Европа, мать её архаичную! Засорившийся исток высшей цивилизации, последний плацдарм перед натиском чёрно-жёлтых, перед воинственной религией, чьё название я запамятовал. Её последователи призывали убивать белых там, где встретишь, китайский конгломерат идею подхватил, и всё кончилось – и началось заново: на Эпигоне, Мелиаде и на нашей Домерге. Я опять заржал, силясь удержать пузырящееся счастье и странную, тянущую боль внизу живота, что появилась, едва кар оторвался от почвы. Переел кислых яблок, украденных из приютской теплицы, пройдет. Вот уж заболеть я себе не дам, отец везёт меня на отдых в Европу! «Игер, а я… родился здесь или на Домерге?» Чёрт меня дёрнул встрять, и Игер свёл широкие брови, бросил хрипловато: «Ты вообще не рождался, бестолочь кудлатая, мужчина не может…» Он зевнул, повернулся на бок, буркнул что-то про линком и пять часов полета, в животе свело совсем крепко, я ойкнул про себя и поспешил оставить отца в покое.
«Вороной» пилот домчал нас в город, прежде носящий имя Норгия или Норвения, теперь это был один из центров Свободного Содружества, и я мигом уяснил, что свобода не равна порядку и безопасности. Под каром иссиня-чёрное море перекатывало белопенные буруны, серые, зеркально-гладкие скалы ограняли берег, и стелились до горизонта меловые пески. Транспорт приземлился, и мы вывалились в котёл, что здешний народ полагал воздухом. Меня будто сунули в электропечь, только отключить духовку было нельзя, она окружала со всех сторон, текла ручьём по лопаткам, хлюпала в обуви и поджаривала язык. Игер невозмутимо скинул куртку, скрутил её на поясе и посоветовал мне снять половину тряпок. Стало прохладней, а вскоре сработала терморегуляция, и я подстроился под европейскую жару – так же, как под африканский мороз.
Низкие, одноуровневые домики, редкая зелень, пахнет терпко и сладко – «Цитрусовое вино, – сказал Игер, – они в нём купаются», – и за квартал ни единой шоколадки! Нет, цветные здесь водились, куда без них, но… почему, ну вот какого хрена отцы не сдали меня в местный интернат? Норгия, или как там, кишит белыми! Дрянная мыслишка портила радость, я поспешил загнать её поглубже и припустил за Игером. Высокий, сильный, в мешковатых военных штанах и обтягивающей мускулы майке, он раздвигал толпу бело-молочных, бело-восковых, бело-карамельных и просто белых, вклинивался в нее, и люди уступали дорогу. Игер согнул прокалённый солнцем локоть, я благодарно повис на нём, впитывая отцовское тепло и бесшабашную ухмылку.
У поворота на не слишком оживленную трассу, где грохотали колёсные транспорты, давно ликвидированные в Сарассане, стояла необхватная бочка. Вокруг неё натекли бордовые лужи, люди топтались по липкому, протягивали ёмкости, кидали в щёлку пластиковые кругляши, бочка расщедривалась маслянистой струей… и правда – вино… чтоб спиртным так торговали там, откуда я приехал?.. Грязно, воняет, и разгорячённая толпа здорово смахивает на обитателей геопарка. Я пихнул Игера, недоумение жгло мне нёбо, и тут ближайший к бочке парень – вязь татуировок на чистой коже европейца – заорал, толкнул соседа, тот выхватил из-под одежды короткую дубинку и… врезал татуированному поперёк морды. Кровь смешалась с вином, Игер пожал плечами, дёрнул ошарашенно застывшего сынка, и бочка пропала за углом. Не завыли охранные датчики, не рявкнули стражи, и никто из прохожих не обернулся.
Может, к лучшему, что познакомиться с остатками европейского величия у меня не вышло – с тех пор я к «свободным» не совался. Гремящая штуковина на колёсах повезла нас далеко на окраину – по бездорожью, присыпанному мелкой пылью, мимо чахлых кустов, типовых хибарок, крытых рифлёным пластиком. Дом Игера стоял за барханами, на крутой берег норовили взобраться волны, и меня чуточку отпустило. В животе надулся комок, его хотелось потрогать, придавить, чтобы не лопнул, а если лопнет… яйцам несдобровать, и кончу я тут же, не снимая штанов. Идиотская болезнь, надо ж так травануться, зато вот оно – море! И не серое, как в Африке, задавленное льдами и весенним мусорным сплавом, – бездонная синь под раскалённой далью неба. Я плескался бы до пупырышков, но сверло в пузе особо прыгать не давало, да и Игер позвал в комнаты, всучил упаковку сухого обеда, показал, где моя постель, и отбыл с «вороным», пообещав назавтра прогулку. Ворон-пилот уже раздражал меня – чересчур лип к Игеру, фамильярничал, но в домике на отшибе он не жил, и на том спасибо.
Коттедж не поражал размерами, и, пока отец не вернулся, я обшарил его весь. Совершенно не стыдясь – папаши держали меня на голодной пайке, а сеть на все загадки не ответит. Квартира Игера в Сарассане, забитая аппаратурой и снаряжением наёмников, раскрывала больше секретов, здесь же – несколько низких диванов, пара столов, дощатый пол, дорогущие деревяшки, но никаких тайн. В отцовской спальне над объёмистой кроватью кто-то налепил круглые гладкие камни, матово-чёрные и голубые, почти прозрачные, стоило на них наткнуться, и мне будто в лоб врезали. Я-не я, на плечах литая тяжесть доспеха, вспарывает морозный воздух слепящий свет, островерхая громада нависает надо мной, мой дом – любимый до последней трещинки, до последнего камня; они крошатся под сапогами, голубые и чёрные, обманчиво мягкие; беру один, сжимаю кулак… Ладошка, мальчишеская, с обгрызенными ногтями, с ссадинами и заусеницами, прикипела к ближайшему голышу, лаская его, но на секунду я стал кем-то другим, и этот другой хотел домой.
Вот тут меня ошпарило стыдом, я метнулся в санблок, зачем-то вымыл руки, весь дрожа от жути домергианского обмена чувствами, в такое я прежде не влипал. Юркнул под дешёвое одеяло в кровати, на которую угрохана стоимость кара, вжался животом в матрас и мучительно кончил. Доконали дурацкие спазмы, даже дрочить не потребовалось. Наутро прятал от отца виноватую рожу – ну, полчаса, наверное, прятал, – а потом отвлекла Европа с её призраками. Кар летел над бесконечными песками, где не враз заметишь рёбра брошенных городов, зигзаги разрушенных за века магистралей, запустелые плеши космопортов. «Смотри, там были ледники, они никогда не таяли!» – Игер приказал пилоту откинуть колпак, и сухой шквал пустыни уносил слова, разветряя смысл. Ага, ледники. Не таяли тысячи лет, а потом потекли ручьями, реками, океанами, смыли на хрен всё, чуть не убив и нас, и цветных. Мы пошатались по одному из древних портов на Пути предателей, как окрестила бастионы бегства африканская толстуха Зенга Зи, почитали, увы, понятные прощальные надписи. Игер сплюнул на растрескавшиеся плиты: «Не кисни, Радек. Тоже ведь памятник. Тому, что не должно повториться».
На обратной дороге я повеселел – в Норгии нашёлся и действующий космопорт, совсем близко от моря, что прежде звали Северным. «Завтра разглядишь челноки на старте, – засмеялся отец, – в подробностях». Положим, интернатские менторы возили нас на экскурсии в порты, старшую группу ожидал орбитальный полёт, но тут-то иное! Карты Афразии не отмечали космические терминалы за пределами Союза, словно бы их не существовало. Позже я выяснил: именно Европа поставляла и принимала незаконных мигрантов, некоторые взлёты и посадки здесь не фиксировались, потому мы с Игером и оказались на малолюдном побережье тем летом. Но, укладываясь спать, я думал только о том, как хорошо, когда у тебя есть родители.
Разбудил меня тычок и негромкое: «Вставай, мы уезжаем». Полностью одетый Игер тормошил меня, у его ботинок притулился знакомый походный рюкзак. Тело ныло, будто по нему всю ночь гоняли повозки на колёсах, в паху свербело, при любом движении мошонка отзывалась глухой болью. Отец зовёт, надо встать, зовёт… зачем? Почему за окнами темно и слышно лишь море?
– Папа… куда мы?
Шершавая ладонь прошлась по губам, приказывая молчать:
– Домой, – шепнул Игер, наклонился, кинул на одеяло ворох одежды, – для начала полюбуешься на космопорт.
Не хочу в интернат так скоро! Я бы завопил во всю глотку, но что-то в Игере обрывало протесты. Он сам натянул на меня майку и рубашку, нетерпеливо подтолкнул к кровати ботинки и, едва я привстал, чтобы застегнуть ремни на штанах, крепко взял за руку. Повёл по притихшему коттеджу – к чёрному провалу дверей, к гулу волн за порогом, – страх вцепился когтями, внезапный, необъяснимый… перед выходом отец остановился, как на стенку налетел, рюкзак бухнулся на доски, а я ткнулся носом в пропахшую заправочной смесью куртку. Игер выругался страшно – есть в домергианском проклятья, способные барабанные перепонки порвать, – и шагнул к двери. Вспыхнул электрический свет, завизжал охранный сигнал, створки поехали в стороны, и в проём ступил кто-то высокий, в мокром плаще, вода стекала на пол, клянусь, капли падали со звоном – или у меня звенело в ушах.
– Стой, где стоишь, Игер, – папаша номер один; я видел его всего-то месяц назад, затаённо мечтал, что он тоже в Сарассане летом не усидит, а сейчас принял за чужака – худое лицо перекосила ярость, нерассуждающая жажда крушить и ломать.
Сид Леттера прошел мимо нас, к встроенной секции, оборудованной не новым, но вполне мощным инфоцентром, – вчера «вороной» пилот болтал с приятелями на орбитальной станции, – и щёлкнул пальцами. Он не настраивал канал, электроника подчинилась за долю мгновения, и в середине комнаты запрыгали голокадры.
Белокурая операторша в ожерелье-ошейнике на гибкой шее, явно не местная. За её спиной сумрачная равнина, таранит облака яркий стальной луч, осыпает блёстками неприступные камни.
«…в годовщину радикального манёвра тринадцатилетней давности, когда на переговорах была перебита верховная нитка обоих кланов, Ртуть начинает очередное наступление на Берилл. Смерть Алари Спаны – тот рубеж, к которому мы всё готовились, и вот свершилось. Клан Берилл обезглавлен», – женщина говорит на общем, какого чёрта я не могу разобрать?.. Тринадцать лет – я родился, а много народу умерло. Что значит «верховная нитка»? Теперь Алари Спана тоже умер, человек с фамилией Игера, моего отца!
Белокурая убралась к краю изображения; пространство заняли антрацитовые башни, широченные площадки для военных каров, антенны защитных полей – целый город, замкнутый в кольцо укреплений. У подножия стелется ковёр из голубых прозрачных голышей, точно украденных из спальни Игера.
«В Айторе отменили траур, глава клана накануне смерти распорядился отложить скорбь до победы. Всем ведомо: воля, талант стратега и связи Алари были единственным, что препятствовало падению Берилла. Ртуть уже послал в Айторе беллум капес, война началась! Отсутствие наследников Алари Спаны лишает берилловых выбора…»
На фоне огромных башен стоял мужчина без возраста – белизна кожи, железные отблески на впалых скулах, вокруг припухшего рта, синяя сталь в глазах, волосы всех оттенков металла облегают голову, будто шлем. Рука мужчины обнимала пустоту, ничего, кроме цитадели, носящей мою фамилию, Алари Спана перед смертью своим назвать не мог.
Игер развернулся к Сиду, голограмма растаяла, свет мигнул, я всхлипнул зло и беспомощно, прощаясь со сказочным летом.
– Тот, кто вернет на Домерге последнего из верховной нитки Берилла, нанесёт отменный удар, – в голосе Сида низкий клёкот перебивала ирония, – но это будешь не ты.
– А кто же – ты? Отдашь Радека Ртути, чтобы они ликвидировали помеху, – не вопрос – утверждение. Игер переступил брошенный рюкзак, закрыв меня от Сида. Сквозь человеческую маску, загар, тёмный «ёжик» стрижки, мешковатую форму охранника проступало нечто, пугающее до судорог. Облитое синим металлом существо не было моим отцом, но сейчас я видел его таким и боялся. – За подобный подарок клан Ртути помилует Ястреба-предателя, а, Сидди?
– Не избавился ещё от своих детских иллюзий, высокочтимый Спана? – Сид сдвинулся неуловимо быстро, обходя противника и разделяющий их стол. Он мог схватить меня немедля. – Нас не простят, слышишь ты, никакого помилования не будет. Не после того, что мы сделали. Помнишь, как твой брат тянул к тебе руки, помнишь, как глава Ртути пыталась уберечь хотя бы дочь… помнишь те потёки на стенах, даже на потолке, ты, балованная скотина!
– Отлично помню, кто вскрыл систему безопасности на переговорах, – Игер без трепета встретился глазами с разъярённым огнём, а я трусил вместо него. – Ты ведь отвечал за неё, правда? Радека ты не получишь и торга не устроишь.
– Лучше мальчишку прикончат, чем ты отдашь его Бериллу. – Они кружили напротив друг друга, вываливая всё, о чём молчали, приезжая ко мне в интернат, и каждое откровение сдавливало виски обручем. – Ненавижу твою сраную родню! Берилл годами уничтожал то, что мне дорого. Я воевал не напрасно и это докажу. Пошёл прочь!
– Попробуй, возьми. – На склонённой шее Игера перекатывались мускулы. – Если хочешь уцелеть, дашь нам уехать в космопорт. Я пришлю весточку, низший, когда наш сын возглавит берилловых.
– На Домерге тебя убьют, не успеешь с трапа спуститься, болван! – Плащ на Сиде высох, зато по скуле текла струйка пота.
– Да, убьют, – так просто, обыденно, отчаянье мне не почудилось. – И что с того? Я не могу так жить, не могу больше… Игер Спана – вычеркнутый из списка наследников предатель, но Радек чист, он по праву заслужил то, что я потерял.
Сид прыгнул вперёд, сокращая расстояние, отделяющее моих отцов от края. Истошный вопль переворачивал мне внутренности – я орал, но сжавшееся горло не издавало ни писка.
– Ты потерял? – Сид качнулся на носках. – Из-за тебя, твоих сладких обещаний, из-за этого ребёнка я потерял всё, и не единожды! А мне почести и власть не выдали даром при появлении на свет…
– Ну, так ты выкрутишься, выползешь, – Игер тряхнул рукавом, открывая короткий ствол. В интернатских играх, изображая стражников, мы называли это оружие «волновиком» – импульсно-волновой пистолет, поражающий нервную структуру. Если уникал уже не полагается на психотехнику, заказывай похоронный марш, шутили наёмники Игера. – Ты всегда выползал… не Ястреб – равнинная гадюка. Проваливай!
Я обеими руками отпихнул их в стороны – не знаю, как у меня вышло, но они отшатнулись.
– На Домерге умер мой дед, да? Я теперь законный наследник, ага, наследник, хлебаю бобовое гадство в приюте! Каникулы с отцом… охренеть, здорово! – я плевался бессвязной чепухой в одинаково серые лица, барахтался в своей обиде. – Почему вы не оставили меня дома, не отдали вашим семьям? Дома меня бы любили. Я же вам не нужен!
Уже мёртвый Алари Спана, равнодушная статуя из калёной стали, обнимающая замок, – едва ли моему деду был нужен вообще кто-то. Поездка к морю, первые каникулы с отцом кончились сдохшей сказкой, предатели, они и есть предатели, бросившие сына с цветными, объявившиеся из-за скандала информслужб, готовые продать меня, сдать на милость чужим. Может, я бы кинулся на них, рвал зубами, пинал, пока б не скрутили, но почти неразличимый шелест остановил меня. За стеной дома, за распахнутыми настежь дверями что-то надвигалось, шевелилось в знойной ночи, опасное, жуткое.