Перламутровый мужик поставил бокал, кивнул спутнице и направился ко мне. Прямо не шёл – втекал в сизую мглу, широкими плечами раздвигая дым.
– Ювенус, позволь помочь.
Ювенус – молодой, юнец – и обращение на «ты» к незнакомому, домергианская непосредственность как тёркой по морде. Перламутровый взял у меня карту, прошёлся ладонью по запястью, гад, меня швырнуло в кипяток, в животе вспух ком, расползся в паху бессовестным жаром. Мужик глянул остро, внимательно, приложил карту к капле – бусина замолкла. Почмокала пластиком и выдала: «Ожидайте вызова, Айторе Радек».
– Спасибо.
Разбередил похабщину, ещё благодарить его! Лапанья под запретом, если после койки не намечается. Перламутровый кивнул, вернулся к женщине, та будто и не заметила, вся в своём бокале, огненная кошка. На Домерге кошек не водится вроде бы, но она копия особо породистых животин, что держала тётка Брая. Может, всё-таки линия? Редкая – «кошачья» или «тигриная»? А мужик, факт, из клана, да ещё и недавно на Земле, загаром не обзавёлся. Чего он мне помогать-то взялся?
Я сел в кресло около соседнего столика, потрогал – ага, дерево. Свёл колени, ёрзать не буду – отступит. Счастье, что Брая сюда не приволок, как бы он ни просился в инопланетный банк, любой землянин, угодив в это туманное варево, поймёт, кем эмигранты числят расу прародителей. Документы на кредит мы с Браем прошерстили на совесть, развитие бизнеса расписали, предполагаемую прибыль разместили по полочкам, с происхождением для соотечественников у меня порядок – должно получиться. «Кошка» лакает выпивку, высовывает язычок, края бокала светятся красным, мужик шепчет ей в шею, вот-вот лизнет…
Двери впереди разъехались, оттуда высыпали сразу трое: «рысьи» охранники и худой проворный тип в форме с серебряными нашивками, с сеткой на роже. Неужели за мной?.. Я вскочил, но из-за столика выбраться не успел, подбежали, заломили руки, потащили в проход.
– Да вы чего? Спятили?! – я заорал на диалекте, домергианский студёным ветром выдуло. Человек в форме раздвинул узкие, как у ящерицы, губы:
– Радек Айторе? – Рыси держали меня, точно террориста в ролике про стражу, вывернули, сволочи, кисти, не подёргаешься. – Сын Игера Спаны и Сида Леттеры? Это ты спятил, ювенус! Проводите его наверх!
Рыси оторвали меня от пола, как мешок, и понеслись через зал. Вот уроды! Что я им сделал?! Терминал-болтанка прогнулся под их ботинками, хлоп – и под спиной уже ребристые ступени. Сгрузили на эскалатор, будто лежалый товар, и встали по бокам, выставили локти.
– Слушайте, вы! – нечего и пытаться сгрести себя в кучу, собрать морозную ясность; тренированные парни, рождённые, воспитанные на Домерге уникалы – не пробьёшь. – Я же свой… мне не дали в банке кредит, потому что я белый, для землян чужак! Мы эмигранты, обязаны помогать… за что, а?
– Дерьмо ещё вякает, – ближайший Рысь плохо говорил на диалекте, но его слова придавили меня к ступеням, – сын предателей, плод позора… Рэйвер, нельзя этого мозгляка привлечь за вторжение? Разложить и всыпать флагеллой, чтобы в другой раз и сунуться не посмел?
– Нет, – второй охранник отодвинулся от меня, точно боялся запачкаться. Флагелла – плеть. Больные твари! – Он местный по документам, заявит в стражу, штраф потом платить…
– Вы… да вы!.. – я попробовал подняться, они нажали, не притрагиваясь, просто нависли сверху, и психотехника вкатала в пластик. – Я сам по себе, без папаш, не человек, что ли? Не уникал? И никого не предавал!
– Благодари светлых богов, что мы в черномазой жопе, – тот, кого назвали Рэйвером, отставил большой палец – на Домерге жест угрозы, хуже, чем угрозы: «Ты покойник». – Дома у тебя бы уже зенки вытекли. Заткнись и убирайся!
Эскалатор кончился, антрацитовые двери разошлись бесшумно, но теперь тишины не было, она гудела от крови, бьющейся в висках. Рыси вынесли меня подмышки, пихнули на траву, пахнущую летом и невпитанной влагой. И ушли.
Свет полоснул лезвием, в груди сдавило, не вздохнешь. Трава царапала ладони, я встал на четвереньки, выплюнул тягучую слюну, задержал дыхание, восстанавливая защиту. Драпать отсюда, и быстро, после переваришь, если сможешь переварить. Радек Айторе не землянин и не уникал – никому не нужная грязь, сын опозоренных чужаков, которому дважды отказали в куда большем, чем несчастный кредит. Отказали за то, кто он есть.
Толстая сигара муниципального кара зависла над посадочной площадкой, я оглянулся на блестящие чёрные кубы банка – показалось или двери опять открылись? – и помчался к транспорту. Пусть бы выпороли своей флагеллой! Признали б равным, ну и иск подать потом, хватило б на мультяшки… потрясающе смешно.
– Ювенус, подожди! – давешний перламутровый мужик. Как он вышел, что я не заметил? Двигается, словно зверь в высокой траве, под солнцем кожа у него ещё белее, в волосах серебристая паутинка, замысловатый узор падает на плечи. – Постой, поговорим.
Он догнал меня уже у мохнатых кустов – ель это называется, вспомнилось, наконец. Низенькие, колючие, зелёные шары с коричневыми несъедобными штуковинами на ветках. Зачем я ждал перламутрового – не поймешь, но мялся у ели, тиская во взмокших ладонях проклятую карточку. Он обращался со мной не как с дерьмом, помог незнакомцу… – вдруг у него тоже к папашам претензии? – теперь-то ему мое имя известно.
Мужик вскинул руку в приветствии, остановился в паре шагов, давая себя разглядеть. Не давил, боевые фокусы не использовал, а тёмно-свинцовые глаза так и шарили, гладили… везде, внутри тоже.
– Меня зовут Джад Яладжа, клан Гранит. – Инстинкт надрывался: «Беги, кретин!», ничего доброго не принесет то, что для тебя муть похлеще банковской. Мне уже влупили, но припадочная надежда не давала удрать, и мужик придвинулся вплотную: – Радек, кто посоветовал тебе сделать такую глупость? В этом банке заправляет Ртуть, самый влиятельный клан сейчас, они бы расстались с половиной капиталов, лишь бы вернуть твоих отцов домой и казнить. Ты не знал? Ртуть и Берилл – тебе нельзя к ним приближаться. Да ещё в крапивные дни, сумасшедший мальчик…
Я отпрянул. Откуда?.. Этот Яладжа наврёт, заморочит, я же правда не знаю. Ни в чём не волоку, папаши не просветили. Про крапивную напасть, утрику, чтоб ей, мужик угадал, как прочёл, и теснит бедром, подталкивает в тень елей, рука ложится на мой пояс, мнёт одежду.
– Тебе нужны деньги, – голос перламутрового сочился лаской. – Много? Ты течёшь так, что я бы по ту сторону Тибета почувствовал. Попробуем договориться, Радек Айторе.
Он притянул меня к себе – легко, за плечи, тронул губами у корней волос, и меня срубило к чёрту. Растопило камень в животе, свело мышцы, окунуло в радужное пекло. Я раскрыл рот, собираясь послать Яладжу дальше, чем меня послали в банке, горло выдавило писклявый стон, а наглый мудак прильнул крепче, сграбастал за бока, обжигая сквозь штаны.
– Обалдел? Пусти!
Он лапал меня под ёлками, руки липли к его ширинке – прикоснуться, ощутить возбужденный кол. Вот ублюдкам из чёрных кубиков зрелище!
– Удачное время, ювенус, не стоит упираться, – Яладжа сжал обеими ладонями бёдра и хмыкнул, когда я подобрался, пережидая спазм. Солнце танцевало на его коже, пепельные пылинки кружились у ресниц. – У нас с тобой одинаковая фаза, счастливое совпадение. Тебе нужны деньги, у меня они есть, а мне нужно то, что ты можешь дать. На стоянке каров подают двойной ячменный, не бурда, которую в Сарассане называют алкоголем. Пройдемся?
****
Кар увозил меня из домергианского анклава – через час, через день? Я заблудился, запутался, как обкуренный. Всё и без того напоминало паршивый аттракцион: платишь за шикарный вид – такой, как несётся под днищем транспорта, малахит лугов, нежно-закатные крыши, алые искры на кончиках антенн – и получаешь безумные кувырки и блевотину в овраге. А теперь судьбу упаковали в коробку, прилепили к ней понятный и жутенький ярлык, и только от меня зависит, забрать приз с собой или отказаться. И остаться без судьбы, без единственного шанса.
Чушь, поэтические завихрения, подхваченные в просмотренных наспех книгах, шутки утрики, надо свести колени крепче, приклеиться к сидению, пристроить одурелую башку на спинку и остановить обратную перемотку – плеск бесцветной ядрёной жидкости в бокале, небрежное и уверенное предложение. Выключить полупустой бар, где кроме нас с Яладжей паслась парочка служащих посольства в рубахах, походивших на лёгкие доспехи.
Поднося ко рту выпивку, я о многом хотел спросить. Что за паутинка вплетена в волосы Яладжы – хитрое устройство связи или очередные выверты генетики уникалов? Что он слышал о моих замечательных отцах и о том, кому и как они насолили на Домерге? Глотнул едкое пойло, споткнулся, соображая, отчего расспрашивать чужака о Сиде с Игером так мерзко, а потом стало поздно. Джад Яладжа из клана Гранита коснулся виска – жемчужно-серая подсветка вокруг лица сделалась ярче, – утвердил на столе костистые запястья и начал говорить.
«Моя… местные скажут: жена, ты видел её банке… не в состоянии забеременеть. На Домерге нам отказали в помощи, мы ездили в лучшие земные клиники, даже летали на Эпигон, потеряли год под их тесными куполами. Бесполезно. Нам нужен ребёнок, Радек Айторе. Ребёнок-уникал, которого мы будем уважать и ценить, передадим наше состояние. В здешних приютах есть сироты, на Домерге можно отыскать… негодную смесь или дитя людей, но нам этот вариант не подходит».
Он сразу уловил незаданный вслух вопрос – усмехнулся тёмными губами. Для человека ситуёвина и впрямь тупик – или разводись, или смиряйся с отсутствием наследников, но Яладжа был уникалом и мог выносить потомство сам.
«У меня нет на это времени. Беременность вынудит прервать работу на месяцы, сейчас отличные возможности для бизнеса… подробности скучны и к моему предложению не относятся. Ты молод и явно здоров, только у полных сил мужчин и женщин крапивные дни заставляют окружающих лезть на стены. И тебе требуются деньги. Сколько, кстати? Я дам пять тысяч йю немедленно – загляну в твою медкарту, если в ней порядок, мы подпишем договор на содержание и оплату врачебных расходов. За ребёнка ты получишь ещё сорок пять тысяч. И не пожалеешь о сделке».
Сделка, договор, деньги – он произносил слова размеренно и негромко, точно впаривал мне партию сои. Прикрытые тяжёлые веки, перламутровые снежинки на коже, на массивной шее вздуваются вены, руки недвижимо держат бокал – Яладже могло быть тридцать лет, а могло и все семьдесят, и я бы скорее поставил ближе к последнему. Возраст выдавало бесстрастие совершившего долгий путь, даже лапая меня, он оставался спокойным.
«Ты для нас находка, небесный выбор, так говорят на Домерге. В тебе берилловая кровь, кровь легенд и власти, и ястребиная примесь, что тоже хорошо. Пожалуй, мы не станем корректировать генетический код ребенка. Понимаешь ли, наш с Брун бизнес предполагает некоторый риск, наследник должен уметь ввязаться в схватку и уцелеть в ней – в этом Ястребам нет равных. Подумай, ювенус, и соглашайся. Дитя обременит тебя всего на девять месяцев и после никогда не потревожит. Оно исчезнет».
Яладжа взял мой линком, прижал цилиндрик к запястью – точно так же поступал и Игер, когда торопился.
«Мои координаты. Решай сегодня, завтра мы затребуем твою карту, для зачатия останется три-четыре дня. Уверен, ты предпочтешь натуральный способ искусственному… угадал?»
Под столом его ладонь огладила бедро, сунулась между ног – бокал вывернулся из пальцев, я заполошно поймал его у самых каменных плит и вскочил. Пятьдесят тысяч йю, с лихвой хватит на мультяшки, на новое жильё, раскрутку доходной компании, Брай треснет от восхищения, а папаши, наконец, слопают, что заслужили. Постель с незнакомым мужиком, он разложит меня и поимеет; разбухший безобразный живот, где копошится неведомая гадость – копошится, высасывая меня, девять месяцев и исчезает. Он или она будет размазывать ненавистную бобовую кашу по тарелке, не жалуясь, потому что всем плевать, смотреть на дорогу, по которой никто не придет за ним; чёрные «слонихи» и жёлтые «мухи» обгадят его презрением, другие дети сгребут игрушки и убегут с плачем… а я положу на счёт пятьдесят тысяч и забуду, как забыли меня.
Я схватил линком со стола и кинулся прочь. Чуть не врезался в барную стойку, мелькнула пепельная паутинка Яладжи, неощутимый приказ потащил назад, я отбросил его и выскочил наружу. Под закатное безответное молчание и пушистые ёлки. Муниципальный кар уже закрывал створки, но я успел – вцепился в платформу, велев электронике подождать, выбрался на ребристую резину салона; кто-то засмеялся, ага, родная шоколадная образина, как я по вам соскучился!.. Бухнулся в пустое кресло, пристегнул ремень и провалился в подкрашенную заходящим солнцем темень.
Яладжа сказал про ребёнка: «уважать и ценить», но не «любить». Домергиане воспринимали своих детей как взрослых чужаков – по совокупности выгод и заслуг; оказывается, это не особенность папаш – общая примета моей расы. Наверное, убедившись, что ненужный сын не принесет пользы и в будущем, Сид и Игер разочаровались до донышка… а ведь они пытались, поставили на выигрыш и собственное негласное перемирие, и наши жизни, мою – прежде всего. В то чудесное и жестокое лето мне стукнуло тринадцать. Отцы навещали меня не реже раза в месяц, порознь и вместе, и я почти перестал бояться, что они вновь испарятся в неизвестности и психологиня прокрутит ролики стражи с весёлыми картинками покушений.
Ни Сид, ни Игер не объяснили, как им удалось выкрутиться, прекратить охоту на себя. Оба оставили легальную политику, Сид ввязался в полуподпольную торговлю с Домерге, Игер создал отряды наёмников, всякий сброд: проштрафившиеся бойцы из линий, «рысьи» и «вороные» приблудыши, люди, и даже земляне – ниже падать некуда, так поддразнивал папашу номер два папаша номер один. Они обосновались в Сарассане, столице Афро-Азиатского Союза, что прежде была столицей китайского конгломерата, и развернулись вовсю. Чем был в занятной кутерьме мальчишка-подросток из интерната на берегу Конго – приправой к и без того пряному блюду, по-прежнему поводом встречаться якобы невзначай, развлечением или способом надавить? Я не рассуждал, не строил теорий – родители приезжали ко мне, они существовали, и внутри меня расходились горячие круги благодарности. Интернатское начальство привыкло к папашам уродца Айторе, и когда Игер заявил, что хочет забрать меня на лето, дирекция лишь взяла у него отпечаток пальца, заверяющий передачу ответственности.
Десантный кар вел черноволосый шустрый Ворон, он так и сыпал анекдотами про космических бродяг, рассказывал, как служил на какой-то станции, превращённой в биржу для сорвиголов, ловко обходя момент изгнания с Домерге. Мы с Игером валялись в салоне на колючих одеялах, пили тоники, швыряя пустые банки прямо на пол, и я хохотал над каждой шуткой. Доходила до взбудораженного сознания примерно треть, но какая, к бесам, разница? Мой отец здесь, лежит, задрав ноги в грубых ботинках к потолку, жмурится, втягивает породистым носом солёный дух казармы, и мы проведем вместе всё лето. Впервые – не в опостылевшем интернатском загоне, с редкими занудными экскурсиями и вечным клеймом отщепенца. «Ты же не видал Европы, младший? – Игер нажал на нижние веки пальцами, снимая маскировочные линзы, на меня воззрилась сонная синева. – Покажу тебе старые города белых, древние космопорты, откуда удирали эти олухи… зачем было драпать, разнесли бы к Фрею щедрому китайцев…» Он замолчал, и металлическая синь вдруг блеснула не усталой истомой – отчаяньем. Трудно читать выражение глаз, так похожих на те, что пялятся на тебя из зеркала, но ведь на земле эдаких не бывает, негде приноровиться.