Рицка убрал конверт в ящик стола, положив его поверх стопки таких же писем. Как и всегда, в этот момент он ощущал удовлетворение, а вместе с ним какую-то жадность и тоску, которую невозможно было утолить ничем. И только повседневные заботы могли помочь ему не думать о ней.
Он уже вставал со стула, когда в комнату постучали. А потом, не дождавшись его ответа, Сеймей приоткрыл дверь и проскользнул внутрь. Рицка смотрел на него в ожидании и недоумении. Сеймей уже давно не приходил к нему.
- Ты занят? – спросил он. – Можно с тобой поговорить?
Рицка удивился ещё больше и только кивнул.
Сеймей оглядел комнату бегающим взглядом, как будто ища поддержки, и, не найдя ничего, вдруг бросился к Рицке, упал на колени и порывисто обнял. Рицка покачнулся и ухватился рукой за спинку стула. Пятна еле заметного румянца выступили на его щеках.
- Сеймей! Встань! Ты чего делаешь?
- Я был сегодня резок с тобой, - отозвался Сеймей громким горячим шёпотом. – Но я так испугался, когда увидел тебя с этим ужасным человеком. Это я виноват, что вы с Акаме встретились. Это я допустил… Прости меня, Рицка. Прости, прости. Ты простишь меня? Ведь простишь?
Рицка стоял, оцепенев и вцепившись в спинку стула. В его широко распахнутых глазах не отражалось ничего.
- Перестань. Я не сержусь, Сеймей.
- Правда? И ты не будешь сердиться несмотря ни на что? Что бы я ни сделал? Ты ведь простишь меня всё равно?
- Сеймей, ты опять что-то натворил? – голос Рицки похолодел, и Сеймей в ответ обнял его крепче.
- Простишь? – повторил он с такой настойчивостью, что Рицке ничего не оставалось, кроме как со вздохом согласиться.
- Конечно, я прощу тебя, Сеймей. Ты же знаешь, как я люблю тебя.
- Любишь? – это слово прозвучало из уст Сеймея как что-то омерзительное. – Любишь? Больше, чем его?
Рицка вздрогнул. Если с Нисеем он мог сохранить невозмутимость, не позволив тому проникнуть в его личное пространство боли и памяти, не позволив коснуться своей раны наглыми пальцами, то с Сеймеем это не получалось. Сеймей по-прежнему имел огромную власть над ним. И его боль Рицка чувствовал как свою собственную. Но сейчас ему совсем не нравился этот разговор, не нравилось, что Сеймей прижимает его к себе так крепко, что становилось больно. И откуда-то начал подниматься уже казалось бы забытый им страх, и хотелось только, чтобы Сеймей разжал руки и дал ему воздуха.
- Молчишь? – шептал Сеймей. – Значит, его сильнее любишь? Значит, ты не страдал так, когда узнал, что я умер? Значит, сейчас ты страдаешь сильнее?
Рицка судорожно хватал ртом воздух.
- Сеймей, пусти! Мне больно! – он попытался дёрнуться, но Сеймей не разжимал объятий. – Я не понимаю, чего ты хочешь от меня! – кричал Рицка. – Я люблю тебя, просто люблю! Я не знаю, что значит твоё сильнее или слабее! – на глазах его выступили слёзы отчаяния, бессилия и боли. Он вспомнил, как в тот день, в машине, Соби спрашивал его о любви.
Сеймей вдруг разжал руки, посмотрел на перепуганное бледное лицо мальчика, на его дрожащие губы и поблёскивающие капли на ресницах, и тут же сам пришёл в ужас.
- Прости! Я снова сделал тебе больно! Прости, прости, Рицка, это всё оттого, что я слишком сильно люблю тебя.
- Вот и успокойся уже! – с облегчением выдохнул Рицка, отступая на шаг назад.
Сеймей так и остался сидеть на полу, как будто раздавленный, уничтоженный чем-то. Рицка жалел его, но не понимал, в чём он виноват и что должен сделать, чтобы успокоить его.
- Я вообще-то другое пришёл сказать, - проговорил Сеймей тихо. – Я хотел сказать, чтобы ты собирал вещи, потому что завтра мы поедем в Хаконэ.
Глаза мальчика заблестели, но он подавил радостный вздох и постарался сделать вид, что ему всё равно, хоть ему и неприятно было это притворство.
- А мама? – спросил он.
- Мама… - повторил Сеймей отсутствующим тоном, как будто не понимал, о чём его спрашивают, но тут же очнулся, посмотрел снова на Рицку и встал на ноги. – Я говорил сегодня с врачом.
- И? – Рицка уже знал, что Сеймей сейчас скажет что-то ужасное, но всё же надеялся, что самые худшие его ожидания не оправдаются.
- Доктор рекомендует поместить маму в клинику, - Сеймей сказал это так, как будто мама была вовсе не мамой, а, скажем, какой-нибудь цветочной вазой, которую нужно было «поместить» с подоконника на тумбочку. И хоть Рицка и знал давно, что Сеймей не любит маму, такое равнодушие до глубины души задело его.
- Что это значит? В какую ещё клинику? В психушку, что ли?!
- Рицка, не выражайся так, пожалуйста.
- А как это ещё можно назвать?!
- Это реабилитационная клиника, Рицка. Мама будет там под надёжным присмотром. За ней будут хорошо ухаживать. Или, может, ты собираешься до конца дней страдать из-за её болезни и прислуживать ей?
Рицка так растерялся от этого ужасного слова «прислуживать», что даже не знал, что возразить. Он думал, что это называется «заботиться», и ему нравилось заботиться о маме, потому что он любил её и не считал это таким уж тяжёлым трудом или невыполнимой обязанностью.
- Ты ведь уже взрослый, Рицка. И ты должен понимать, что она обуза для нас. Мы не можем постоянно таскать её с собой. К тому же ты должен понимать, что мама страдает, зная, что она обуза. В клинике ей будет лучше. Хотя бы потому, что там за ней будет постоянный медицинский контроль, ведь, случись с ней что дома, мы можем не успеть помочь.
Сеймей говорил очень убедительно, и с последним доводом Рицка даже готов был согласиться, но он не думал, что мама считает себя обузой. Она любила их обоих и любила бывать с ними рядом, и если раньше она воспитывала их и заботилась о них, то разве не естественно, что теперь их очередь позаботиться о ней? Рицка никак не мог понять этого, а Сеймей продолжал:
- Ты ведь хочешь поехать в Хаконэ? Хочешь побывать на его могиле? И мама мешает тебе, ты должен это понять. Ничего страшного, если она побудет пока в клинике, а когда у нас появится возможность, мы снова заберём её домой.
И это было последним доводом, заставившим губы Рицки произнести одно-единственное слово «хорошо», безвозвратно выпустив его на волю. И последующее облегчение, которое он увидел в глазах Сеймея, тоже неприятно поразило его. Рицка спросил, прищурившись и отступив ещё назад:
- Зачем ты хочешь вернуться в Хаконэ? Только не говори, что ради того, чтобы сводить меня к могиле Соби.
Сеймей улыбнулся.
- С каких пор мой маленький Рицка не доверяет мне? – и, зная, что Рицка не ответит, продолжал. – Но ничего, я это заслужил. Правильно делаешь, что не доверяешь. Взрослеешь. В этом мире действительно мало кому можно доверять. И ты прав, у меня есть дела в Хаконэ, к которым могила моего бойца не имеет никакого отношения.
Что-то оборвалось и со звоном разбилось у Рицки внутри, когда он услышал это так редко произносимое, но такое весомое словосочетание «моего бойца». Всё правильно, Сеймей. Даже после смерти Соби принадлежит тебе.
- Я не могу рассказать, какие у меня там дела, - сказал Сеймей, и хоть губы его и продолжали улыбаться, глаза оставались холодны. – Надеюсь, ты понимаешь, почему. Но, что бы я там ни делал, ты должен помнить, как сказал, что любишь меня. А если любишь, то простишь всё. Так ведь, Рицка?
- Да, - тихо ответил мальчик.
И когда Сеймей ушёл, неприятное впечатление всё не отпускало его. Он был уверен, что ответил правильно, что любит Сеймея, и что простит ему любую подлость, но ему не нравилось то усилие, с каким ему дались эти слова. Как будто всё-таки он не до конца верил этому, как будто слова эти были какими-то неправильными, отвратительными и не имевшими ничего общего с любовью в лучшем и самом чистом понимании этого слова. Как будто он солгал, а Сеймей подтолкнул его на эту гнусную некрасивую ложь. Хотя Рицка и сам не был уверен, где заканчивалась его искренность, и начиналось это неприятное чувство, последовавшее за его ответом «да».
Сеймей снова победил его. Неизвестно как, и каким образом, но он снова заставил Рицку почувствовать себя маленьким, слабым, скованным какой-то непонятной ему любовью, которая ограничивала его внутреннюю свободу одним единственным вопросом: «Ты простишь меня, Рицка?». Сеймей всегда умел его ограничить, всегда имел власть над ним, но впервые это так сильно не понравилось Рицке. Он не был слаб. Ему не нужна была защита. И он не был маленьким. Но и показать свою силу он по-прежнему не умел, всё боясь ранить, обидеть тех, кого любил. Он не понимал, как можно быть сильным, не причиняя боли. Но быть слабым и побеждённым тоже больше не хотел.
Его рука невольно потянулась к висящей на шее цепи и крепко сжала её, ощущая, как холодный острый металл впивается в кожу.
*
Когда Рицка расставался с мамой, он вдруг ясно осознал, что это навсегда. Что не заберут они её домой, когда появится возможность. Потому что возможность эта не появится. Потому что Сеймею мама всегда будет мешать. Мешать властвовать над ним безраздельно. И что это он, Рицка, виноват во всём, потому что позволил себе согласиться, позволил себя так глупо обмануть. Потому что за ним было последнее слово, и он вынес маме этот последний приговор, который нельзя уже было отменить. Но он успокаивал себя тем, что не согласись он на это, Сеймей мог бы найти другой способ, как сделать так, чтобы мама не мешала ему.
Рицка думал, что мама очень расстроится, и будет плакать, но на пороге клиники она вела себя очень спокойно и даже улыбалась и всё время говорила что-нибудь вроде:
- Какое красивое место! Если мои любимые мальчики говорят, что мне здесь будет хорошо, значит, действительно будет! Какие здесь замечательные деревья и трава такая зелёная! А воздух-то! Чистый-чистый! Рицка, мальчик мой, дай я скорее обниму тебя! Ты ведь будешь навещать свою маму, пока она не поправится?
И она обнимала его, и Рицка прижимался к ней, вдыхая тёплый и родной мамин запах, и его душили слёзы, которым он не мог, не имел права дать волю.
- Прости меня, мама, - шептал он. – Прости.
И она не понимала, за что он извиняется, а он чувствовал себя виноватым, бесконечно виноватым перед ней. И он знал, что свою вину ему ничем не искупить, не исправить. И так не хотелось отпускать её и оставлять здесь одну, с этими чужими равнодушными людьми.
Мама, мама, как я хотел бы сделать так, чтобы ты никогда больше не страдала. Ты так устала уже страдать. А я бессилен что-либо изменить. Прости, я так люблю тебя. Прости.
И говоря ей последнее «пока», Рицка улыбался. Он знал, что его улыбка радует маму, а ему так хотелось, чтобы она радовалась. Если он может сделать хоть что-то для этого, то сделает не задумываясь. Улыбнуться – это так мало. Ничтожно мало, но когда это вызывает улыбку в ответ, это сразу же становится чем-то важным, огромным и значительным.
*
В большой сумке через плечо только бумажный пакет с фотографиями, фотоаппарат и письма для Соби. Это были три вещи, без которых Рицка теперь боялся лишний раз выходить из дома – настолько дороги они были ему. В кармане потёртых джинсов телефон. Цепочка не шее. Это было всё, что ему хотелось забрать с собой. Остальное, ещё более важное, было внутри и было памятью. А больше ничего и не нужно.
Когда они вернулись в Хаконэ, погода стояла почти летняя. Чистый, чуть влажный воздух, отливающая свежестью и силой в лучах солнца молодая зелёная листва. Мягкие и тоненькие былинки травы, на которые так приятно было ступать, что хотелось разуться и побежать босиком.
Рицка с щемящей болью отмечал внимательным жадным взглядом все знакомые места, мелькающие за стеклом такси, везущего их к дому. К дому. Да, именно здесь был его дом, потому что дом там, где сердце. Потому что здесь его воспоминания оживали, расцветали всеми красками прошлой жизни и прошлого счастья. Потому что здесь он встретил Соби.
- Ты доволен, Рицка? – спросил Сеймей, видимо, заметив его оживление.
Рицка отвернулся от окна. Ему неприятно было, что брат заметил его радость, как бывает неприятно, когда чужой человек прикасается к чему-то святому для тебя. Но Сеймей ведь не был чужим. И от этого было ещё более неприятно.
- Да, - ответил он. – Я очень рад вернуться сюда.
Сеймей улыбался, кажется, искренне, и Рицке стало немного легче.
- Позовёшь сегодня друзей? – всё с той же тёплой улыбкой спросил Сеймей и потрепал его по волосам. – Они, наверное, соскучились по тебе.
- Наверное, - отозвался Рицка, и ему вдруг очень захотелось обнять брата, как будто для того, чтобы поверить в его существование. Поверить в то, что это его любимый брат Сеймей, в то, что он настоящий, в то, что он тоже любит его. Притвориться хоть на минуту, что не было всего этого кошмара, от которого, Рицке казалось, он никогда не проснётся. Поверить в то, что Сеймей не совершал всех тех ужасных вещей, отпечатавшихся на сердце мальчика болезненными напоминаниями о том, что всё, во что он верил, оказалось ложью.
Когда они подъезжали к дому, Рицка увидел кого-то стоящего у ворот. Он прищурился и разглядел тоненькую фигурку девушки, которая читала надпись на почтовом ящике.
Такси остановилось, и пока Сеймей расплачивался и что-то говорил таксисту, Рицка выскользнул из машины и пошёл к девушке. Она же, услышав скрежет шин по гравию и чьи-то шаги, тут же обернулась, хотя Рицка и так уже почти был уверен, что это Осаму. И он не ошибся.
- Рицка! – воскликнула она, как будто не верила, что на самом деле видит его.
- Осаму! – улыбнулся он, просияв.
С того времени, когда он видел её последний раз, она вытянулась и похорошела, а также Рицка отметил, что её грудь выросла, и даже смутился от этого, неловко обнимая девушку.
- Я слышала, ты попал в какую-то ужасную аварию! – говорила она. – Что ты чудом остался жив, а твой друг погиб! Я так испугалась, хотела бежать к тебе, но мне сказали, что ты переехал в Токио, а я всё равно не верила… Я так поздно обо всём узнала! А ты как всегда уехал не попрощавшись! Ну что, как ты? Здоров? Ох, как же я рада, что всё-таки пришла сюда!
Рицка улыбался. Ему нравилось смотреть, как быстро она говорит, сбиваясь от радостного волнения, как приветливо виляет пушистым чёрным хвостиком. Она всё-таки осталась такой же милой, какой он её запомнил.
Он услышал сзади шаги и голос Сеймея:
- Я же говорил, что твои друзья скучали по тебе!
- Здравствуйте, Сеймей-сан! – сказала Осаму, увидев его. А Рицка снова невольно залюбовался на её ослепительную искреннюю улыбку и подумал, что хотел бы он тоже уметь так улыбаться брату. Как он мог улыбаться раньше, не зная всего этого.
Увидев сумки с вещами в руках Сеймея, Осаму тут же вызвалась помогать, и Рицка тоже опомнился и побежал открывать дверь дома. Внутри него как будто поднималось какое-то радостное нетерпение и волнение. Ему хотелось скорее забежать в дом, пройтись по всем комнатам. Снова на миг окунуться в тот мир, где ещё не было всего этого. Хотелось коснуться мебели, провести рукой по стенам, чтобы хоть немного успокоить эту жадную невыносимую тоску от осознания, что того, чего он больше всего желает, он уже не сможет коснуться.
Пока они раскладывались и распаковывались, Сеймей как всегда был вежлив и приветлив с гостьей, а Рицка всё никак не мог понять, почему это так раздражало его. Раньше ему хотелось научиться у Сеймея его коммуникабельности, а теперь он вдруг увидел, как холодно блестит его взгляд, увидел его лицемерие, и ему захотелось закричать: «Прекрати! Остановись!».
Сеймей бросил беглый взгляд на наручные часы и сказал:
- Это очень удачно, что вы тут вдвоём. Значит, Рицка не будет скучать, пока я отлучусь по делам. Можешь позвать ещё кого-нибудь. Только ведите себя прилично.
Рицка заметил оттенок презрения в его голосе и тут же встряхнулся. Наверное, у меня уже паранойя, подумал он.
Он думал, что действительно не хочет знать, какие дела могут быть у Сеймея. Он так думал. Но теперь почему-то подумал, что мысль об этих делах отравит ему весь вечер.
Когда Сеймей ушёл, и Рицка, проводив его, вернулся в гостиную, Осаму спросила тихо:
- Как ты, Рицка? Устал? Выглядишь не очень. Похудел сильно. Если хочешь побыть один, я могу уйти.
Но Рицка наоборот не хотел оставаться один в этом пустом доме, полном призраков его прошлого. И он был благодарен Осаму за понимание и чуткость.
- Спасибо, со мной всё нормально, - сказал он. – Я действительно был бы рад повидаться с друзьями.