовыми кустами. А иногда он видел тут же рядом разбросанные краски, кисти и самого Соби. Соби никогда ничего не говорил, но всегда улыбался. А Рицка всё смеялся и рассказывал ему что-то, и звал куда-то за собой, и Соби шёл и улыбался, щурясь от солнца.
А ещё ему часто снился парк. Тот, где была их первая битва. И там всегда была осень и всегда очень много солнца, так что непонятно было, где кончается окрашенное всеми красками заката небо и начинается горизонт, сияющий золотом опавшей листвы. И, как и в комнатах, в парке никого больше не было кроме них. Был только этот простор, свет, тепло и небо. А ещё были птицы. Они взлетали, и хотелось бежать вслед за ними, под шорох листьев, к точке встречи неба и земли, размахивать руками и заливаться смехом. И где-то впереди обязательно стоял Соби, спокойный, расслабленный и тёплый, но молчаливый.
А потом он просыпался. И в комнате всегда было холодно, темно и пусто. И ему хотелось бы не просыпаться вовсе, потому что там Соби был жив и улыбался, а здесь его уже не было. И первое, о чём вспоминал Рицка, когда просыпался, было то, что Соби умер. Но в то первое сладкое мгновение, когда его сознание ещё не успевало вернуться в реальность, когда он только открывал глаза, он ещё не помнил об этом. Он мог ещё улыбаться призраку своего сна, мог даже потянуться, зевнуть или повернуться на другой бок. Но потом всё равно вспоминал.
«Соби умер», - думал он, глядя на низкий серый потолок. «Соби умер», - отвечали ему стены. «Соби умер», - видел он в оконных стеклах, влажных после ночного дождя.
После того, как Рицка вторично вышел из больницы, Сеймей усилил наблюдение за ним настолько, что за весь день почти не отходил. Причём вовсе не обязательно, что он сидел рядом. Он мог притаиться за дверью его комнаты и наблюдать через замочную скважину, потому что всякий раз, когда Рицка выходил из комнаты в туалет или на кухню, он неизменно натыкался на Сеймея, который якобы проходил мимо. Сначала Рицка не понимал, чем обязан такому пристальному вниманию, а потом, когда из дома начали пропадать все острые предметы, догадался. Сеймей просто боялся, как бы он не сотворил с собой чего-нибудь. Рицке это показалось странным, потому что мысли о самоубийстве ни разу не посещали его. Он мог целый день пролежать в постели, то проваливаясь в спасительный сон, то возвращаясь к реальности, где даже стены знали, что Соби умер. Мог целый день просидеть у окна, ожидая прилёта птиц. Но он ни о чём не думал в такие моменты. Изредка вспоминал что-то, забываясь в собственных воспоминаниях. Но он никогда не думал о том, чтобы оборвать свою жизнь. Нельзя сказать, что он очень дорожил ею или считал самоубийство слабостью. Он просто не хотел, чтобы мама плакала над его бесчувственным телом. Не хотел, чтобы мама страдала так же, как он сейчас.
Когда силы стали понемногу возвращаться к нему после больницы, и Рицка снова стал вставать с постели, Сеймей тут же записал его на приём к психологу. И конечно, Рицка нисколько не удивился, восприняв это известие как само собой разумеющееся. Его теперь почему-то ничто не удивляло.
Утром, собираясь к врачу, Рицка повесил на шею подаренную Соби цепочку, и может, ему показалось, может, ему просто хотелось этого, но когда прохладный металл коснулся его кожи, на какой-то миг Рицка почувствовал облегчение и зыбкий, но оттого не менее ощутимый покой.
Сеймей ничего не сказал, когда увидел на нём эту цепь. Рицка подозревал, что Сеймей видел ещё и записку, когда он потерял сознание. Потому что когда он вернулся из больницы, его комната была прибрана и избавлена ото всех следов накатившего на него безумия. И на пустом столе Рицка обнаружил свои уцелевшие книги и картонную коробочку, в которую были вложены цепь и аккуратно свёрнутая записка. И Рицка хоть и сделал вид, что не заметил ничего, подыгрывая Сеймею, он всё же был благодарен ему. Хотя бы за уважение к памяти Соби.
Они вышли из дома, и Сеймей вдруг положил руку мальчику на плечо.
- Не хочешь прогуляться? – спросил он. – Может, пешком до больницы?
Рицка кивнул. Не потому, что хотел, а потому, что ему было всё равно.
Небо было ясным и кристально чистым, светило солнце, но теплее не становилось. Рицка шёл, засунув руки в карманы куртки. Влажный и свежий воздух щекотал в носу, ветер трепал слегка отросшие волосы, и было очень хорошо просто идти по тихим улицам и молчать. Рицка надеялся, что сегодня самочувствие не подведёт его, и он не грохнется в обморок.
Но, оказавшись на многолюдной улице, Рицка сразу утратил свою приятную расслабленность. Руки в карманах сжались в кулаки, на бледном осунувшемся лице проступили напряжённые морщинки. Появилось инстинктивное желание спрятаться, закрыться, исчезнуть. Рицка не хотел никого видеть, и не хотел, чтобы его видели. Он не хотел видеть всю эту кипящую вокруг него жизнь самого центра города со всеми этими проносящимися мимо автомобилями, со всеми этими толпами людей, которые всё говорили и говорили что-то друг другу, шумели, смеялись. Ему чужда была их жизнерадостность, за которой они прятали внутреннюю пустоту, чужды все их лживые и вымученные эмоции, потому что в контрасте с его эмоциями и его болью всё было лживо, вычурно и надуманно.
И поэтому, когда Сеймей вдруг взял его за руку, мальчик снова почувствовал благодарность. И хоть Рицка уже и не был в том возрасте, когда гуляют за ручку, все эти условности тоже показались ему надуманными, потому что хотелось держаться хоть за что-то, а всё, за что он держался раньше, было безвозвратно утрачено.
- Как ты? – спросил Сеймей.
- Ничего, - ответил Рицка. Он чувствовал вину за то, что так холоден с братом. Сеймей ухаживал за ним, заботился о нём, а Рицка так ни разу и не смог улыбнуться ему. Даже сейчас, когда Сеймей шёл вместе с ним в больницу и держал его за руку, чтобы он не ощущал так остро свою отчуждённость и одиночество, Рицка не мог улыбнуться ему хотя бы самой слабой и больной улыбкой. Он просто не мог и всё. Растягивать губы в этом странном мимическом движении казалось ему чем-то неестественным или даже противоестественным. Но Сеймей ничего и не требовал. После того вечера, когда он нашёл Рицку без сознания в куче бумажного мусора, он стал обращаться с ним как будто бы осторожнее, как со смертельно больным.
В больнице Рицка попросил брата:
- Подожди меня в холле. Я схожу к психологу сам.
Сеймей хотел что-то возразить, но Рицка ответил всё тем же спокойным и твёрдым тоном, к которому Сеймей постепенно начинал привыкать:
- Не волнуйся за меня. Можешь даже прогуляться, если не хочешь сидеть. Встретимся через час у этого дивана, - он кивнул на чёрный кожаный диванчик рядом с регистратурой.
Не то, чтобы Рицка мучался особой неохотой идти к психологу, скорее, он не испытывал ничего перед этим визитом. Не задавался вопросами вроде: «А зачем мне это?» или «А мне это поможет?» Он только испытывал лёгкое сожаление, что идёт не к привычной уже Кацуко-сенсей, а к новому незнакомому человеку, который потребует от него открыть запертые намертво двери его души и попытается проникнуть внутрь своими холодными, уверенными и настойчивыми, если не сказать наглыми, руками. А Рицка не хотел никого впускать. И дверей открывать не хотел. Он только хотел, чтобы все оставили его в покое.
Наверное, именно по этой причине Рицка и освободился от психолога несколько раньше, чем ждал. Молодая женщина, чуть постарше Кацуко-сенсей, устав добиваться от него хоть чего-либо кроме равнодушного «нормально», «угу» или «всё в порядке», посмотрела со вздохом на настенные часы и разрешила ему идти.
До назначённого часа встречи с Сеймеем оставалось ещё двадцать минут, и диван был пуст. Значит, Сеймей всё-таки ушёл погулять. Рицка сел и приготовился ждать, радуясь своему маленькому кусочку одиночества, тишины и покоя. А потом ему показалось, что он слышит голос Сеймея где-то совсем рядом.
Рицка встал, прошёлся по коридору и действительно увидел Сеймея, разговаривающего с кем-то. Сеймей говорил быстро, как будто боялся не успеть, а в его собеседнике мальчик узнал Нисея. Завидев Рицку, оба замолчали.
Мальчик остановился напротив них в нерешительности. Он думал, что Нисей начнёт по обыкновению иронизировать и насмехаться над ним, но тот молчал. Только бросил на Сеймея злой колючий взгляд и пошёл к выходу.
И Рицка ничего не спросил, и Сеймей ничего не рассказал.
И, оказавшись, наконец, снова в своей комнате, Рицка согнулся под тяжестью навалившейся вдруг усталости, прошёл мимо окна, не пожалев даже о птицах, которые не прилетали к нему, и лёг на кровать. Ему хотелось снова забыться и снова видеть свои красивые сны, в которых он мог улыбаться, в которых он мог верить и любить.
*
Иногда Рицка действительно забывался. Например, за ужином, когда ему приходилось говорить, что-то отвечать маме, или когда он слушал рассказы Сеймея за столом. Рассказы без какой-либо определённой темы, но всегда шутливые, заставляющие маму звонко смеяться, а потом вдруг замолкать, вспоминая, что Рицка болен, и говорить на полтона тише. И иногда Рицке нравились эти рассказы, он даже ощущал некую заинтересованность и совсем забывал. Но стоило ему только удержать в сознании что-то особенное и понравившееся, как он сразу думал автоматически по привычке: «Надо обязательно рассказать об этом Соби». И тут же что-то как будто обрывалось в нём, душило это радостное предвкушение, которое обычно бывает, когда хочешь поделиться с кем-то особенным для тебя чем-то интересным. И что-то на миг вспыхнувшее в его исстрадавшемся сердце затухало снова, потому что он снова вспоминал. Что Соби умер.
И снова возвращалась давящая боль, за которой следовала неминуемая слабость, и мальчик уходил из-за стола с дикой головной болью и тошнотой, и еле добравшись до кровати, сгибаясь, морщась от физической уже боли во всём теле, падал на бок, не в силах разогнуться и тяжело дыша. Иногда все эти симптомы усиливались настолько, что Рицке казалось, что он умрёт. Но он приходил в себя снова и снова, с одной и той же мыслью. И часто, открывая глаза, он видел сидящего над собой Сеймея. Сеймей мог просто сидеть на кровати рядом, а мог провести легонько по его волосам и лицу своей тёплой большой ладонью и сразу отдёрнуть руку, когда Рицка просыпался. И иногда мальчик хотел сказать ему спасибо за эту заботу и терпение, а иногда ему не хотелось ничего этого, хотелось только отмахиваться, чтобы его не трогали, и отворачиваться к стене, поджав под себя ноги.
И в один из дней, когда нужно было идти на приём к психологу, Рицка лежал, почти уткнувшись лицом в стену и закрыв глаза, потому что, стоило их открыть, как вся комната плыла, как будто огромная волна хотела смыть все предметы и самого Рицку. Поэтому Рицка старался не открывать глаза лишний раз. Он боялся снова потерять сознание и попасть в больницу. И, когда Сеймей вошёл к нему, чтобы напомнить о походе к врачу, он только постоял несколько секунд на пороге, глядя на Рицку и так и не сказав того, что собирался сказать, вышел. На этом визиты Рицки к психологу прекратились, так и не успев толком начаться.
После того, как Сеймей ушёл, Рицка, кажется, задремал, и кажется, ему даже снился Соби, но он не мог вспомнить своего сна. Осталось только ощущение прикосновения к чему-то тёплому и лёгкий запах сигарет. Как будто Соби был здесь, в этой самой комнате, минуту назад, и, склонившись над спящим Рицкой, прошептал ему что-то на ухо, коснувшись кожи тёплым дыханием. Ощущение его присутствия было настолько реальным, когда мальчик проснулся, что ему хотелось удержать и продлить его всеми силами.
И он сам не заметил, как снова оказался за письменным столом у открытого окна, сжимая в пальцах тонкую ручку в металлическом корпусе, отражающем закатные лучи солнца. Он не знал, что именно собирается написать, но ему очень хотелось поговорить с Соби, а говорить вслух он как-то не решался, потому что не верил, что Соби его услышит.
«Привет, Соби. Я, кажется, начинаю верить в то, что ты действительно умер. Поэтому предыдущее письмо я помял и выбросил. Я больше не буду обманывать себя мыслью, что ты уехал куда-то далеко-далеко. То есть ты, конечно, сейчас далеко-далеко, но мои письма туда не дойдут, сколько бы я ни писал. И я знаю и признаю это. Это битва, в которой мы не смогли победить. И это целиком моя вина. Я признаю и это тоже.
А у меня всё хорошо. Сегодня я уже чувствовал себя намного лучше. А завтра, наверное, будет ещё лучше, и может, я даже смогу пойти погулять. Правда, погода у нас здесь не очень, но до весны осталось совсем немного. И тогда прилетят птицы и зацветут розовые кусты. И я смогу гулять по саду и, может, даже буду загорать.