– Мы, мы всё уберём, Валентина Ивановна! – заверили гневную пришелицу Тамара и Таня. – Всё вымоем, вычистим, как будто ничего и не было.
– Вычистят они, как же! – проворчала сестра моя.
Тут на подмостки вступил вполне себе пришедший в чувство Васенька. Был он наг, фешенебелен, обаятелен до безобразия. Говорил Кладезев вкрадчиво и немного грассировал. Он приблизился к Валентине, руки протянул вперёд, будто собирался объять оную.
– Валентина Ивановна, – глаголил Василий, – мы так любим Савву Ивановича!.. и мы так долго его не видели, что начали думать, что потеряли его навсегда, и вот вдруг – сегодняшняя встреча! Да, мы нагло вломились в ваш дом, да, мы выпили с Саввой Ивановичем, но исключительно за встречу! Ну, и немного – за наше искусство!.. Мы ведь люди искусства, как вы знаете. Не всем наше искусство нравится. Но зато другим оно нравится гораздо более всех прочих и даже важнейших искусств. Вот и нам оно нравится. И надеюсь, скоро понравится и вам, Валентина Ивановна…
– Демагог ведь, Валя, но хорош!.. – вставил я твёрдо. – Не правда ли?
– Демагог и есть! – отрезала та. – Ты руки-то свои от меня убери! – гаркнула сестра моя. – Я тебе не девка, чтоб меня лапать! И срам свой прикрой, наконец! Ирод!
Но Васенька срам свой прикрывать не поспешествовал. Срам и Васенька нерасторжимы, как Тринидад и Тобаго. Васенька и срам его сочетаются в изрядном естестве и даже самочинной гармонии.
– И если главный виночерпий наш немного очухается и припомнит его священные обязанности, – продолжил свою мантру Василий, – мы с вами выпьем, Валентина Ивановна, немного коньячку за искусство, за встречу, за знакомство и за вас с Саввой Ивановичем, а пока вы прочтите сей манускрипт вашего брата! – и достал из съестных залежей мои, слегка замасленные письмена.
Алёша мигом встрепенулся, он, отыскавши стаканы, ринулся наливать в них сорокаградусное зелье.
– Нельзя мне пить – на работу мне! – пробурчала Валентина. Но письмена от Васеньки приняла безропотно.
– По одной, по одной, – настаивал Василий. – Под колбаску!
Валентине поднесли стакан и сервелат, мне и Василию с Алексеем – то же, юницы же воздержались.
– Ладно, Валя, давай, что ли! Чего уж там! Мы все – люди взрослые! – примиряюще сказал я. И мы выпили.
– Это вот Васенька, Алёша, – заедая сервелатом, стал представлять я всех сестре моей. – Тамара, Танечка, Сашенька, Олечка!..
Валентина пробежала глазами мои письмена и сказала:
– Ну, и что ты не хочешь на электрофорез ходить, никак не пойму, раз тебе там руку пожали!
– Савва Иванович теперь и без электрофореза – Цицерон настоящий! – возразила смышлёная Сашенька.
9
Васенька, нагой и злокозненный, всё подступался к сестре моей с сызновственной порцией зелья. Валентина отнекивалась – ей было пора на работу.
– Мне тоже пора, – сказала Тамарочка. – Я в магазине у себя только на час отпросилась.
– А я на автомойке своей на два отпросился, – горделиво сказал им Василий. – Выпьем на посошок, да поедем! А юницы здесь всё приберут.
– Да, мы всё приберём, – подтвердили Татьяна и Сашенька.
Выпили. Юницы стали посудой греметь, сбираючи оную. Валентина ушла, взбудораженная спервоначала и утихомиренная в дальнейшем. Мои акции в её глазах слегка подросли, подумывал я.
Васенька с Тамарочкой убежали на пару. Комната будто угасла и ссохлась после ухода Василия. Ушёл и Алёша. Видно было, что уходить ему не хотелось.
– Сегодня или завтра встретимся, ведь верно? – говорил Алексей.
– Верно, – вздыхал я.
– Точно встретимся? – настаивал он.
– Точнее не бывает, – ещё горше вздыхал я.
– Ну, тогда ладно! – уже на дворе резюмировал Песников.
Ушли и юницы: Татьяна и Саша.
– Я вам ноутбук принесу, – сказала последняя. – Вам надо ж на чём-то монтировать фильмы. Пусть пока будет у вас.
– Ну, принеси, если не жалко, – согласно ответствовал я. – Я давно уж не щёлкал по клавишкам.
– Я маленького покормлю, да тоже пойду, – сказала Оля Конихина.
Я ничего не отвечал ей, я не знал, что мне ей ответить.
– Вы можете взять его на руки, если хотите, – ещё говорила юница. – Но только ему нужно поддерживать голову.
– Я знаю, – сказал я, беря на руки слабосильный приплод.
Впрочем, брать так приплоды мне уж тоже давно не доводилось – я волновался немного. Оный смотрел на меня простодушно, доверчиво.
Оля лишь в юбочке, с грудью нагою, взяла из рук моих сына, стала кормить. Я смотрел на неё прямо, по своему стародавнему праву. Несколько минут приплод насыщался, я сидел и смотрел. Хорошо было сидеть рядом с кормящею грудью юницей. Олечка отчего-то вдруг покраснела. Глядя на неё, возможно, и я покраснел.
Юница отняла приплод от груди. Младенец срыгнул, Оля обтёрла ему салфеткой лицо.
– Подержите, Савва Иванович, – снова сказала юница. Я принял на руки сытый приплод, Оля обтёрла влажную грудь полотенцем. Всё, – сказала она. – Вы теперь можете его положить.
Я исполнял её просьбы беспрекословно. Мы помолчали. Оля на меня не смотрела.
– Савва Иванович, потрогайте, пожалуйста, мою грудь, – попросила юница.
Я промедлил немного. Потом ладонью горячей грудь юницы погладил. Потрогал соски. Оля склонила голову мне на плечо. Прикрыла глаза. Приплод присмирел, он не препятствовал обоюдному нашему безмолвству.
– Ещё, – попросила юница.
Я сдавил её грудь посильнее.
Оля движение сделала, будто на себе юбку собиралась расстёгивать.
– Не делай, пожалуйста, глупостей, милая, – сказал я юнице насколько возможно спокойней. Голос мой, правда, снова на мгновенье пресёкся.
Олечка остановилась, не стала глупостей делать. Лишь вздохнула украдкой.
– У меня грудь теперь главенствует, – сказала юница. – На ней ощущения ярче, чем даже внизу, – тут Олечка бросила взгляд туда, где юбочка, где низ живота. – После родов так стало сразу. Это, наверное, пройдёт?
– Я думаю, да, – ответствовал я. И тут же разговор перевёл: «Как дома? Как мать? Помогает тебе?»
– Это да! – сказала юница и вдруг рукою своею мою руку прижала, слегка сжимающую юницыну грудь. Быстро-быстро задышала она, но потом успокоилась. – Но она так пьёт, что я беспокоюсь за маленького. Вдруг она его уронит или ещё что-нибудь… Я даже стараюсь вообще бывать дома поменьше. Но зимой же не станешь целыми днями по улицам гулять. Сейчас потеплее стало, сейчас будет полегче.
– Да, ну ты заходи иногда, если плохо совсем тебе станет. Я договорюсь с Валентиной, чтоб не сильно ругалась, – вымолвил я.
– Спасибо. А вы, правда, снимать нас согласны, или так просто сказали, чтобы отделаться? – сказала юница.
– Как нам снимать? – тихо я отвечал. – Нет ни дома, ни машины, ни денег, ни костюмов. Под забором или во дому Валентины снимать ведь не станешь. И так нам сегодня уже нагорело!
– Ну, это… – замялась юница. – Надо что-то придумать. Собраться всем вместе и послушать, кто что предложит…
– И потом…
– Что? – спросила юница.
– Когда я сидел, я запрещал себе… – ответствовал я.
– Что запрещали?
– Думать о прошлом. Вспоминать наши съёмки. Как будто это всё в другой жизни осталось… Оно и впрямь теперь где-то далеко-далеко!..
– А мы? – вопросила юница. – Об нас вы подумали?
– Я теперь только и делаю, что думаю об вас, – сказал я.
Тут юница, ни слова более не говоря, с силою стала рукой моей водить по груди своей влажной. Заставляла мять, месить её грудь, будто не грудь то девичья была, но сдобное тесто. Я стал отнимать свою руку, шептал ей на ухо: «Ну, что ты! Не надо! Не надо!..» – но Олечка не отпускала. Она была красна, потна, разгорячённа!..
И тут вдруг опомнилась юница красивая, отдёрнула руку свою.
– Простите, Савва Иванович, простите! – жарко зашептала она.
Я погладил её немного ещё. Успокаивая. Тут веки её стали смежаться, а через минуту она уж тихонько похрапывала, доверчиво положивши голову мне на бедро.
– Твоя мама сегодня устала, – лицемерно объяснил я приплоду бессонному.
Каждая клеточка кожи девичьей – влажной и гладкой – была для меня досягаема, даже подручна, вот оттого многогрешные пальцы мои, ведомые скабрёзным и алчным духом моим, догматически ласкали и осязали таинственную светлую вишенку – юницын пупок.
На большее уж я и не покушался…
10
День сей был долог, нескончаемее самой жизни: я изнемогал от близости Олечки, я зорко за приплодом следил, чтобы тот не нанёс себе повреждений случайных. Потом юница проснулась, вдруг устыдилась себя, вида своего, слишком свободного, полунагого, и убежала поспешно, одевшись да приплод свой облачивши на скорую руку.
Я вышел на двор, солнце припекало со всею своею вешней молодой дерзостью. Оно слизывало редкие слежавшиеся снеговые пятна. Я был полон кривородных энцефалических помыслов и направился переменить воду у коз. Сии парнокопытные уж принимали меня за своего, толпились вокруг с дружелюбием. Во хлеву Валентинином я кратко огляделся: ежели здесь местами сена свежего подложить, сумбурно помыслил я, вполне можно отснять какой-нибудь чувственный мираж или экзерсис с некоторою из наших юниц и одним из алчущих юношей. Оно, конечно, продукт сей выйдет неудобоваримым и настырно пейзанским, но в том будут содержаться всё же определённый резон и сущностное назначение. «Опять ты, престаревший огрызок, помысливаешь о несбыточном!» – тут же супротивно и дисгармонически выбранил себя я.
Я даже постарался побыстрее выйти от коз, чтобы заглушить, затушевать в себе искушение.
Чёрт побери, но хлев Валентинин был изнутри живописен. Он выигрышно и животрепещуще станет смотреться в кадре, резюмировал я. Особливо при неярком утреннем озарении.
Кино, кино! Оно – тоска и раскаянье! Оно мучение и молитва! Оно – повышенный градус и лихорадка! Оно – смерть, хохот и созерцание!.. В моей душе неискоренимо загнездились его (кинематографа) токи, ингредиенты и содрогания.
«Что ж принесёт новое лето?» – помыслил я, стоя под солнцем палящим. Беспородная сестрина псина на цепи взирала на меня настороженно, никакой пачпортной близкородственности в упор признавать не вознамериваясь.
Пообедал я остатками детишкиных припасов и иною стряпнёй Валентины (не считая всяческих залежалых опресноков). Потом взял камеру, стал разбираться с режимами и свойствами её замысловатыми, зашифрованными. В основном, разобрался. «Нет-нет, это я так… я ещё вовсе не сдался, – убеждал себя я. – Я способен противустоять твердородно соблазнам киношным!» И отложил от себя сию съёмочную машину, как всяческий посторонний предмет.
Мне ли – слабосильной человеческой неполадке, жизненному приделку, – возвращаться понурым моим мозгом в прошедшее?
Пришла с работы Валентина. «Ушли охламоны? – перво-наперво вопросила она. – Гони ты их от себя, Савка, в загривки! – ласково посоветовала ещё. – Не доведут они тебя до добра и до других иносказательных категорий».
– Я и так в загривки гоню, – обещал ей я. – Разве ж я не понимаю.
Но тут-то было явление: как раз «охламоны» и приехали: Васенька на своём драндулетике привёл Песникова Алёшу (Пеала), Сашку Бийскую (Саби) и Танечку Окунцову (Таок).
– Не ждали, Валентина Ивановна? – радостно приветствовал сестру мою Кладезев, вторгаясь в её сумбурное жилище.
– Василий, – сурово говорил я, – вы чего на ночь глядя приехали?
– Я вам ноутбук привезла, как обещала, – вклинилась Саби.
– Савва Иванович, мы вас погулять пригласить захотели, – мажорно и ширпотребно ответствовал Васенька. – Машину оставим, а сами пешочком немного пройдёмся – до речки и тут же обратно.
– Знаю я ваши гулянки, – пробурчала сестра.
– Правда, прогулка! – воспрянул Василий. – Моцион для здоровья полезен!
– Полчаса всего, – пообещал и Алёша.
– Или минут сорок, – сказала Окунцова. И взглянула хитро. С лимонной кислотою во взоре.
– Ладно, выйдем ненадолго, – порешил я.
Оделся наскоро, и мы вышли.
11
Шли мы земляною юдолью, каковая всякую весну затапливается водами талыми и холмными, за пустырём начиналась рощица из старых тополей и прочей древесной белиберды, а далее уже текла наша речка, на мелководьях проворная и поблёскивающая, в глубоких местах полусонная и покладистая.
– Не надо прятаться и таиться! – гоношился Василий. Ради того, собственно, меня и вызвали на сие рандеву; видно было, у деток моих накипело. – Это главная наша ошибка была год назад: то, что мы прятались и таились. Хотели двери и окна гвоздями заколотить и жить, как нам хочется! А так не бывает! Вы, Савва Иванович, тогда нас на смех подняли, и абсолютно теперь я с вами согласен.
– Да, – смущённо согласился Алёша. – Насчёт гвоздей – это я предложил. Это было бы без толку, я понимаю.
– Ну да, – сказала и Танечка. – Мы бы – гвозди, а они гвоздодёром!..
– Вот я и говорю: хватит скрываться! – крикнул Васенька. – Работать надо открыто! И вообще нужен ответный удар!
– Как это – ответный удар? – кротко пожал я плечами.
– А так: снимать надо везде! Сейчас лето начинается! Скажем, людишки выходят с почты, из аптеки или из центрального универмага…
– Из полиции, прокуратуры, – вставила Сашенька.
– А тут, на пороге мы с Сашкой в состоянии ожесточённого коитуса в коленно-локтевой позиции, – продолжил Василий, – и вы, Савва Иванович, хладнокровно снимаете. А потом монтируете. Если кто-то из публики в кадр попадёт – их счастье: мордахи на страницах истории запечатлеются. Нет – значит, им не повезло.
– Там дети могут попасться, – сызнова молвил я.
– Плевать на детей! – вскричал Кладезев. – Пусть приобщаются! Пусть привыкают ко взрослому существованию!
– Нет, на детей не плевать, – возразила Бийская. – Мы же не уроды какие-нибудь.
– Да, детей надо ограждать, – согласилась с подружкой Танечка Окунцова.
– Олька своего не больно-то ограждает! – заметила Саби.
– Он ещё маленький, – ответила Таня.
– Ладно, – махнул рукой Васенька. – Ограждать – так ограждать! А снимать можно в моей машине на заднем сиденье.
– В машине хорошо снимать трудно, – возразил я.
– А как же в кино? – взвился Василий. – Я миллион раз такие сцены видел.
– Тут спецтехника нужна, да и, по-хорошему, лобовое стекло снимать следует.
Васенька смутился, но не более, чем на мгновение.
– Можно на пешеходном мосту возле вокзала снять, – тут же нашёлся он. – И пусть в это время внизу товарняки проходят в ту и в другую сторону.
– Да, это хорошо! – поддержал товарища Алёша.
– Можем вместе сняться, – согласилась и Сашенька.
– Ещё – на Горе Славы, – выпалил Васенька.
– Не надо на Горе, – возразила Бийская. – Это кощунство будет.
– Ну, не на Горе, так не на Горе, – легко согласился Васенька. Видно было, что он фонтанирует всяческими идеями и презумпциями и не завсегда хорошо сам осмысливает их. И тогда приятели Васенькины его поправляли.
– Можно на речке, прямо вот здесь, – вставил Алёша.
– Можно в вашей с Тамарой квартире, – затаённо вставила Танечка.
– Можно и у нас, – согласился Василий. – Если только тараканов заранее поморить.
– Можно в хлеву у Валентины, – вдруг отчего-то вставил я. – На сене, посредь козочек.
Василий, кажется, хотел сказать ещё что-то своё, но вдруг запнулся.
– Отлично! – загорелся он. – Можно так: я поначалу там один, раздеваюсь и хочу пристроиться к какой-нибудь козочке…
– Думаешь, ей понравится? – съехидничала Сашенька.
– Ну, уж я всяко получше козла, наверное, – отмахнулся Васенька. – А потом входишь ты, говоришь: «Ай-ай-ай, как нехорошо! Зачем же животное мучить!», мы устраиваем коитус с тобой, а козочки тогда столпятся вокруг и будут на нас смотреть…
– Жадно и завистливо, – будто поставила точку Танечка.
– Даже жевать перестанут, – бросил Василий.