– Там! – я завопил без перехода, оттолкнув нацеленное в живот Сида дуло. – Там, твою мать!
Вибрация, от которой ломит кости, нарастающий гул, свист, стены сжимаются, а потом разлетаются веером. Свет погас, но было светло, комнату затопило огнём. Сид перехватил меня за плечо, свалил плашмя на доски, тяжесть вдавила в гладкую древесину. Отец распластался на мне, я слышал ровный стук сердца, чувствовал запах морской воды, пропитавшей его плащ, – долгую секунду, после рванул следующий залп. Дым, пламя пожара, разлетающиеся щепки, грохот, Сид дрогнул, обмяк, но обхватывающих меня рук так и не разжал. Вихрь носился по дому, и в сплошной пелене я видел тёмную фигуру напротив двери, видел, как плавно и легко поворачивается ствол – Игер стрелял в нападавших, инстинктом выбирая цели.
Мутит, затылок раскалывается, неподвижность Сида не даёт вздохнуть. Пусть мы выберемся, пусть убийцы уйдут – я заткну подальше обиды, не упрекну ни в чем, но пусть эти сволочные твари, мои папаши, болтают непонятное на домергианском, препираются, шутят, язвят – и живут. Живут.
– Убрались… – Игер кашлял надрывно, спотыкался на обломках, – это посольские, датчики засекли… не желают на Домерге смены баланса. Сид, подними парня, надо валить… Сид! Сучья задница!
Игер хлопнулся перед нами на колени, перевернул Сида, стаскивая его с меня, наклонился низко. Зачем-то тронул мою куртку, отнял ладонь, испачканную бурым. Кровь в огненных всполохах отливала ржавчиной – не моя кровь.
– Радек, помоги, – жёсткий тычок под ребра, – быстрее!
Наверное, они оба отменили всё, что было сказано и сделано в эти полчаса, протрезвели от хмеля давней беды, повзрослели бесповоротно, только перепуганный мальчишка не воспринимал ни хрена. Не верил, ни на йю им с тех пор не верил.
Толком я очухался на занесённом песком островке, где на поверхности, как грибы, торчали круглые, крытые надёжным железом крыши, а под землю спускались склады, жилые комнаты и маленькая клиника. Медик – седой «рысий» домергианец, чьи года невозможно было сосчитать, – принял нас с нескрываемой неохотой. Но раной Сида он занялся – рваные края стянули крохотные зажимы, повисли тонкие шланги, идущие от воткнутых в вены инъекторов, кровь перестала течь, – и лишь тогда Игер ушёл и увёл меня. Я отрубился на койке в пропахшем вином и пылью закутке, дрых долго, увязая в кошмарах, не пытаясь отличить память о взрывах от накатывающих спазмов внутри – просыпался с рукой в трусах, заполошно тискал пах и проваливался в забытьё вновь. В редкие просветы исследовал нависающий потолок, блуждая в трещинах штукатурки. Дикая, постыдная болезнь – не отравление, я же ног сдвинуть не могу.
Какая-то девушка носила мне бруски молотой сои, разведи водой – и налопаешься пресной кашицей. Я проглатывал еду и накрывался одеялом, не спрашивая, жив ли папаша под первым номером и куда подевался второй. Я один, меня бросили тысячу раз, дорогие родители даже не старались особо прикидываться. Сколько лет Игер и Сид мечтали разыграть карту «наследника» – помеху для Ртути, спасение для Берилла? На что ещё они пойдут, кому подставят сынка с драгоценными генами?
Примерно через неделю – я не следил за календарём, линком нетронутым валялся в складках простыней – явился Игер. У порога комнатёнки раздул ноздри, презрительно фыркнул и велел мне вымыться. Понукал, пока я приторможено скрёб себя мочалкой в санблоке, купил у девицы пакет с просторной медицинской рубахой, выбросив грязные шмотки в утилизатор. Надевать рубаху на измученное, натёртое в срамных местах тело было противно, но я не возражал. Открою рот – и начну реветь или верещать, как щенок с отдавленным хвостом. А я им не доверчивый олух больше.
Мы прошли по длиннющим подземным коридорам, поднялись на скрипучем эскалаторе, и в отвыкшую от солнца, заспанную рожу ударили оранжевые лучи. Над морем пенились закатные облака, ветер пах солью, бриз гулял по непритязательно обставленному салону с панорамным окном, где на приличных габаритов кровати разлёгся Сид. Под такой же, как на мне, белой рубахой грудь и спину папаши обмотала толстая повязка, лежал он на боку и старался поменьше двигаться, но в прищуренных жёлтых глазах плясали смешинки. Ну, конечно, тощий мальчишка без штанов, с расставленными в раскорячку ногами забавно смотрится. Ухохочешься.
Игер сел на покрывало рядом с Сидом, сунулся к подносу со снедью – судя по ароматам, отнюдь не соевыми колбасками. Я сглотнул голодное урчание, привалился к стене. На постели мелодично звякнул линком Сида – дорогущая штука, как обычно: в радужных сумерках материализовалась красотка с открытым аж до коричневых сосков вырезом. «Не сейчас, Олла», – Сид отключил связь и махнул мне рукой. Угу, у папаши номер два – вечные «трахальщики» в военных ботинках, у папаши номер один – столь же вечные тётки в вечерних платьях.
– Чего там примёрз, Радек? – Сид показал пальцем в поднос: – Налетай, я всё не съем. Игер, может, оставить его здесь? Этот чердак вместительный, а безопасность обеспечим, гхм, другими способами.
Игер кивнул, вгрызся крепкими зубами в прожаренный ломоть – не настоящая говядина, но нормальный суррогат. Прожевал, потянулся за очередным куском, подцепил мясо ножом, мотнул стриженой головой:
– Сядь, я сказал. – Психотехника пихнула меня к кровати, в руку ткнулась рукоятка лезвия с насаженным на неё ломтём. – Сядь и ешь.
Я жевал, не ощущая вкуса, стараясь умоститься на краешке, не свалиться и не свести бёдра – не давала распухшая мошонка. Папаши изучали меня, не забывая, впрочем, уписывать ужин.
– Радек, внизу моя сумка, достань оттуда упаковку с красной чертой, – Сид вяло ковырял ложкой бархатно спелый фрукт с мелкими семечками. – Он определённо удался в тебя, Игер, набитый дурак… утрике не до шуток.
Я послушно вытерся салфеткой, полез в сумку. Не решил, как поступать, – терпи, подчиняйся, скоро они отошлют не оправдавшего расчётов сынка в интернат. Утрика, утрика… мозг со скрипом ворочал домергианские изыски – крапива, да, точно, крапива! Или похоть, если на жаргоне. Упаковка с красной чертой лежала на виду, нашлась сразу.
– Хорошее средство, – Игер хмуро покосился на высыпавшиеся из коробки инъекторы, – заодно и симптомы… смягчает. Где достал?
– Кому смягчает, а кому нейтрализует совсем, – Сид приподнялся с подушек, поморщился, выбрал инъектор наугад, сдёрнул защитную плёнку. И хмыкнул злорадно: – Клановым счастливчикам и течка досталась золотыми реками… вот что, Радек, надумаешь с кем-то лечь, сделаешь так…
Он прикусил губу, нагнулся и прижал инъектор к моему предплечью. Щекотный укол, жжение – и полоска сменила цвет с песочного на красный.
– Жди, пока опять обесцветится, – Игер перестал жевать, следил за полоской, в черноте линз запеклась тоска, – время утрики – раз в полтора месяца, дней шесть-восемь, первые годы особенно… ну, ты, верно, сообразил. Начнешь трахаться, полегчает… плодовитый Фрей! – папаша номер два саданул себя по колену, договорил медленно, с расстановкой: – Ты же не знал, да, Радек? Потому не сказал, что маешься? – он невидяще пялился на мой локоть, где постепенно светлела полоска. – Сид, ведь он… год от года Радеку будет только тяжелей, среди черномазых ребёнка не выносишь.
Обалдеешь с психами! Я вскочил, охнув от боли, сдёрнул инъектор. Выносишь? Ребёнка? Чёрта им облезлого!
– Спать я стану с тётками… с этими… женщинами! Ваша дрянь не понадобится. Никаких мужиков, – голос сорвался по-козлиному, – никому в задницу не дам!
– Дашь, – убеждённо буркнул Игер и встал, отошёл к закатному окну, – ты уникал. По-твоему, для чего наши предки заложили крапивный механизм? Вернёмся в пустыню, пройдёмся по тем развалинам, если до тебя не допёрло… белые должны были выкарабкаться, ну, они и извернулись. Быстрое воспроизводство, двойное размножение, прочие преимущества. Чем заставить мужчину зачать, пораскинь-ка умишком, младший, если утрика его весь не сожрала.
Папаши скармливали мне европейские деликатесы, пока поднос не опустел, и, выполнив родительский долг, уложили между собой на мягкую, пружинящую постель. Я накрылся подушкой, чтобы не слышать нарочито пустяковый трёп – о рыбалке в здешнем море, плохой выпивке, в которой земляне вообще не секут, «фаеке», то есть подонке, управителе, заломившем за услуги несусветные деньги. Благонадёжные граждане на отдыхе, мать их так. Ерундовина с красной чертой – контрацептив, припомнил я недавно введённые в нашей группе занятия по сексологии – оказалась впрямь полезной. Болеть перестало, подкралась дремота… Сид, отмахнувшись от возражений, заставил взять упаковку. Надо вызнать, где ерундовина продаётся, через полтора месяца меня снова скрутит, не бежать же к папашам? Ничего мне от них не нужно, чтоб они подавились; интернатская психологиня была права – от таких отцов проблем не оберёшься, и дело не в покушениях. Попросту я им не сын, так, обуза, повод для встреч, отсроченная выгода, обернувшаяся пустышкой. Даже имя замка, царящего над равниной, вышло пшиком, Радек Айторе туда не попадёт, берилловых не возглавит, зато до отвала получит паршивых радостей происхождения: мало белобрысой башки, ненормально синющих глаз и светлой кожи – утрика, течка, как у сучки, навсегда, на всю жизнь…
«Спит он? Проверь!» Игер подёргал простыню, шепнул отрывисто: «Да! Я потолковал кое с кем, Сидди. Посол превысил полномочия, ставлю на Ртуть, хотя покопаться бы ещё… В прошлый раз мы не ответили, показали себя беспомощной добычей, вот и результат…» Сид закряхтел, шевельнулся, провисли пружины. «Глупость с твоей подачи, Игер. Убавишь чувство вины, возможно, дотянем до старости. И это твоё «мы» всегда было фальшивкой. Врежем им – и прощай. Видеть тебя не хочу». Игер долго не отзывался, ночь стрекотала цикадами, шумели волны, и я чуть не пропустил насмешливое, злое: «Договорились».
А посла Домерге прикончили вместе со штатом сотрудников – информслужбы объявили о наглом налёте, кажется, через месяц после моих удачных каникул. Эмигранты-предатели кусались, добыча загрызла охотников. В интернате на берегу Конго новость никого не потрясла, кроме уродца Айторе, уже не липнущего к датчикам на песчаной полосе. Я подозревал, что папаши опять пропадут, может, насовсем, и жалел: не выйдет дать им понять, насколько мне на них теперь положить. Игер и правда не объявлялся, а Сид приехал к осеннему ледоставу, разыскал меня в классе, спокойно принял отказ от встречи. Отказ, выдавленный сквозь зубы, под мерзкий скулёж, о котором никто не догадался, папаша тем более.
Узкое лицо Ястреба впитало дождливую безразличную хмарь, притих резкий тембр, потускнела пылающая желтизна волос. «Твоё право, Радек. Ты хотел знать, отчего мы не оставили тебя на Домерге, своим семьям. Игер за родню пусть ответит сам, а мне оставить ребёнка было некому. В линиях нет семей, нет матерей и отцов, сестёр и братьев. Детей растят сообща – прекрасный обычай. Мы все родичи друг другу, но слепая привязанность не мешает исполнять долг… В моей линии тебя бы разорвали за то, что я сотворил. Возможно, это стало бы лучшим выходом. На, возьми», – он небрежно бросил в пластиковое приютское кресло блестящую штуковину – навигатор-клипса, бормочущая в ухо координаты любого объекта, – и пропал в закутанной в шубы с подогревом толпе. Я прицепил подарок, как положено, наказывая себя за бессмысленный порыв броситься вслед за отцом, схватить за отглаженные отвороты офисной куртки и не отпускать. Привязанности вредны, очередной урок выучен, папа.
То горькое время, с его взрывами и открытиями, давно поросло травой, но домергиане по-прежнему не простили. Ртуть ли заправляла в хитровывернутом банке или иной клан – Игер Спана и Сид Леттера с их общим грешком для сородичей хуже отстойника. А для землян я останусь отщепенцем, даже если загорю дочерна и меня похоронят на лазурной планете в преклонном возрасте. Папаши вновь обдурили, спелись тайком, при условии, конечно, что полуголый Игер в квартире Сида означал примирение – кто их, зараз, разберёт? Погавкались тут же, стоило задеть незажившее, Брай им, смотрите-ка, низший и не достоин… Но для сынка у любящих отцов, как и раньше, щедрые подачки, подмоченные благодеяния, за которые платишь унижением. Вырвать деньги шантажом было б почётным расчётом – нате, получите и забудьте того, кому изгадили всё, до чего дотянулись. Бежать некуда, все двери закрыты, закрыты задолго до моего рождения. Одного Джада Яладжу из клана Гранита колыхал не сын предателей, белых эмигрантов из шовинистского мира, а я сам – Радек Айторе. Ну, ладно, не я – моя течка и бериллово-ястребиные гены.
****
Кар свалился в воздушную яму, над центром Сарассана всегда штормит, слишком активные выбросы – кресло тряхнуло, крапивная пакость ужалила пах, плеснула в промежности. Все попытки сидеть смирно к чертям. Игер тогда не попусту сболтнул: чем старше я становился, тем сильнее терзала утрика. До припадков доводила, стонов в кафельные стенки интернатского санблока. Полапаешь девчонку, кончишь вроде, а дрянь не унимается, жжёт, башка в тумане, липкий пот по спине, внутри стискивается ритмично, глубоко, так, что дрочка не поможет. Контрацептив тоже не очень-то выручал – и тут папаша номер два не соврал.
Едкий привкус во рту – многолетняя отстоявшаяся злость, союзник в психотехнике сосредоточенности. Ну, для тех, кто умеет. Я постоянно пытался, но мне не выучиться. Они ни хрена мне не оставили, никого выхода, а чтобы выбраться, нельзя трястись, как соевый студень. Я откинулся на спинку кресла, вытянул ноги, позволив крапивной хвори хозяйничать. Лучше тащиться домой в мокрых спереди штанах, чем эдак загибаться.
Ярость и возбуждение рванули навстречу друг другу, катились мимо багряные облака, ослепляя последними росчерками уходящего дня, меня расплющивало между холодом и жаром. Пятьдесят тысяч – я получу свободу, уеду подальше, может, даже на Мелиаду или Эпигон, пусть там ютятся в подземельях. Пятьдесят тысяч – никто не указ и все друзья, а тем, кому не по душе моё происхождение, запросто и рыло начистить, на такие деньжищи чужими кулаками. Пятьдесят тысяч – и девять месяцев кошмара, оно будет шевелиться во мне, наверное, будет, так показывали в роликах про беременных женщин. Пятьдесят тысяч – и сверток унесут неизвестно куда, может, сделают нечто похуже, чем то, что сотворили со мной. Интересно, как вытаскивают… это? Разрезают внизу живота лазерным скальпелем? Сид или Игер перенесли операцию и не подохли, значит, каждый переживет… пятьдесят тысяч!
Меня выкрутило на сидении, ремни впились в кожу. Крапива победила, залила липким трусы и спряталась, оставив ледяной звенящий кокон. Пустой, хрупкий, лёгкий. Вот что такое счастье – когда тебе насрать, паришь в своём безразличии, потому папаши всегда спокойны, довольны, точно быки на пастбище. В глазах потемнело, я моргнул, без напряжения перенастраивая зрение. Транспорт нырнул под облака, на земле уже ночь, сейчас зажгут искусственный свет, а мне он без надобности. Могу встать, выйти в наружу – воздух удержит, во мне же ни грамма веса – и спланировать вниз, как птица.