Гуннар говорит, у них рабов столько, что забивают ими трюмы, да выпускают в море-океан, чтоб подохли на глубине. Кормят так рыб, а потом собирают урожай.
Брешет, конечно, правду Гуннара надо делить надвое. Только все равно страшно видеть их рожи.
— Да они так же на тебя глядят, — говорит мне Халдор, а я сплевываю ему под ноги.
Он — дурак, только я дурак не меньше, потому что выбираю ему хорошее копье и меняю то, что берет он. Дрянная деревяшка, вылетит из руки — не заметишь. Гуннар усмехается, глядя на меня, и говорит странное:
— Смотри, Бальдр, там — твое счастье. Плюнь на этого дурня, спасай себя. Ты — хороший воин, а сдохнешь, как старый ишак.
Слова Гуннара залезают мне в голову могильными червями. От них становится душно, а глаза шарят по трибунам. На них почти пусто. Сидит обычный сброд: гуляки, которые собираются даже на праздники. Кроме них батюшка со своими женами, а подле них — иноземцы. Вглядываюсь сильней, напрягаю глаза: двое в капюшонах, один — в мундире вельможи.
— Терцианцы, — говорит Халдор, толкает меня в спину. — У них война, им нужны наемники и рабы в поле.
— На кой бес им война? — спрашиваю.
Халдор умный. Не сиди он с другими в ямах, был бы уже ученым. Гуннар говорит, Халдор нарочно попал в ямы. Мол, дерзил, вел себя не по-людски, вот его и сослали. Не знаю, что должен сказать человек, чтоб его отправили в ямы.
— Странный ты, Бальдр, война — это деньги и власть.
— Война — это кровь, — возражаю. — Смерть, вонь, голод.
— Это смотря кто ты.
— Я — Бальдр, — отвечаю удивленно.
— То-то и оно, Бальдр, а они — терцианцы. Для них весь мир — война.
Жму плечами. Для меня тоже весь мир — война. Я родился в ямах, дожил до семнадцати зим, и вот-вот распрощаюсь с жизнью, потому что от кончиков копий слышно острый мускусный запах.
Эти
раны
навсегда.
— Что-то не так, Бальдр? — Халдор боится, я чувствую его страх носом. Хорошо, что еще не обделался. Позорно обмочиться на поле, а таким, как мы, позорно вдвойне. Жаль, что Халдор все время говорит со мной. Молчал бы — я убил бы его на первый выход.
— По местам, девочки! — кричит Гуннар.
Я, Халдор, еще трое расходятся по кругу поля и ждут, что прикажет делать батюшка. Тот встает с трибуны и раскидывает руки в стороны.
Резня — так и бывает.
Халдор трясется, как веточка на ветру, сжимая лучшее копье, что я нашел для него. Руки его тонкие, а отросшие волосы мешают разглядеть врага. Размахиваюсь копьем, отправляю его в полет к Хёгни, пока оно летит, уворачиваюсь от удара Вальдара. Хёгни падает на землю со стоном, подбегаю к нему — Вальдар бежит следом — вытаскиваю копье, протыкаю шею преследователя, снова достаю копье и бросаю в Эймода, который уже добрался до Халдора.
Вот и остались мы двое. Батюшка смеется. Я так и знал, что закончится этим, а все равно горько. Халдор попал в ямы всего семь лун назад, пожил совсем мало, и то лишь потому, что мне нравилась его болтовня. Сам погиб бы сразу.
Батюшка поднимается со скамейки, наклоняется к терцианцу в костюме вельможи и говорит что-то. Терцианец начинает возражать, а батюшка злится.
Только бы не разозлил его — отхлещет так, что на смогу заснуть.
— Закончили! — кричит Гуннар. Видать, приметил условный знак.
Я отбрасываю копье, иду поближе к трибуне. Раз оставили жизнь обоим, надо поклониться. Плохо играть с теми, в чьих руках твоя жизнь. Подхожу на три шага, наклоняю спину. Сзади слышу стон.
Оглядываюсь.
Халдор падает на песок со стрелой в голове. Копье падает из его рук.
Оглядываюсь еще раз.
На трибуне сидит терцианец, а два его спутника в капюшонах — на ногах, в руках одного ладный лук. Длинный, жесткий, похож на тот, что мог убить Халдора.
Во рту поднимается горечь. Стало быть, Халдор ослушался Гуннара. Услышал до боя, как надсмотрщик говорит мне, что мое счастье на трибунах, с терцианцами? Вот так жил человек, казался безобидным, а потом взял копье и решил ударить в спину, когда бой был уже кончен.
— Гуннар, как его зовут? — кричит батюшка.
— Бальдр! — орет Гуннар. — Бальдр, сын Фригг.
— Той шлюхи? — орет батюшка.
Я стою неподвижно — знаю, что он орет для меня. Дернусь, подам знак, что слова задели меня, и вторая стрела лишит жизни тут же.
— Так и есть! — Гуннар усмехается. — Отличный воин.
Они перекрикиваются дальше, а я гляжу себе под ноги и гадаю, есть ли в Терции, про которую успел рассказать мне Халдор, чернорожие работорговцы.
После Гуннар ведет меня, схватив за руку, к воротам из ямы. Я ни разу не покидал это место, и мне почти страшно.
— Веди себя хорошо, Бальдр, — говорит Гуннар на прощание. — Будешь хорошим воином — проживешь долго. В Терции они знают, как латать раны.
— Спасибо, Гуннар, — отвечаю я. У меня на душе неспокойно.
— Если встретимся в поле, Бальдр, я постараюсь не промахнуться, — он улыбается мне. И я отвечаю ему улыбкой.
На корабле терцианцев душно. Меня сажают в трюм к остальным рабам, и я трясусь там ни то день, ни то ночь, пока снаружи бушует буря. Страшно, холодно, все время хочется то блевать, то спать.
— Есть здесь Бальдр? — кричит сверху сорванным голосом какой-то моряк. Бес его подери, как ответить со ртом, набитым слюной?
Другие тычут в меня и показываю, мол, вот он я, Бальдр.
Вытаскивают наружу. Гляжу, как волны захлестывают за борт.
— Ты и есть Бальдр? — возле меня вельможа, что был на трибуне. Буря вокруг бушует так, что кажется — сметет. Вельможа стоит, не шелохнувшись, даже одежда на нем, будто в штиль, строга и пряма.
— Да, хозяин, — отвечаю, снова гляжу под ноги. Гуннар говорил, так положено делать. Батюшка бил по лицу, если хватало ума заглядеться на его одежду.
— Я тебе не хозяин, — возражает вельможа. — Вы теперь все — свободные люди.
Слушаю, а слова не укладываются в голове. На кой бес понадобилось вельможе сделать из целого трюма рабов свободные рты?
— Вас научат сражаться в строю. Будете жить в казармах в Терции. Станете воинами. Потом будете сражаться. Вам будут платить монетами, дадут наделы — землю. Будешь стараться, станешь командиром. Понимаешь меня?
Я киваю, потому что речь его чистая, так и не скажешь, что иноземец. Только слова, которые он говорит, кажутся дикими. Земля, монеты — зачем мне все это?
— Зачем мне? — спрашиваю.
— Что? — не понимает.
— Зачем мне ваши монеты? Земля?
— Чтобы жить.
— Дайте копье, — поднимаю взгляд и смотрю на него. Раз сказал, что я теперь свободный, пусть терпит. В груди злость. От того, что погиб дурень Халдор, от того, что вельможа шутит посреди ледяного ада. От того, что никогда больше не увижу ни Гуннара, ни поля, ни ямы, ни батюшки — ничего, что знал.
— Разве ты не хочешь мирной жизни? — спрашивает вельможа. Его глаза похожи на глаза Халдора — тот тоже пытался всё понять. Слушал, переспрашивал.
— У меня никогда не было мирной жизни, — отвечаю ему. Вдруг поймет?
Вельможа смеется. Подходит ко мне, хлопает по плечу и подталкивает в спину. Мол, иди за мной.
Приводит в тесную каморку, где сидят двое с капюшонами, моряки, да еще девица с заливистым смехом.
— Пей, — вельможа ставит передо мной полную кружку эля. Улыбаюсь — вот бы и сразу так.
Через час корабль перестает шататься. Выглядываю в оконце — буря не утихла. Видать, человек ко всему привыкает. Терцианец рассказывает мне о жизни на родине. Его зовут Вильгельм, и за океан он отправился, чтобы достать побольше толковых людей.
Мы шутим, и еще семь ночей, пока корабль справляется с бурей, я чувствую себя счастливым. Гуннар не толкает меня в спину, не подсовывает мне под рожу ведро для помоев. Батюшка не щупает мне руки, не проверяет вшей. Не приводят уродливых шлюх. Мы плывем, вокруг ни души, один только наш корабль. Кажется, мир исчез куда-то.
— Ты умеешь читать? — спрашивает Вильгельм перед седьмой ночью.
— Нет, — отвечаю. Он злится, если говорить «хозяин», так что я отвык. Будет надо — привыкну снова. Гуннар теперь грозился бы, что вырвет мне язык.
— Надо научить тебя читать, — задумчиво говорит Вильгельм. — Вот нож, — он вечно меняет темы так, что я не успеваю за его мыслью. Точно как Халдор. — Иди в каюту и убей Нанну.
Нанна — это девица с заливистым смехом, которую я подметил в первую ночь наверху. Внизу, в трюме, были только мужчины.
Беру нож, захожу в каюту, подхожу к Нанне и протыкаю грудь полученным ножом. Вильгельм стоит в проходе и смеется. Нанна пытается выцарапать мне глаза, а спустя три вдоха умирает.
— Вот так просто?
— Вы сказали убить ее, — жму плечами, возвращаюсь к Вильгельму и отдаю ему запачканный в крови нож.
— Я передумал, — говорит Вильгельм, улыбаясь.
— Как это? — я растерян.
— Я передумал, я не хочу, чтобы ты убивал Нанну, — говорит Вильгельм. Он шутит, но я не пойму, в чем шутка.
— Я уже убил ее, — моя растерянность растет.
— Погляди, что ты наделал, — Вильгельм кивает на каюту, и я вижу, что вдоль стен стоят испуганные моряки. Пара спутников Вильгельма в капюшонах, имен которых я до сих пор не знаю, стоят возле тела Нанны и смотрят на него. Слышен их шепот.
— Вы сказали убить ее, — повторяю, хоть теперь я не так уверен, что сделал все верно.
— Если я скажу тебе убить себя? — спрашивает Вильгельм.
— Убить вас? — удивляюсь.
Вильгельм смеется еще громче.
— Ну что же, представим, что меня.
— Я не могу вас убить, — возражаю.
— Почему?
— Вы — мой хозяин.
— Кажется, мы решили уже этот вопрос, Бальдр, — Вильгельм сердится.
— Как вас называть — ваше дело, а убивать вас я не стану.
— Почему? — теперь он удивлен. Мир встает на свое место, я опять понимаю, что происходит.
— Для кого мне тогда жить? — спрашиваю.
И он замолкает.
Терция — это огромная пустыня, окруженная океаном. Уже в бухте видно бескрайнее плато с пожухлой травой, где пасутся редкие звери, названия которым я пока не знаю. Нас сажают в обозы, и мы едем следом за воинами верхом. Вильгельм обещает мне на прощанье, что будет следить за моей судьбой. Я не знаю, что это значит.
На завтрак дают лепешку и сало, в обед кормят хорошей похлебкой, перед сном каждому — кружку эля. Я начинаю думать, что на поле убили не Халдора, а меня, и я попал в Валхаллу. Нанна видится мне валькирией. Красивые ее локоны лежат в залитом кровью трюме.
Я засыпаю, улыбаясь.
— Бальдр! Кто здесь Бальдр?! — обозчик орет так, что закладывает уши.
Вылезаю из обоза.
— Умеешь верхом? — спрашивает обозчик.
Киваю. Верхом, на колеснице — я умею все, что должен уметь воин.
— Тогда вали, вон, — указывает на коня.
Жеребец красивый, молодой, подстрижен, помыт — выглядит лучше, чем любой в моем обозе. Сажусь, правлю к следующему обозу, спрашиваю, куда дальше.
Они ведут меня вдоль всей колонны, и я к полудню попадаю в основание. Здесь одни верховые. Вильгельм машет мне издалека, и я терпеливо подгоняю жеребца. Познакомились часом раньше, лучше заручиться доверием.
— Пять тысяч голов, — улыбается мне Вильгельм.
— Чьих? — спрашиваю.
— Пять тысяч воинов в мою армию, — объясняет он.
— В вашу армию? — не понимаю. Работорговцы не устраивают армию.
Из-под капюшонов спутников Вильгельма слышно смех.
— Я — король, — улыбается Вильгельм. — И в моей армии теперь на пять тысяч голов больше.
— Вы — король? — не могу поверить собственным ушам.
— Такие нынче дела, Бальдр, — Вильгельм хохочет. Мое незнание веселит его, и теперь я понимаю, почему. Мало кто может обращаться с королем, как с работорговцем. Мне бы упасть ему в ноги, да жалко коня — не простит.
Мы приближаемся к столице — это видно по тому, как шепчутся вокруг Вильгельма. Указывают пальцами на городскую стену.
— Для чего вы взяли меня? — спрашиваю за миг до того, как колонна начинает выправляться в линию, и мой жеребец отступает.
— Мне нужны верные люди! — кричит Вильгельм. Его голос пролетает над головами его свиты. — Нужны те, кто может воткнуть нож в нужную спину!
Я улыбаюсь. Это куда лучше, чем мирная жизнь, про которую он начал рассказывать в ту первую бурю.
Я начинаю надеяться, что настоящая буря только начинается. За мной — пять тысяч голов, и это лишь часть армии, в которой
я
буду
кем-то.
========== 4. Терцианское гетто. Эльфийский пассаж ==========
В рыбных рядах видно крупные головы сомов. Одна голова — похлебка на всю семью. Приходится бродить целый день, чтоб незаметно стащить и запихнуть такую в котомку. На выходе с базара стоит пара толстых копейщиков, но я стараюсь не смотреть им в глаза, и они не обращают внимания, что моя сумка — не пустая.
Теперь такое время, что сил на каждого элвен у стражи не остается. Рыбья голова у меня в котомке — меньшее из зол. Уверена, за день несколько раз туда-сюда протащили порох или горючую смесь. Одно дело своровать ради пропитания малышей, совсем другое — замышлять убийство.
Старейшина нашего клана говорит, нужно вести себя скромно. На последнем подношении Башне он едва не лишился титула за то, что приказал уменьшить обычный оброк для даров. Элвен испокон веков приносили Башням дары — так говорят старейшины других кланов. Роуни слишком много думает — так они говорят. Он доведет нас до беды.
Я верю Роуни. Я тоже думаю, что в этой войне элвен вовсе не так беспомощны, как трезвонят на площадях гетто.
Что мешало нам уйти в леса и жить там самостоятельно? Сколько элвен погибло в последней стычке с городской стражей? И разве можно винить их, последышей, за то, что набросились на кучку головорезов посреди храмовой площади?
Роуни прав, когда говорит, что не нужно высовываться. В такое время, когда вот-вот разразится настоящая катастрофа, надо сидеть смирно и показать, что не хочешь войны.
Впереди маячит второй пост. Стражники переговариваются, на меня, как водится, не обращают внимания, но тут один начинает кашлять, и другой отворачивается — глядит, как я торопливо иду вперед, окликает.
Сейчас начнется.
— Имя!
— Шайнара, — отвечаю торопливо и скромно, — Шайни, если по-простому.
— Шайни? — стражник хохочет. — Светлячок, значит. Иди сюда, не обижу.
Иду — Роуни гордился бы мной теперь.
— Оставь девчонку в покое, весь день торчим тут, хочу домой, — ворчит второй стражник.
— На, держи конфету, — первый достает из кармана настоящий леденец. Желтоватый, чуть пригоревший, как часто бывает у последышей.
Протягиваю руку, но хватать не спешу.
— Не бойся ты, — стражник улыбается. — У меня дочка, как ты, такого же возраста.
Киваю и забираю леденец. Малышам будет угощенье на вечер.
Вижу, как улыбается стражник, вытирая рукавом пот со лба. Торчать им здесь до сумерек, а пекло такое, что и без доспеха едва выдержишь.
— Хотите, я принесу вам воды? — спрашиваю.
— Воды? — усмехается щедрый, а его напарник ворчит, что остроухие травят воду. — Ну, принеси воды, поставлю за тебя свечку на Площади.
От его слов сразу тепло и холодно. Тепло из-за того, что согласился принять помощь элвен, остроухой. Холодно, потому что на Площади две луны назад была кровавая резня.
— Эй, Шайни, прости! — говорит торопливо, будто только догадался. Может, действительно забыл? О вязанках хвороста, который пришлось тащить на площадь, потому что тела запретили уносить прочь? О запахе гари, пропитавшем воздух? О криках женщин и мужчин, которые стояли поодаль и следили за пламенем? О плаче детей, оставшихся сиротами? О моем плаче? — Прости!
Убегаю прочь, а он всё твердит своё: «Прости! Прости!». Сворачиваю за угол, заползаю в угол и дышу, чтобы унять жар. Становится стыдно — Роуни укорил бы меня непременно. Встаю и отправляюсь искать воды. В такой жаркий час её, должно быть, забирают бочками из городских родников. С собой у меня фляжка из бересты — пустая, за целый день на рыбных рядах пришлось выпить всю воду.