Брай подрисовывал чешую зелёного монстра, видать, еще недостаточно жуткую. Голые, тёплые, если дотронуться, бронзовые, как у Игера, плечи ходили ходуном – старается, дубина. А я торчу у него за спиной и боюсь окликнуть, до икоты боюсь подойти… в первом «мокром» сне, ещё в интернате, мне явился Игер Спана, раздетый по пояс, с бисеринками пота на смуглом плоском животе. Дорогой отец собственной персоной, охренеть. Я потом неделями спать не мог, но беда не в моих извращениях. Папаши слишком много места занимали в моём мозгу… подойду, прижмусь губами к ямке под курчавыми волосами, завалимся в койку – и беда повторится. Брай меня скоро возненавидит.
– Очухался, Радек?
От эдаких загонов не очухиваются – они навечно. Брай остановил голограмму, чтобы точнее примериться к хвосту монстра, покосился через плечо.
– Жрать у нас нечего… или погоди… вроде концентрат молока остался, – он вздохнул, будто нанялся опекать меня, как Чучела непутёвого Огонька. – Ты отцу говорил про проект? Знаешь, если бы на меня набросился родной сын с шантажом, я бы тоже его послал.
– Хватит про них! – я заорал, закашлялся, сбавил тон. – Нет у меня родителей. Никогда не было. Может, они теперь заведут другого сына, будут над ним кудахтать, хотя сомневаюсь… на себя не накудахчутся, твари!
– Чё? – Брай встал и сделал то, чего я хотел и отчего удрал бы в Атлантику и на Африканский Рог на одном рейсе: обнял меня, прижал локти к рёбрам. – Они там оба ошивались? Вместе, да? Радек, наплюй! Завтра пойдём в банк, проверим, дадут ли кредит… и все обстряпаем, ну… идиотина, не брыкайся… Раздевайся, давай.
Он стаскивал с меня штаны, куртку, рубашку и целовал. Изворачиваться пришлось знатно, в нашей комнатёнке не до сексуальных игр, от стола до койки пара метров, не больше. Уложил под себя, навалился этим своим африканским жаром, кипящим желанием, сунул ладони в трусы, накрывая сразу и мошонку и член. У Брая руки ухватистые, жёсткие, даром, что художник, и умелые. Уж ласкать он со мной наловчился, иначе никак. Я втолкнул язык между мягких губ, облизал поочерёдно, скользко, кругло, сосёшь, как морскую гальку. Представил во рту твёрдый, готовый трахать член, и колени сами собой разъехались, пуская Брая дальше. Он оттянул в сторону мои трусы, надавил ниже мошонки, погладил – по его ладони размазалось влажное, вязкое, кончу на счет три…
– Брай… как обычно, ладно?
Я тёрся об него, стараясь удержать курчавую тупую голову ровно, бормотал в губы, засовывал язык глубже, и меня аж подбрасывало. Живот свело, яйца закаменели, а Брай тыкал пальцем в сухую дырку, будто оглох. Когда-нибудь он забьёт на уговоры, на молчаливые сделки и отымеет меня, и едва ли я стану сопротивляться.
– Радек, твою мать… – он тряс башкой, распластывался на мне, воткнув член куда-то в пупок. Шорты с Брая сползли, задница подставилась прямо под ладони, я вцепился в неё, стиснул выпуклое, поджарое. – Нагни меня сам. Я-то не забере… херова кровать!.. не будет у меня ребёнка… да твою же мать, скотина! Раздвинь ноги, ну!
– У меня матери нету.
Логичное замечание, особенно когда дать и взять охота до дурноты, до тягучих покорных всхлипов, когда тебе суют пальцы в рот, заставляя смочить слюной, а потом осторожно вводят туда, где всё сжимается тисками. Я ахнул, вскинул бедра, чувствуя медленные тычки, запустил ногти Браю в поясницу. Он имел меня, гладил внутри, растягивая там, где не желало расслабляться, садняще надавливая на чёрт разберёт какие нервные окончания; член его, с набухшей головкой, тёплый и гладкий, елозил по моему лобку. И мы целовались, трахались языками, ощупывая нёбо и глотку, стукаясь зубами, перепутываясь взмокшими прядками. В заднице у меня точно развели немаленький такой костёр, жар поднимался по спине, стекал в мошонку, я потянул Брая на себя, он всадил мне пальцами крепче – и влага выплеснулась на живот. Кончал я долго, вжимая зад в матрас, дергаясь навстречу ласкающим рукам. И впрямь все мысли отшибло, хорошо-то как. Разлепил ресницы, увидел Брая над собой – тот дрочил себе, размашисто, остервенело, хватался за моё колено и глаз с меня не сводил.
Мы свалились рядом, дышали так, словно на нас муниципальная домина взгромоздилась со всеми своими тремястами уровнями. Брай покопался под вмятой подушкой, нашел пульт стационарного линкома, отрубил голограмму. Ревновал, что ли, к Чучеле? Налюбуется мультяшка на меня голого, обкончавшегося, с раскрытой дыркой, и оживет? Голограмма потухла, а потом вдруг распахнулась над нами зеркалом. Преследуют сегодня зеркала. Электроника глючит одинаково или мне требовалось нас увидеть, а линком послушался? Около уникалов техника иногда гонит, проверено. Увидел: сытую смуглоту Брая – заалевшие губы, пятна на скулах и широких плечах и себя – колени раздвинуты, светлые иголки волос прилипли ко лбу, а глаза точно, как у Игера, когда он вышел из спальни Сида. С сине-стальной растёкшейся радужкой, сумасшедшие, властные.
Брай убрал зеркало, хмыкнул разморённо. Старый матрас, одолженный его матушкой, бугрился под спиной, и я перекатился на Брая, чтобы расправить. Отодвинуться он мне не позволил, примостил гудящую башку на грудь, погладил вдоль хребта – внизу отозвалось возбуждённо. Во время зачатия для уникала долгий оргазм нормален, но убедиться у меня случая не представится, ни за что.
– У тебя вид, будто ты меня поимел, – Брай потёрся щетиной, кожу закололо, – прямо самец-победитель… ну, чего тупишь, Радек? Мы встречаемся год, вместе живем три месяца, пора б попробовать, тебе не кажется? Повтори курс анатомии – мужики-люди не беременеют! А если… если ты понесёшь от меня…
– Завязали об этом! – заткнуть бы ему рот, но сил двигаться нет. – Я тебя предупреждал сразу: с трахом обломись.
– Да послушай, не ори, – Брай уже похрапывал сонно, скоро уймётся, – забеременеешь, ничего страшного… считаешь, я свалю, как твои родители?
Ничего я не считал, вообще не задумывался о всякой ерунде, меня оно не касается! Домергиане не хранили в открытом доступе детали своего дикого процесса воспроизводства, папаши делились сведениями скупо, научили кое-чему – и гуляй. Я на их слова не полагался, у них-то осечка случилась. Риск не оправдан, и точка. Брай не понимает, ему легко рассуждать.
Я подлез ему под бок, Брай подгреб ещё поближе, зная, что во сне всё равно откачусь на край. Наверное, секс избавляет от последствий неудачной психотехники, меня отпустило, в висках тоненько лопались пузырьки, ныли освобождённые от напряжения мышцы, только веки склеивались.
– Теоретик долбаный… спим!
****
Солнечный шторм швыряет о переборки, ледяные струи лупят по телу, стынут руки на рычагах – мы падаем, светлые боги, падаем! Тошнота подпирает язык, распухший, шершавый, воды перед смертью не глотнёшь… жжёт лицо, надо опустить щитки, но от холода не скрыться, он повсюду, обнимает, давит и рвёт.
– Радек! – Окно нараспашку, осатанелый сквозняк мечется от стены до стены, постель промёрзла, точно на снегу лежишь. И Брай трясет меня, выдирает из глупого, чужого сна: – Да вставай ты! Там это… вроде твой отец прикатил. Такой, ну… на военного похож.
Руки онемели до кистей, торчащая из-под покрывала задница, кажется, покрылась коркой льда, головы не поднять, и ещё Брай над ухом верещит. Чёртовы сарассанские продувки, жить не могут без мороза!
– Закрой окно… Брай, будь человеком, – я закутался в покрывало, зажмурился, прикрыл больной затылок подушкой, и тут же холодный поток ошпарил вновь, – дай поспать.
– Твой отец приехал, дурик! – Брай выпутал меня из спасительного тепла, усадил на постели, кинул комок тряпок. – Одевайся. Я с ним говорить не пойду.
Голос сиплый, дребезжащий, Брай не из пугливых, но Игер кого угодно в дрожь вгонит. Отец приехал… да-да, уже бегу, папа!
– Скажи ему, чтоб убрался.
После вчерашнего встречаться с папашами – всё равно что клизму делать. Да и с чем Игер пожаловал? Заявить, какое ничтожество ему досталось в сыновья? Вызнать про «Сою без границ»? Я свалился ничком, замычал бессильно. Выйти бы на площадку, сунуть в гладкую рожу Игера нагруженную деньгами карточку, пусть бы он врубился – я богат, сам справился, без вас, подлюг, и проваливайте! Или пусть бы они полюбовались на меня в выпуске информслужб: владельца доходной корпорации, с домом в пригороде, спонсора любовника-режиссера мультиков… вот ведь бред, светлые боги.
– Я предупредил, что ты спишь, а он… в общем, велел: быстро – или он тебя в трусах вытащит, – Брай пихнул меня под ребра. – Трусы-то твои вон, на полу валяются. Лучше не напрашиваться.
Встану и разберусь с ними до конца. Я кое-как соскрёбся с койки, втиснулся в штаны, набросил куртку, в санблоке торопливо плеснул водой в лицо, пару раз вздохнул глубоко, ощущая ползущую по телу изморозь. Холод собрался в груди сосредоточенным, тугим комком – главное, попусту не растратить. И не представлять, что будет, если я пошлю папаш туда, куда заслужили.
На межуровневой площадке ветер свистел, как в сказке про великана, давным-давно занятная вещица попалась мне в сети. Домергианская байка для малышей, прославляющая божественных предков белой расы, несущих людям свет и благодать. У великана украли жену, посадили на корабль, плывущий по морю, не верни он беглянку, началась бы война. Великан встал на берегу, поднатужился и дунул – корабли снесло на луну, даже волны отступили, обнажив дно. Неверная жена утонула вместе со всеми, прямо как я сейчас. Тону в слепящем ветре, в прозрачно-сизых облаках, в своих страхах. Это они меня наградили, паршивые гады, не избавишься.
Правильно я их хором обругал – где Игер, там и Сид, и наоборот. Сидят рядышком на парапете стоянки каров, болтают, точно на приём явились, точно не случилось ничего вчера и они меня вновь не предали. Надо переключить внимание, иначе психотехника полетит к чертям, а я растекусь истеричным помётом.
Снеговые макушки Тибета плывут в облаках, солнечные лучи расчерчивают город, отскакивают от зеркальной чистоты гор и возвращаются обратно, к белым кубам домов. Наш двести восемнадцатый уровень по утрам – вылитая дорога в небеса, хоть картины пиши. Я шёл к моим отцам, считал удары сердца, стараясь дышать в такт, и воображал, что иду… ну, к тому великану, к светлым прародителям нашей расы, пусть я никогда не узнаю о них, не прочту тайных легенд Домерге, и никто не сажал меня на колени, чтобы рассказать сказку. Не узнаю много чего, не задам вопросов, от которых у меня череп трещит, не пойму, кто из папаш таскал ребёнка в утробе девять месяцев, а потом сдал в интернат, кто из них падал в планетарном кораблике, цеплялся задубевшими пальцами за рычаги и звал владык света на помощь. Сон, наяву пережитый кем-то из близких, с уникалами случается, но я нелепая, незавершённая заготовка и никогда не стану собой.
Соседи, конечно, впечатлились. Тётка с выводком плосколицых детишек, разгружавшая покупки из кара, так засмотрелась, даже пакет уронила. Ветер поволок упаковку по лужам, тётка потрусила подбирать, а ребятёнки собрались поодаль, раскрыли рты. Оператор стоянки потёр африканские вывороченные ноздри, покосился в сторону папаш, будто прикидывал, не вызвать ли стражу. Привычная штука, на меня тоже пялятся, сторонятся в лифтах, обходят на лестницах, а служащий муниципалитета, надзирающий на уровне за порядком, постоянно спрашивает, заполнил ли я миграционный допуск.
Папаши непрошибаемо щурились, чхали они на любопытство, и на пробирающий до костей сквозняк, и на отпрыска, растрёпанного, точно сваливший из ночлежки доходяга. Сид, затянутый в офисный костюм, – чёрный воротник-стойка под горло, на груди линком, оправленный в какую-то драгоценную, отсвечивающую рубином хреновину, – выразительно глянул на готовый к старту кар. Накинул на голову капюшон, пряча от ветра уложенные волосы. Игер упёр ладони в колени, наклонился, под плотными штанами заметно, как нетерпеливо вздуваются мускулы. Тёмные линзы не сотворят из уникала человека, но, когда нет безумной синевы, смотреть на него не так жутко. Я давно смирился со сходством, с их отказом его признать, но опять попался, споткнулся на ходу, идиот кромешный. Даже этими, едва ли всегда осмысленными, попытками замаскироваться мы одинаковы. Сид стрижется коротко, перекрашивает пламенное золото в тусклый песчаник; подражая стильным метисам, оставляет иголки из волос, клином сходящиеся на лбу, чтобы сгладить горбинку – у цветных таких носов не бывает. Я украл у него причёску и радовался, точно сам изобрёл. Игер подсказал мне, что придумать с глазами, чтобы люди не шарахались; хорошие линзы, которые можно носить постоянно, мне не по карману, и я надеваю дешёвую пакость, от нее чешутся веки…
– Долго ты здесь живёшь? – Сид скривился на мой голый живот, заляпанную чем-то куртку. Ясно, они делят «безграничную сою», Игер примчался вытрясать подробности первым, а Сид повис у него на хвосте и пытается всех запутать. – Что это за дыра?
– Тебя выгнали из колледжа? – Игер спрыгнул с парапета, прошёлся перед нами, как премированный хищник в геопарке. – Я же спрашивал, когда подвозил: почему не в учебные корпуса? Радек, ты иногда проветриваешь извилины, а? На такой высоте нельзя жить постоянно. Земляне помешались на экономичности, но ты-то должен соображать.
– Мне тут нормально, – от обалдения концентрация необратимо сыпалась, и я стиснул кулаки, – и вообще… вам-то чего? Живу, где хочу. Слушайте-ка, дорогие папы!..
Сам я себя слышать перестал, и дыхание пресеклось, будто ножницами перерезали. Сейчас скажу им, и всё. Всё.
– Вам же срать на меня было, так? – я поперхнулся холодным пузырем, глотка заиндевела. – Ну и срите дальше! Обжимайтесь, сколько влезет, а ко мне не приближайтесь. Я вам никто, и вы мне не нужны!
Правда, чуть не сдох, а они взирали на меня, как на тётку-растеряху с детишками, на очередной идущий на посадку кар. Жёлтые и фальшиво чёрные глаза с одинаковой раздраженной скукой – врезать бы обоим!
– Вот что, – Сид повертел рубиновый линком, постучал по нему ногтем – у меня через час встреча за сто километров отсюда. Потому вопрос – ответ. Ответ, Радек, а не детские капризы. Вначале поясни, где ты узнал про «Сою без границ» и чем успел напортить?
– Ты говорил с хозяином «Сои»? – Игер сунул руки в карманы, напружинился. От него несло удачным сексом, налитой до краев уверенностью – или мне мерещилось со злости. – И про учёбу… сколько ты заплатил директору колледжа, Сид? Лично я – тысячу йю. Неужели отчислили?
Учёба для выпускника интерната бесплатная, что ещё за новости! Родичи переглянулись, Сид тронул цепочку линкома.
– Успокойтесь, к хозяину «Сои» я и близко не подходил, – контроль держать ещё удавалось, папаши чувствовали сопротивление и не слишком напирали, – можете его раскручивать.