И тут выступил Васенька, горделивый, как пласида доминга какая-то, ничуть не менее:
– А дальше слабо? – затаённо сказал он.
– Да тебе самому слабо, – скептически ответила Саби.
– Да ладно, – сказал тот и прехладнокровно стянул с себя плавки.
5
Чёрт возьми, я, вовсе того не желая, поневоле вступил в своё прошедшее по самую щиколотку. Виною тому проклятая моя мягкотелость, и виною тому проказливые детки мои, расчётливо и всем скопом бившие меня теперь в самое моё уязвимое место.
Мы с Песниковым и с совокупными нашими юницами смотрели на нагого Васеньку с его испытанным, трудолюбивым девайсом, и взгляды наши были сиюминутными, теперешними, сегодняшними, а никак не прошлогодними. Прошедшее недостижимо, невозвратно. В прошлом – насмешка над человеками, глумление над оными, их тоска и фиаско, оскудение и битая карта.
Васенька ответно посмотрел на нас, и тут беспримерный уд его, будто бы в ознаменование нашей новорождённой традиции, начал восставать – неуклонно и послушливо.
– Я не нарочно, – сказал юноша.
Многократно виденная Васенькина принадлежность всё же не оставляла равнодушными наших маловозрастных самочек. Им всем хотелось действия, им всем хотелось продолжения, им жаждалось пролонгации и развинченности.
– Савва Иванович, Савва Иванович, ваш выход! – затормошили меня некоторые из юниц.
Я, с сожалением погладив Олин приплод по его слюнявому ротику, понемногу поднялся и воспрянул с податливой мебели.
– Победа! Победа! Зветязьство, говоря по-старинному! – подсказывали мне юницы.
Тут мы, не сговариваясь, захлопали Васеньке. Юноша наслаждался общим вниманием и взглядами пристальными. И уд его тоже наслаждался. Уд безукоризненный, могущественный, непокоробившийся.
– Хорош ведь? Хорош? – вышептал я.
– Хорош! Хорош! – кричали юницы. – Васенька очень хорош!..
– А ещё победителю – приз!..
– Сто баксов? – ввернул Алёша в соответствии с ролью.
– Исполнение желанья, – бессильно опроверг его я. – А желанье это…
– Чтоб каждая из сих красавиц… нежно… трепетно… потрогала у меня там!.. – воскликнул Васенька, кажется, не будучи в силах дождаться начала моей неспешливой реплики.
Все смотрели на меня. Тогда я взял Тамарочку за руку, подвёл её к Васеньке и мягко принудил дотронуться до его распалённого мужеского средоточия. Васенька застонал. Тамарочка ныне осязала уверенно, со знаньем предмета и дислокации, не так, как год назад. И сызнова на уде его появилась та самая, пресловутая склизкая капля…
Я не играл в полную силу, я обозначал игру.
Потом к Васеньке я подвёл Танечку. Меня берегли, меня не заставляли проговаривать все прошлогодние реплики. Окунцова трогала Васенькину интимную оконечность двумя руками. Она играла его крайнею плотью.
Сашенька подошла к Кладезеву самостоятельно, коротко взглянула на меня, словно испрашивая благословение, и нежно-нежно погладила у Васеньки между ног. Вернее, чуть выше. В общем, где следовало. Ей ли не ведать!
Не пришлось уговаривать и Олечку: она потеребила головку Васенькиного уда своими тонкими пальчиками и, слегка покрасневши, отошла на место. А сколь стыдлива была она год назад, нёсшая угрюмое бремя своего неизжитого целомудрия! Я Олечкой любовался.
Собственно, на сём наш ассортимент юниц оказался исчерпан. Васенька мутно оглядевшись по сторонам, сказал хриплым голосом:
– Ещё и за Гульку кто-нибудь…
– Ну, давай я, – недолго думала Тамарочка. Она проворно опустилась перед Васенькой на колени, откинула в сторону волосы, и быстрым своим язычком полизала тёмную влажную головку Васенькиного уда. Всего-то секунд десять, не более. Кладезев задрожал.
Это было отступление от традиции. Ну, или – развитие оной. Одно от другого не отконстатируешь.
– Ещё! – простонал он, когда Тамарочка упорхнула от него.
– Погодь! – отчётливо прошептал я.
Тут и Алёша Песников во исполнение стародавней нашей, глобальной церемонии быстро стянул трусы, бросил их на диван рядом с задремавшим приплодом и подступился ко мне:
– Я всё с себя снял, а можно и мне то же?
– И ты погодь, милый! – шепнул ему я.
Тут я должен был произнести слова, главные свои слова, триумфальные свои глаголы и логосы (и архетипы с ознаменованиями), и все юницы и юноши ожидали их от меня. Ради этих-то глаголов и логосов (и архетипов с ознаменованиями) и была затеяна вся сия безрассудная презентация. Но я не хотел их произносить, я не собирался этого делать, я отыскал на столе свой стакан, он был на треть наполнен французским коньяком, прямо-таки пахнущим отечественной войной двенадцатого года (с дураками-французами и невозможно по-иному противудействовать, кроме как отечественно воевать в каком-нибудь двенадцатом году), все мои детки поняли мой взгляд, быстро наполнили свои ёмкости. Мы загремели посудой и выпили. «Ну, Савва Иванович, ну!» – подстёгивали и убеждали меня, и тогда я коротко, но отчётливо прошептал: «Нет!»
Стон разочарования пронёсся по воздуху, в смутной, обманчивой и нетверёзой нашей атмосфере.
Но детки не собирались сдаваться. Велика ли цена была бы им, ежели б оные сдавались так легко! Сашенька Бийская вдруг склонилась над своей сумкой, стоящей на полу, и извлекла из неё… синематографическую камеру. Небольшую размерами, но не из дешёвых, я сразу заметил. И протянула её мне.
Я машинально принял её, в руках повертел. Стал возвращать её Сашеньке. Но та отстранилась.
– Снимайте нас сызнова, Савва Иванович, и она будет вашей, – медоточиво сказала юница.
– Лисичка! Хитрюга такая! – усмешливо я отозвался.
– Да, я хитрюга, – ответила Сашенька. – Мы все здесь такие!
– Савва Иванович, Савва Иванович! – галдели все детки, солидарные с Сашкой.
Хотел я сказать им, что прошлое никому не возвернуть – миновало и не споймаешь! Но они не намеревались этого слышать. Они ещё – юные, чистые, они этой жизни не знают, а гадка, безобразна, подла, обескураживающа эта жизнь, эта негодная дольче вита, эта пустозвонная жистянка, и что ж, всё это мне пытаться объяснить им – с моими-то бессильными, безработными связками?! Ведь нет же!..
И тогда, понимая, что совершаю невозможное, недопустимое, немыслимое, понимая, что теперь уж обратной дороги не будет, понимая, что предаю и себя самого, и сестру свою Валентину, из последних бабьих сил собственных заботящуюся обо мне непутёвом, лицемерном и лживом, я прохрипел бесцельно, безрадостно:
– Так может, мы теперь возьмём да снимем наше кино?
– Снимем, снимем! – радостно завопили артисты.
Тут замелькали девичьи трусики, лифчики, поспешно снимаемые, на диван полетели рядом с приплодом. А оный проснулся от радости общей, поглядел на нас удивлённо, но без укоризны, да и с богом заплакал. На всякий случай, должно быть. Приплоды человечьи завсегда слёзы льют приблизительно из таковских соображений.
6
Васенька самодовольно встрепенулся.
– Ну, что, юницы, кто со мной? – громко спросил он.
– Я! Я! Я! – загалдели совокупные самочки, Василий даже немного опешил от такого единодушья юницыного.
– Василий, выбери сам, – рассудила Сашенька.
– Олька первой ответила, – подумавши, ответствовал тот.
Оно и действительно: юницы, в основном, синхронно откликнулись, но Оля Конихина всё ж на секунду пораньше проголосовала. И юношей нашим сие было справедливо отмечено.
Конихина благодарно прижалась к мускулистому Васеньке. По-видимому, немного достаётся ей ласки в последнее время по причине наличествования в её житейском арсенале приплода и всяческих гражданских забот, сообразил я. Олечкина же набухшая молоком грудь была крепка, влажна и особенно хороша, тут Ваську понять было нетрудно.
– Можешь даже в меня кончить, – сказала она. – Пока кормишь грудью, забеременеть невозможно.
– Нет, это миф, – усумнилась аттрактивная Сашенька.
– Где будем снимать? На диване? – прошептал я.
Кладезев думал не более мгновенья.
– На столе, – весомо сказал он.
Юницы хотели было убрать со стола посуду и пищу, но Василий им не позволил:
– Сдвиньте в сторону – и ладно! – сказал он. – Пусть это кино будет свинственным!
Олечка посмотрела на приплод и сказала с сожалением: «Только мне маленького перепеленать надо!»
– Полежит десять минут обделанный – ничего страшного, – сказал Васенька.
– Он плакать станет, – возразила та.
– Ладно, – сдался Василий. – Только быстро, а то я Сашкой займусь.
Юница заискивающе взглянула на Васеньку и поспешно стала разоблачать приплод. Делала она это ловко. Всё у неё было наготове: клеёнка, чистые пелёнки, мешочек для мусора, влажные салфетки и даже детская присыпка.
– Фу-фу-фу! Какой обосранный киндер! – скривился Васенька.
– Василий, а у него твой нос и твои глаза, – вмешалась Саби. – Посмотри сам.
– И уд тоже, – пошутила Танечка.
Видно было, что разговоры эти велись уже неоднократно.
– Пусть считается пока сын полка, – находчиво отмахнулся юноша.
– Я – всё! – доложила Олечка, вскорости управившаяся с приплодом.
– Руки помой! – сурово указал ей Василий. – Ты говно трогала, а теперь за чистый предмет будешь браться!
Олечка, хоть и тщательно обтёршая себе руки влажной салфеткой, беспрекословно выбежала в прихожую, где у Валентины висит рукомойник, и через полминуты вернулась обратно – чистая, нагая, прекрасная, взволнованная, готовая к съёмке.
– Теперь другое дело, – проворчал Васенька, осматривая юницу с головы и до щиколоток, и вожделенно шагнул в её сторону.
Я включил камеру.
7
Многомесячный перерыв в съёмках ничуть Васеньке не повредил: он нисколько не растратил свой артистизм. А в чём-то так даже приобрёл новые краски.
Васенька с этаким МХАТом в телодвижениях подошёл к Олечке, бережно взял её за руки и развёл их, любуясь немыслимою юницей. Он положил одну руку ей на плечо, и тут на лицо его нахлобучилось что-то мирное, что-то неописуемое, непостигаемое – сожаление, что ли?.. Недавний хам, свистун и похабник в нём мигом пропал, растворился. Я снимал крупно Васенькино лицо с особливым, органическим его выражением. За такие-то мгновения я всегда и ценил наше искусство. Оба они выжидали, позволяя мне переместиться и запечатлеть какой-нибудь иной план, иной ракурс. Рука юноши полежала немного на Олечкином плече, а потом медленно-медленно соскользнула на её грудь. Васенька слегка сдавил оную, и на соске мелкими капельками проступило молоко. Юница доверчиво смотрела ему в глаза, она молчала, и юноша тоже безмолвствовал, и тогда он, поворотив её, положил руку на ягодицы так, что его сильные пальцы достали до девичьей промежности, и трепетно повёл Олечку к столу. Здесь он мягко подсадил её и уложил на столешницу в стороне от провизии, склонился над ней и стал губами искать её губы, шею, грудь. Долго-долго он целовал и посасывал Олечкину грудь. В какой-то момент он оторвался, поднял голову, и тут мы с моею камерой вместе разглядели на губах его, дёснах и языке желтоватое женское молоко. Юница, вожделея, поглаживала Васенькин уд, играла с его головкой и крайнею плотью. Наконец, Кладезев отстранился немного, позволяя мне крупно запечатлеть Олечкино лоно, потом улыбнулся своею млечною улыбкой и, будто играючи, вошёл в Олечку.
Юница вскрикнула, стол скрипнул. Васенька динамично навалился на Ольгу и развёл её руки в стороны, так что шуйца её улеглась в точности промеж провизией и посудой, зад Василия стал совершать общеизвестные монотонные движения, стол же подло поскрипывал, Олечка громко вскрикивала, заглушая глумливые звуки стола. Набухшая её грудь тяжело и комфортно сотрясалась. Васенька, раскрасневшийся и вспотевший, неотрывно пялился на свою прекрасную партнёршу. Взбодрившийся Алёша пялился на них обоих.
Детки мои словно подобрались, да и я тоже подобрался. Давно мы уж не лицезрели ничего подобного, давно этакие безобразные, беззаконные и будоражащие картинки не входили в наш зрительный рацион. Тут стакан с остатками хмельной жидкости полетел на пол (впрочем, не расколотился), за ним со стола посыпались яблоки, упали шпроты – я не успел никак предупредить таковой ньютонов упадок, такую энтропию и сокрушение. Васенька кратко глянул на свершившуюся разруху, и оттого, видимо, окончательно полетел с катушек, движения его сделались сумасшедшими, Олечка кричала во весь свой млекопитающий голос, во все свои распалённые девичьи созвучия. И тут мы все услышали другие глаголы… в прихожей.
Через мгновение я уж всё сообразил. Из-за проклятых наших объятий с лобызаньями мы не заперли входную дверь, и то Валентина, жаждущая поскорее прочитать мои письмена про вчерашнее рандеву с Гулькиной матерью, отпросившись, пришла на обед, чего обыкновенно не делала. Валентина, услышав звуки бедлама, ворвалась в комнату разъярённою буйволицей. В общем, с некоторою парнокопытною злостью.
– Эт-то что здесь такое! – супостатно вскричала она.
Детки мои сбились в смущённую, немощную кучку в стороне от меня.
Олечка хотела было вывернуться из-под Васеньки и соскочить со стола, но юноша, позабыв себя и не видя ничего вокруг, с силою обхватил юницу, содрогнулся и вдруг в несколько блистательных, нестерпимых и сладостных конвульсий стал изливать в неё семя.
– Я, значит, за дверь, а они тут как тут, со своими похабствами! Поганцы чёртовы! – кричала ещё сестра моя.
Я же снимал, я всё время снимал. Снимал и падение провизии, и вторжение Валентины, и Олечкин испуг, и Васенькино извержение семени. И наконец, я выключил камеру.
– Валентина Ивановна, Валентина Ивановна! – виновато бормотали мои детки. Как подлинные артисты они держали паузу, откладывали свой оправдательный лепет, сколь было возможно. Дабы не навредить съёмке.
Приплод сызнова заплакал, сестра моя, метнувшись в прихожую, тут же возвернулась с огромным устрашающим веником в руке – мы даже не успели переглянуться. Наконец, Васенька, липкий, мокрый, с сожалением вышел из Олечки, и по лицу его было заметно, что удовольствие ему всё-таки поломали. Олечка прикрывалась, со стола ещё летела посуда и провизия. Валентина замахнулась веником. И тогда я сказал:
– Прости меня, Валя. Только я один во всём виноват. Я не сдержался…
Я, едва начав говорить, сразу же понял, что делаю что-то не то. Вернее, делаю и не то, и не так в одно и то же время. Делаю, не так, как должен, как могу, как умею, как привык. Я уже видел, что это видят и слышат и все остальные – и Васенька с Олечкой, и сестра Валентина, и Алёша Песников, и поспешно натягивающие на себя трусики и лифчики юницы – даже они на мгновенье застыли и стали смотреть на меня расширившимися от испуга глазами, и тут только я понял, что произошло: я говорил нормальным своим, полновесным голосом.
Две крупных слезы выкатились из глаз Валентины, Васенька ошалело поглядел на меня и средь общего молчания вдруг громко выговорил:
– Связки… смыкнулись!..
– Вот чего, оказывается, не хватало Савве Ивановичу! – добавила Сашенька.
Трусы-то красавица Саби успела надеть, больше же на ней покуда ничего не прослеживалось.
8
Ну, голос-то у меня, положим, немного сорвался. Но только в самом конце фразы. В целом же, никакого сравнения – меж тем, что было ещё минут десять назад, и тем, что у меня вышло теперь.
– Скажите ещё что-нибудь, Савва Иванович! – воскликнул Василий.
– Здесь надо не что-нибудь, Васенька, – возразил я, – а только то, что поможет мне загладить вину перед сестрой моей.
И сызнова, за вычетом небольшого сбоя посреди фразы, я произнёс оную достаточно полновесно.
– Вот обормоты чёртовы! – в сердцах молвила Валентина, прислонив веник к буфету. – В чужой дом ворвались и устроили разгром и свинарник! А убирать за вами кто будет? Хоть бы дитя постеснялись! – присовокупила она, завидев сучащий ногами приплод.