Чёртову уйму лет назад Зенга Зи свергла какого-то диктатора и провозгласила себя главой Афро-Азиатского Союза. Южные страны задавили льды, на востоке разваливался китайский конгломерат, Европа корчилась в тисках засухи, на западе погружалось под воду то, что называли Америкой. Зенга плевала на беды белых, но на Чёрном и Жёлтом континентах из десяти детей семеро умирали от истощения и болезней. Спасительница посылала солдат, чтобы те вырывали малышню у озверевших от горя родителей, и приказывала свозить в закрытые интернаты. Закон запрещал заражённым разной дрянью взрослым приближаться к этим заповедникам, продовольствие для детей собирали под дулами автоматов – так Зенга не позволила терраформированию уничтожить человечество.
В те годы, о которых в справочниках рассказывалось стыдливой скороговоркой, мои предки неслись со всех концов погибающей планеты к последним, ещё не захваченным цветными космопортам. И улетали – на голодную Новую Землю, на кирпично-красную Циклону, две планеты колонии Эпигон, в адский котёл Мелиады, где вода кипела, а с небес извергалась не то нефть, не то сера. В этом списке Домерге считалась относительно благополучной. Древние земляне не оценили бы иронии, но в колониях терраформирование, едва не угробившее колыбель рода людского, дало неплохие результаты. Ну а цветные заклеймили белых предателями. «Подыхайте в преисподней, мы уходим!» – выжженное на створках ангара проклятье до сих пор хранят в музее Сарассана в назидание тем, кто вздумает вернуться.
Кое-кто возвращался, на Земле с комфортом разместилась большая домергианская диаспора, только вот сопляк, пришибленный странностями своего организма, ничего не знал. Драконовские законы Спасительницы Зенги давно отменили, но африканцы и азиаты привыкли растить детишек в интернатах. Половина семей сдавала младенцев под присмотр государства, навещая их по выходным или просто так. Мои курчавые приятели и недруги вприпрыжку скакали к мамам и папам, лезли им на шею, доверяли немудрящие тайны, приволакивали в спальни коробки со сладостями и новыми игрушками. Ко всем приезжали родители – ко всем, кроме меня. Наверное, в нашем интернате водились и настоящие сироты, но я их не замечал – и лишь раз увидел в прогулочной каталке белую девочку. Её положили отдельно от других малышей, она спала, и искусственная продувка шевелила прикрытые чепчиком русые волосёнки. Через высокий бортик каталки я дотянулся до пухлой ладошки, оторопело вдавил палец в розовую кожу… ментор подхватила меня подмышки, отставила в сторону. Чёрная дубина не понимала, что мне хочется убедиться: белая девчонка существует. Я не один такой! Не один.
В выходные я слонялся около гостевых комнат, следя за приезжающими взрослыми, летом слежка делалась ещё проще. Отцы и матери выбирались из каров на берегу реки, устраивались на скамьях в чахлом парке, доставали пакеты с лакомствами и ждали, выискивая в стайках оранжевых курток своих отпрысков. Невидимый барьер отделял взрослых от детей, менторы за руку подводили к нему осчастливленных встречей с родителями, подавали сигнал – датчики открывали проход. Сырой воздух согревался от радостных визгов, а я вцеплялся в игрушку или горсть песка и застывал. Не мои – и так снова и снова. Иногда я не выдерживал, убегал в тень беседок, чтобы не видеть маленьких ладоней в больших, не слышать довольных возгласов. «Мои» не придут никогда – взрослых белых не бывает.
В тот выходной ментор затеяла с нами хорошую игру, вроде соревнования. Я носился, распихивая сверстников, кувыркался в песке, хохотал, когда удавалось кого-то свалить. Победа… отвлекала. Забивала тянущий комок в животе. На берегу сработал сигнал посадки, но я не кинулся к ограждению, не до того – вот закопаю этого, с плоской мордахой, носа совсем нет, а у меня торчит вперёд, хрясь его по пупырышкам, заменяющим ноздри, хрясь!..
Я ударил жёлтого мальчишку, тот зашёлся рёвом, и все вдруг замолкли. Мне всыпят, оставят завтра без прогулки – и чхать. Но воспитатель и не шелохнулась, вообще не обратила внимания на драку, она пялилась на посадочную площадку, на только что приземлившийся мощный кар. Она – и все остальные тоже. Я обернулся, и время посыпалось. Обвалилось с треском, точно ухнувшая в стремительную воду льдина. У барьера стоял человек, и он светился весь, как светятся облака сразу после восхода. Звёздные пряди волос трепал речной ветер, подхватывал полы золотой рубахи, блестели пряжки на высоких, выше колен, сапогах. Воздух перед ним зашипел, клянусь, наши многоопытные менторы не въехали отчего – это раскрылся барьер, без разрешения и сигналов. Человек отключил преграду за долю секунды, обманул электронику, так же поступал и я, просто мне нужно было долго торчать возле датчика, уговаривать его подчиниться.
И я поверил, мгновенно, безусловно, как бывает лишь в детстве. Помчался к берегу, расталкивая на бегу детей, а сияющий, будто рассветное зарево, человек шёл мне навстречу. Мы почти столкнулись, но он не обнял меня, даже движения не сделал. Худое горбоносое лицо было белым и… чужим. Изучающий взгляд, пасмурные отстранённые блики на выступающих скулах. Я споткнулся об эту чуждость, треснулся об неё и увяз в песке – в полуметре от того, что посчитал «моим». Соврать бы, будто я сразу понял, почувствовал, но ни черта. Не иметь родителей, простаивать часами около барьера, который никогда не откроется для тебя, – страшно. Но ещё страшнее, если он вдруг распахивается – и ты ловишь ладонями пустоту.
К нам уже бежали – и менторы, и какие-то люди с площадки, а я всё стоял, по-рыбьи разевая рот. Над головой гудело, вибрировали двигатели каров, плоские тени планировали вниз, одна, самая настырная, коснулась щеки. И заорала с металлическим присвистом:
– Господин Леттера! Подтвердите: партия «умеренных» лишила вас полномочий? Вы принимаете обвинения в связи с врагом? Плод этой связи перед нами, не так ли? Радек Айторе, шесть лет! Господин Леттера, что будет с вашей политической карьерой? Вы поддерживаете отношения с Игером Спаной сейчас? Прокомментируйте скандал, пожалуйста!
Я шарахнулся прочь, закрылся рукавом – не помогло. Оглушающие вопросы сыпались очередью; плоские, точно лепёшки на празднике урожая, железяки сновали вокруг меня, щёлкали вспышками, стрекотали, визжали… на прибрежной полосе не осталось свободного места, ярко раскрашенные кары информационных служб стеснились, как на публичном выступлении президента Афро-Азиатского Союза. Операторы разыгрывали целые симфонии голограмм, белые европейские пальцы мелькали над графиками, будто лапки чудовищных мух.
– Сид Леттера, вы подтверждаете, что этот мальчик – ваш сын?!
Отец номер один – я увидел Сида первым, и потому порядок исчисления закрепился навсегда – рубанул затянутой в перчатку рукой перед ближайшим датчиком, тот поперхнулся воем и шлёпнулся на песок. Сид повернулся к прочим «лепёшкам», к гудящему электронному натиску. Он не прикрывал меня, не защищал – просто убирал помеху.
– Проваливайте отсюда, – в спокойном голосе затаённой бурей поднималась ярость, – землян это не касается. Сын или не сын, мои полномочия и политическая карьера – решать уроженцам Домерге, и только им. Сматывайтесь, иначе через пять минут здесь будут власти, и я подам иск.
«Лепёшки» продолжали орать, а до меня наконец добралась менторша. Встряхнула за плечи, притиснула к себе. Её поколачивало – ещё бы, столько белых!
– Вы… вы отец Радека, да? Придётся пройти генетический тест, удостоверяющий родство.
Сид расправил сбившийся золотой ворот, равнодушно сощурился:
– Зачем?
– Но вы же хотите видеть сына? – менторша задохнулась растерянно, а у меня, уродца в приютской курточке, съёжившегося между взрослыми, что-то больно лопнуло внутри.
– Нет, не хочу. С чего вы взяли? – Сид сказал это, повернулся уходить – к берегу, карам, от меня. У той менторши шрам остался на долгие годы, я запустил зубы ей в запястье, вырвался было, но курчавая гадина навалилась на меня, закричала. Мы боролись; в вышине, в белёсом летнем небе, надрывался мужской бас: «Всем покинуть территорию интерната! Немедленно покинуть…»; падал взбаламученный песок, заметая место, где только что стоял Сид Леттера. Отец отказался от меня.
Наверное, я рехнулся бы, превратился в слюнявый овощ, или ноги б отнялись, но кто-то задержал Сида у самой кромки разрушенного барьера. Зарёванными глазами, из-под локтя державшей меня женщины я следил за разговором отца и второго – неизвестного. В кожаной короткой куртке, военных сапогах на толстой подошве, бритый едва не наголо, он походил на командира берегового охранения, но те были сплошь цветными, а этот… В будущем пришлось затвердить правило: Сид бьёт быстро и жестоко, Игер же – как взрыв «психической» гранаты, вначале охватывает блаженство, а потом тебя перемалывает на молекулы.
Вокруг них столпились другие родители, менторы спешно сгоняли детей под контроль датчиков, а эти двоё разговаривали, точно наедине со вселенной. Они не размахивали руками и не ругались, но на скулах бритого перекатывались желваки, а золотой свет Сида померк. Потом оба вернулись обратно – останавливались, обмениваясь репликами, мешкали, и при каждой задержке у меня саднило под рёбрами. В эти жуткие минуты я улавливал тысячи оттенков и жестов, собирал в копилку то, что отличало их от всех до сих пор знакомых мне людей, но в памяти застряли какие-то обрывки. Бритый военный склонился надо мной – о льдистую синеву диковато расширенных зрачков можно было порезаться, полные, очень чётко очерченные губы раздвинулись в усмешке. Видно, его смешил икающий от рыданий мальчишка, вымазанный в песчаных крупинках.
– Я Игер Спана, отец мальчика, – он смотрел на меня с весёлым любопытством, но обращался к такой же замурзанной менторше. – Что за тест мы должны пройти? Нам некогда задерживаться, поднимите старые анализы. Поскорее, госпожа, ради вашей Великой Богини.
Отец… у меня два отца, а мама?.. Матери есть у всех, но я-то выродок, уникал, как болтала «слониха» Аша. Неважно – они же не ушли, не бросили снова! Отныне не сироту вывернуло на песок, то ли от страха, то ли от облегчения, пляж и небо поменялись местами, и кто-то подхватил меня на руки.
Позже мы сидели в белоснежной процедурной: Сид и Игер на скамьях в разных углах комнаты; подле Игера – тренированный парень в куртке с чудной эмблемой; укушенная менторша, баюкавшая перевязанную кисть, директор интерната, пожилой азиат, и я. Меня вымыли, поместили в каталку, велев лежать тихо. В выжидающей тишине я бы и пикнуть не посмел, но тут директор хлопнул по подлокотникам кресла и рыкнул:
– Отвратительный скандал! Чем вы думали, когда втянули наш интернат? Вам не жаль ребёнка? Его же растерзает информзверьё…
– Нам жаль, что ваш интернат и департамент опеки не в состоянии хранить тайну, – процедил Сид, – мы отдали вам мальчика и считали формальности соблюдёнными. Земные законы позволяют передать ребёнка государству, мы заплатили взнос… какой был взнос, Игер?
– Не помню, – отец номер два устало потёр висок, – теперь от этого никакого толку. А что у них были за рожи… глава партии «умеренных» и лидер сторонников силового метода возвращения имеют общего сына… кровь берилловая, на Домерге здорово рванет.
Игер наслаждался, точно падение вызывало в нём восторг – чем глубже свалишься, тем лучше. Парень с эмблемой, где меч рассекал гранёный булыжник, взвился, как ужаленный.
– Мальчишка сломал тебе карьеру! И не тебе одному, между прочим, – парень пытался давить, но так и лип к Игеру, подчёркивая близость. – Леттера всё подстроил, «умеренным» выгодно…
– Заткни своего трахальщика, – Сид даже бровью в сторону крикуна не повёл, только резче обозначились тени около хищного носа. – Партия «умеренных» выкинула меня с поста председателя – вот и вся выгода. Завтра потеря влияния и должности станут моей наименьшей трудностью. Не одолжишь охрану, наследник клана Берилла?
Игер сам помянул непонятную берилловую кровь, но от шутки Сида по налитым губам прошла судорога. Он буркнул что-то на странном языке, в котором лающие звуки мешались с протяжными «аум» и «аус». Домергианская латынь, искажённая немецким и английским, язык поселенцев моей родины, для меня тогда смахивала на кваканье жаб в пруду. Но в своей каталке я подтянул колени к груди и загадал – выучу. Всё выучу и узнаю, чтобы разобраться.
Директор интерната встал, открыл рот, наверное, думал рявкнуть нечто вроде «белая плесень!» – любимое ругательство цветных. И тут в углу тонко, мелодично запел автомат. «Результат генетического теста: полное совпадение. Повторяю: полное совпадение». Директор кхекнул, заторопился к двери.
– Сид Леттера, Игер Спана, уважаемые господа, – он презирал чужаков и боялся, – вы – биологические родители находящегося на моём попечение Радека Айторе. Кто из вас отец, а кто… выясняйте сами! Посещения разрешены, если мальчик не откажется.
Игер поднялся, отодвинул «трахальщика» с эмблемой. Подтянул мою каталку поближе – синева в его глазах ликовала.
– Ну, младший, привет, – тяжёлая ладонь легла мне на лоб, взлохматила вихры, – Ты ещё раз испоганил мне жизнь. Я уже начинаю привыкать. А ты, Сид?
Завихрения политики Домерге не впихивались в башку шестилетнего приютского щенка, но одно я сообразил скоро: мои отцы не встречались в эти шесть лет. А если встречались, то не разговаривали, а если и разговаривали, то не о том.
Они приезжали в интернат на берегу Конго три выходных дня подряд. Я бережно собирал частички каждого: наклейку от конфет, купленных Сидом в «родительском автомате», снимок начерченных на песке рисунков, куртку, наброшенную Игером мне на плечи и забытую им. Мы бродили по тропинкам, забирались на сыпучие барханы, прятались от солнца в редком парке – и я болтался между ними, неприятный и желанный повод. Отцы почти не обращались ко мне, путались, ляпали что-то невпопад, забываясь, бросали притворство – и тогда разговоры о непонятных и ненужных мне вещах длились часами. Иногда они перебрасывались едкими фразами, как кручёным мячом в игре, смеялись сдержанно, удивляясь своему веселью, иногда спотыкались, будто напарываясь на нечто больное и тёмное, и падали в долгие паузы.
На первую встречу Сид привёз красивую белую девушку – талия гибким стебельком и роскошный бюст. Он оставил её скучать в каре, девушка злилась и нервничала, но её недовольство Сида не занимало, как не волновал и обретённый сынок. Вообще ничего не волновало, кроме Игера, ради него Сид пролетал тысячи километров от азиатского Сарассана. Игер не каверзничал, но рядом с Сидом с него смывало расслабленную лень сильного зверя. Они кружились в им одним важных танцах, вымещали давние обиды, распутывали секреты, сводили счёты, жадно вцепляясь в крохи сведений друг о друге, а я служил железным оправданием.