Присутствие недостижимости – важный момент алхимической практики. Алхимик, пользуясь уже готовыми результатами технохимического опыта и преобразуя ремесленную осуществленность и алхимическую неосуществленность, существенно изменяет присущие практической химии приемы».
По мнению историков, занимающихся историей алхимии, европейская алхимия, начиная со времени ее появления в XII в. и вплоть до времен Парацельса «была весьма предусмотрительна и не делала больших скачков воображения. Сочинялось большое количество алхимических рукописей, но они, главным образом, повторяли то, что было сказано ранее; проводились эксперименты, но они во многом повторяли то, что было сделано ранее. Алхимики прикрывали свои работы символизмом и мистериальностью – по-видимому, пряча „большой секрет“ – но эта глубокомысленность может иметь и другую цель: трудно обвинять кого-то в неортодоксальности, если никто не может понять, что действительно было сказано». Ю. Эвола объясняет это тем, что «после падения Римской империи Запад в своих определяющих принципах начал следовать другой традиции, в которой эзотерическое измерение полностью деградировало, уступив место доктрине „спасения“, олицетворяемого неким Искупителем». Маскируясь, алхимическое искусство «было свободно от подозрений в ереси и даже начало восприниматься как одна из форм „натурфилософии“, не пересекающейся с вопросами веры». И только эпоха Возрождения дает алхимии шанс развернуться в полную мощь своего накопленного веками потенциала, хотя инквизиция не дремала и в этот промежуток времени. Так, например, К. Гинзбург отмечал периодические вспышки «увеличения числа процессов и доносов» начиная с XV в.
Тем не менее, популярной научной идеей является наличие трансформации тенденций и подходов к процессу внутри алхимической традиции на протяжении веков. Точкой отсчета новых веяний принято считать деятельность врача из Солерно – алхимика Арнольда из Виллановы (1240- 1313), который первым из алхимиков стал утверждать, что предмет Великого Делания не металл, а человек. По Арнольду, основа делания – «spiritus animalis». «Этот „животворящий дух“ играет роль медиатора между душой и телом. Он получает жизнь в сердце человеческом и может рождать как умственные образы, так и феномены материальные. Распространяется „spiritus animalis“ в теле человека так же, как солнечный свет и тепло распространяются в пространстве, утолен он может быть в страсти, а также может иссякнуть под воздействием внешних факторов».
Но, «если, – по словам В. Л. Рабиновича, – новаторство Арнольда состоит лишь в простом переносе алхимического оперирования с металла на человека и в переименовании основных категорий алхимической доктрины соответственно новому объекту, – то новаторство Парацельса – в трансформации учения о первоэлементах изнутри, в конечной ломке этого учения сразу по нескольким позициям». Однако, сколько бы ни убеждали нас разные авторы в том, что идеи Парацельса противостоят традиционной алхимии, чтение его трактатов говорит об обратном. Он развивал алхимические идеи предыдущих веков, выводя на свет то, что раньше было слишком в прямом смысле слова «герметически» спрятано, о чем предпочитали говорить скрытно, посредством «языка птиц». При этом следует отметить тот факт, что делал он это в произведениях, не относящихся строго к алхимическим практикам. Его алхимические трактаты – традиционно «темны» и написаны на «химическом жаргоне».
Парацельс не отгораживает Аристотелевы стихии-качества от алхимических вещественных стихий: последние никогда не были в полной мере Аристотелевыми. Нет и «принципиального разрушения дихотомии алхимических начал – вклинивание между серой и ртутью „соли“ – третьего начала, столь же принципиального, а не только посреднического (как это считалось раньше), открывает новые просторы для технохимического опыта (растворения), когда бесплотный – только духовный принцип, – уплотняясь, обретает вещественность».
Действительно – идея соли как третьего начала для алхимии – это новая идея. Но она нашла себе место с дидактической точки зрения: необходимо было определить место проведения Великого Делания. Парацельсу был необходим «соматический аспект», «содержание которого – что важно – состоит отнюдь не в отстранении, отсечении тела от духовного делания, но его действенном соучастии в нем». И совершенно объяснимо, что в этом Парацельс «ищет себе опору в александрийской алхимии, усматривая у Гермеса только ему внятные аналогии: „Гермес сказал правильно, что все семь металлов произошли от смешения трех субстанций. Подобным же образом из этих же субстанций составлены тинктуры и философский камень. Он назвал эти субстанции духом, душой и телом. Однако он не указал, каким образом это нужно понимать и что он сам понимал под этим. Возможно, он знал о трех началах, но не высказывался по этому поводу. Я не хочу сказать, что он впал в ошибку, а только говорю, что он умолчал об этом. Но для того чтобы эти различные субстанции, а именно дух, душа и тело, были правильно поняты, необходимо знать, что они обозначают не что иное, как эти же самые три начала: ртуть, серу и соль, из которых образованы все семь металлов: ртуть есть дух (spiritus), сера – душа (anima), а соль – тело (corpus)“».
До тех пор, пока мы четко не определим, что собой представляет Великое Делание, количество предположений будет множиться, включая и такие парадоксальные описания деяний Парацельса, как следующее: Парацельс предпринял «технологическое отступление от освященного столетиями алхимического спиритуализма. Парацельс смешивает, не разделяя Аристотелевы стихии с элементами – качествами, прибавляя к ним квинтэссенцию. В обыкновенном золоте, согласно Парацельсу, квинтэссенции мало, зато много прокаженного тела. Вот почему изготовление целительных „арканумов“ – пафос химии Парацельса». И следом же: «вырисовывается спиритуалистический план Парацельсовой химии: планетно-зодиакальные флюиды, одухотворяющие вещественный мир „арканумов“, специфических лекарственных сил вещества, соотнесенных с частями тела». На деле же интерпретатор, желающий понять суть алхимического праксиса, должен помнить вот о чем. Подобно иконографическим изысканиям большинства картин эпохи Возрождения, которые вынуждены опираться на предположение о неких иконографических «программах», дошедших до нас лишь в исключительных случаях, доскональное изучение алхимических текстов «вынуждает сегодняшнего интерпретатора пробираться на ощупь сквозь чащу самых разнородных классических текстов от Прокла до Фичино и дальше, – никогда не имея возможности выйти к документальному засвидетельствованию связей между текстом и картиной» (в нашем случае – между алхимическим трактатом и его источниками). «Единственный критерий оценки задается здесь правдоподобием и связностью предлагаемой интерпретации».
Последователем Парацельса, жаждущим проверить спиритуалистические возможности алхимических начал, был врач и химик ЖанБатист Ван Гельмонт (1580- 1644). Будучи таким же максималистом в жизни, как и Парацельс, он заявлял: «Я отвергаю жизнь в страдании, присущем моим современникам», «в стяжении богатств, что подвергло бы опасности мою душу». Чувствуя, что алхимическая практика в глазах общественности постепенно становится синонимом шарлатанства, он первым стал называть себя philosophus per ignem – философом огня.
«Огонь» («горящий пар»), по Ван Гельмонту-старшему – не есть самостоятельное вещество; он представляет собой раскаленные пары. Ван Гельмонт формулирует понятие о газе, тождественном духу – «пневме», отчего это направление химии получило название «пневмохимия». «По особенностям дела и за отсутствием имени я назвал это испарение газом, что близко к хаосу древних» – сообщалось им в трактате «Opera omnia» (Francofurti, 1682), посмертном издании, предпринятом его сыном. Как химик-практик, Ван Гельмонт отрицал существование tria prima алхимиков – ртути, серы и соли – как составных частей сложных тел, утверждая, что их присутствие недоказуемо опытом и применение их в качестве идеальных принципов для химической практики не приносит никакого результата.
Главный теоретический интерес Ван Гельмонта-старшего состоял в изучении состава сложных тел, причем их составные части понимались им как простые тела. Известно, например, что он открыл реакцию «серебряного зеркала»: исходным стала вполне «химическая» гипотеза о том, что ляпис уже содержит серебро, отличающееся лишь по форме от серебра металлического. И при всем этом Ван Гельмонт незыблемо верил в трансмутацию металлов и в Архей Парацельса, а также экспериментировал в этом направлении. Опыт его, как утверждали некоторые современники, завершился удачей: он получил алхимическое золото. По сообщению Фулканелли, «Ван Гельмонт в 1618 г. в своей лаборатории в Вильворде близ Брюсселя проводил эксперимент с камнем, который перевел в золото 18740-кратное весовое количество жидкой ртути».
Отметим, что врачами, фармацевтами и химиками были многие теоретики и практики того времени, занимавшиеся алхимией. Вот некоторые примеры из коллективной монографии «Возникновение и развитие химии с древнейших времен до XVII века. Всеобщая история химии».
Даниил Зеннерт (1572- 1637) был последователем Парацельса, но и сторонником атомизма древних; не отвергая аристотелевские элементы, он считал их состоящими из атомов. Тем не менее – он верил в трансмутацию, предположительно чуждую атомистической доктрине. Труд: Opera. Lugduni, 1676.
Анджело Сала (1576-1637) впервые объяснил образование азотной кислоты из селитры тем, что эта кислота вытесняется из селитры серной кислотой. Повторил опыт Ван Гельмонта с омеднением железного гвоздя, считая, что медь уже содержится в растворе медного купороса. Отрицал реальную возможность трансмутации металлов в золото и предостерегал от веры в нее. Opera medico-chimica. Francofurti, 1682.
Франсуа де ла Боэ Сильвий (1614-1672) был противником Парацельсовых Археев. Он изучал животные соки, желчь, ферменты. Продвинулся в медицинской химии. В то же время верил в трансмутацию металлов, занимаясь ею практически. Opera medica. Amsterodami, 1680.
Описывая взгляды и достижения химиков-практиков XVII в., В.Л. Рабинович не преминул отметить: «… обратим внимание на одно примечательное обстоятельство. Все сколько-нибудь заметные химики и химики-технологи конца XVI – начала XVII в. были еще и алхимиками. Между тем чистые практики-эмпирики (Агрикола, Бирингуччо, Палисси) дальше частных и единичных, хотя и гениальных, открытий не пошли. Их опыт остался теоретически не осмысленным, вне обобщения». Это наводит на мысль о существовании некоего «первоначального развивающего импульса», скрытого в алхимической практике, о котором писал Э. Скотт.
В результате исследования места алхимии в формировании химической науки, В.Л. Рабинович приходит к заключению, что «алхимическая магия не была связана с духами, имевшими личное земное существование. Это, скорее – „энергетическая“ магия, когда спиритуалистические химеры выступают в виде силовых эманаций, одушевляющих грубую материю. Энергетическая магия следует из астрального анимизма, наделяющего природой живого все и устанавливающего влияние астральных тел на земные события. Алхимический космос трехступенчат: низший мир – чувственный; высший – умопостигаемый; наивысший – божественный. Миром чувственным управляет разумная душа. Алхимик, подобно богу, – всеми тремя. Совершенный дух отождествляется с совершенным телом. Это и есть итог магического действования в алхимии.
Энергомагический ритуал в XV веке осваивается как способ одухотворения первичной материи на пути изготовления из нее золота – материи совершенной. При этом первичная материя не ничто, а нечто».
Не раскрывая подробностей и не объясняя того, что он имеет в виду, В.Л. Рабинович пишет, что для Жана-Батиста Ван Гельмонта было естественно «магическое мышление». Магическое, считал алхимик, есть наивысшее свойство души постольку, поскольку магия-теургия – образ действия бога. Через нее могут быть познаны все вещи. Магии же присуща всемогущая сила воздействовать, посредством духа, не только на тело, которому принадлежит этот дух, но также и на другие тела и духи, отделенные друг от друга большими расстояниями. Это свойство естественно соотносится с аналогичным свойством природы, – так сказать, дистанционное «экспериментирование». При всей своей операциональности, естественная магия – это искусство толкования природных (или рукотворно воспроизводимых) явлений, причинное объяснение действительности. Магическое мышление исследует мир объектов, условия их существования, приводя все это в простую схему, устанавливая тем самым в подлунном мире простой порядок.
Магия, перестающая быть художеством и ставшая предметом размышления, демифологизируется. Однако мифический стержень магии остается неприкосновенным, а именно: результативное взаимодействие высшего и низшего; взаимодействие, основанное на притяжении и отталкивании вещей со сходными или различными свойствами. Воздействия на личных духов сняты. Личные духи заменены энергетическим энтелехиями, эманациями Единого. Словом, перед нами естественная магия, основанная на «гомеопатическом» сродстве.
К сожалению, все эти выкладки и утверждения не проиллюстрированы ссылками на тексты трактатов. Неясен механизм «энергомагического ритуала», «притяжения и отталкивания», также неясно, что Рабинович подразумевает под «личными духами». Действительно ли эти субстанции были «заменены» на эманации Единого и почему это произошло? Сомнения и вопросы возникают также и по поводу всеобщего, или «гомеопатического», сродства, о котором в алхимических трактатах совершенно нет никакой информации.
В.Л. Рабинович пишет, что космогонические ассоциации, рожденные из операций с веществом, формируют целое – герметический физический космос. На дне – материал для оперирования. Это единая материя, различающаяся в предметах формой как следствием движения. «Модель» мирового равновесия имеет химический микроаналог в виде треугольника, вершины которого суть сера, ртуть и соль. Отсюда начинается рукотворное тэхнэ, артистически артикулированное случайностями, превращающими злато -среброделателя и в художника, и в ученого-мага, «теоретически» обосновывающего свой артистизм. Обозначаются три составляющих алхимии: магическое теоретизирование – тэхнэ как ремесло – тэхнэ как искусство.
Но здесь возникают следующие вопросы: имело ли алхимическое тэхнэ отношение к «артистически артикулированным случайностям», или оно предполагало заведомо просчитанный, стабильно воспроизводимый процесс, то есть «простой процесс», о котором Рабинович говорил выше? Действительно ли только «теоретически», то есть спекулятивно, ученый-маг обосновывал свое умение? Что представляют собой алхимические трактаты: магическое теоретизирование или – описание ремесла – искусства? И как отличить одно от другого? Создается впечатление, что манифестируемый здесь «дискурс настойчиво представляет то, о чем не говорит, и именно такое неговорение и будет той пустотой, которая изнутри подтачивает все, что говорится». В таком случае, наша цель будет заключаться не только в поиске и воспроизведении «того истока, который располагается вне каких-либо исторических детерминаций, но и во вслушивании в „уже сказанное“ и в то же время „несказанное“».