Бегу к роднику, первым делом — умываюсь, смывая вязкий животный запах. Последыши никогда не следят, чтобы от них не пахло, но элвен такие ошибки непростительны. Укрыться в переулке куда проще, если собака не может взять след.
Наполняю фляжку и бегу назад. Солнце давно перевалило зенит, теперь печет не так страшно, как перед обедом, но смотреть вдаль все равно тяжело. Бегу, пока хватает дыхания, потом прыгаю в уголок, возвращаю равновесие и бегу дальше. Так до тех пор, пока не нахожу пост.
Они там, оба.
Один с перерезанным горлом. В другом — стрела.
Подхожу ближе, зажав рот ладошкой, чувствую, что к щекам покатились слезы. Тот, что был щедрым и отдал конфету, умер с таким выражением на лице, будто не успел родиться. Другой смотрит обреченно.
Подхожу ближе, закрываю глаза.
— Вон она! Вон! Лови стерву! Вон!
Слышу вопли за спиной, но бежать уже нет сил — все ушли на то, чтобы добраться сюда. Бросаю фляжку, пытаюсь прыгнуть на стену, но на голодный желудок не больно-то выходит. Падаю, пытаюсь снова залезть, а эти кричат за спиной, да еще истошно вопит какая-то баба.
— Хватай тварь! Гляди, совсем мелкая! Собаку спусти! Собаку!
Теперь не уйти. Хватаю котомку с рыбьей головой и кидаю в собачью морду. Пес воет от боли, отвлекается на тухлый мясной запах, но я уже знаю — это не спасет. Нужно сбежать, раствориться в воздухе, но элвен такого не могут. Те — в Башнях — могут, как говорит Роуни. Жаль его, расстроится, когда я не объявлюсь на вечернем сходе. Дети не получат свой леденец.
Опускаю руки и гляжу в глаза собаке, а та разоряется. Чувствую вонь из пасти, слышу, как шуршит металл оружия гвардейцев. Эти долго разбираться не станут — прикончат на месте.
— Стойте! Стоять, кому сказано!
Голос громкий, Роуни называл такой «зычным», хоть я до сих пор не разобралась, что это означает. Один из гвардейцев идёт прямо ко мне, без оружия в руках, оттаскивает пса и садится напротив.
— Ты убила стражников?
Мотаю головой.
— Зачем пришла сюда?
Достаю из кармана леденец. Голос у гвардейца такой, что хочется рассказать ему обо всем на свете. Бывало, старейшина Йорми говорил так. Он умер на Площади вместе с остальными.
— Леденец? Откупиться хочешь? — смеется.
— Он дал мне леденец, — показываю на стражника, на того, что щедрый. — Дал леденец, сказал, я как его дочка. Я ему говорю, воды принести? Он согласился. Я убежала, потому что тот, другой, начал говорить, что я потравлю воду. Нашла родник, вон, фляжка, видите? Видите?
Сердце колотится, дышать все тяжелей. Смотрю на гвардейца, а у него под глазами синяки. Такие, что похож на мертвяка. У последышей так бывает, если они долго работают. Элвен не устают, они либо живы, либо мертвы — так говорят старейшины.
— Ты хотела принести им воды? — вроде бы удивлен.
Киваю.
— Вы совсем ума лишились, идиоты? Девчонка принесла им воды! Одному перерезали глотку, другого застрелили из лука. Видит кто-нибудь у нее лук? Видит кто-нибудь нож? Могла бы она подпрыгнуть и прирезать этого здоровяка?
Гвардеец бушует, огрызается на остальных, точно их пес меня облаивал. Гляжу, широко раскрыв глаза, и не верю, что гвардеец даже конфету оставил.
— Беги отсюда, малышка, пока тебя не обвинили в убийстве наследника, — машет мне в сторону. — И фляжку свою не забудь. А этих идиотов я научу, чтоб не думали на детей. Давай-давай, чего замерла? Беги!
Ноги сами несут прочь, но я оглядываюсь и машу ему рукой. Чтоб хоть как-то отблагодарить.
Чудной день: два раза последыши спасли. Жаль только, котомка с украденной головой осталась валяться возле собаки. Подойти назад боязно, ну как опять накинутся со своими криками. Убегаю через короткий путь к гетто. Здесь стражники вовсе не смотрят, кто проходит внутрь. Выпускать будут только утром. Женщин, детей — больше никого. Говорят, приказ Его Величества. С тех пор, как мужчин заперли внутри, стало проще искать еду. Прежде набрасывались сразу, не думая. Дважды чуть не зарубили мечом. Теперь полегче. Тяжело только если наткнешься на труп — там всегда толпа гвардейцев. Ищут бунтовщиков.
— Шайни! — это Роуни, встречает возле двери лачуги. Внутри весь клан, вся маленькая община, все, кто остался в живых после Площади.
— Я принесла вам конфету, — говорю, протягивая липкое сокровище.
Пять пар рук тянутся ко мне — пять сирот.
Роуни, я, да еще пять малышей — вся наша община. Приди кто спрашивать, как выживаем, Роуни пожмет плечами, а я вздохну.
— Не получилось с рыбными рядами? — спрашивает Роуни.
Я рассказываю ему чудесную историю, которая приключилась днем.
— Вот, значит, где ты сегодня побывала, — он улыбается. — Последыши тебя спасли, потом схватили, а потом снова спасли. И как ты на это смотришь?
Не понимаю, о чем толкует Роуни. Потом догадываюсь, что это он так спрашивает, о чем я думаю после всего. Роуни учит меня говорить красиво, так, чтобы было видно, что я — элвен, а не дурацкий болванчик, способный только поклоняться Башням.
Башни — зло, от них все беды, так он говорит. Прежде было время, когда Башни еще не построили. Это было давно, еще раньше, чем время, когда пришли последыши. Роуни говорит, даже раньше, чем элвен попали в Терцию, хотя я не верю. Он рассказывает про Океан, что там много воды, и можно плыть много дней, но не увидеть ничего, кроме воды. Я думаю, он нарочно придумывает эту небылицу, но пока не могу взять в толк, для чего. Раньше он рассказывал мне так о детях, о том, откуда они берутся, но потом, когда выяснилась правда, я поняла, для чего он врал. Наверняка, с океаном также.
Пока мои мысли заняты Башнями, я хмурюсь, а Роуни всегда это подмечает:
— О чем задумалась, кроха?
— Рыбная голова там осталась, — отвечаю, — как теперь быть?
— Ничего, кроха, я разберусь, — улыбается и уходит.
И я не знаю, куда. Один раз взялась преследовать его, но он так ловко укрылся в трущобах для бедняков, что я почти заблудилась.
В гетто легко заблудиться. Верхний город совсем другой, там улочки, переулки, площади — всё честь по чести, захочешь — не заблудишься. В гетто свалены в кучу лачуги, так что не знаешь, простоит она день или два. Роуни говорит, это из-за того, что элвен готовятся бежать. Когда я спрашиваю, куда, он хмурится.
— Можно я лягу спать пораньше? — спрашиваю, хотя знаю, что он откажет.
— Придется следить за младшими, Шайни, — хмурится. — Посиди с ними до заката, а там я вернусь, и ляжешь.
Тело измучено, но я киваю, потому что знаю, что Роуни тоже тяжело. Он уходит, и я вожусь с малышней, развлекая их сказками, а они по очереди облизывают сладость. Я тоже пробую разок — заслужила. Конфета сладкая, вся из сахара, и после нее во рту еще долго кислость. Закрываю глаза, представляя, что мне достался весь леденец, а когда открываю — Роуни уже вернулся. В руках у него лепешки и кусок ветчины. Лицо застывшее, будто увидел призрака, видно красное пятно — к утру расползется синяк.
— Куда вы уходите? — спрашиваю, хоть знаю, что не ответит.
— Ты еще совсем малышка, Шайни, будешь постарше — расскажу.
Меня гложет любопытство, но к горлу подкатывает ледяная волна, и я чувствую, что совсем не хочу становиться старше. Не хочу знать, куда уходит старейшина, чтоб раздобыть нам еды.
Мы греем воду, разливаем травяной чай по кружкам и разламываем лепешки. Они пахнут изумительно, я жую с наслаждением, облизывая крошки с губ. Самая вкусная еда — та, которую приносит Роуни. Он возвращается черней тучи, но приносит таких вкусных блюд, что, я уверена, не подают даже Его Величеству.
— Попробуй завтра снова, Шайни, — просит Роуни. К еде он даже не притронулся. Ложится к себе в гамак и прикрывает лицо обрезом ткани.
— Я попробую, — обещаю ему, хоть знаю, что моя еда и вполовину не будет такой же вкусной, как его.
Ночью мы тихо спим. Пару раз я просыпаюсь и слушаю, как ровно дышит во сне Роуни, как топают за дверцей лачуги стражники гетто. Перед рассветом начинает петь залетный соловей — я просыпаюсь от его трелей.
— Побегу туда же, — целую по очереди малышей, пока они сонно трут глаза, и выбегаю из лачуги. Прежде, до Площади, у нас бывал завтрак. Роуни тогда занимался переписью писем, помогал другим элвен связаться с родственниками в гетто за Океаном. Я следила за тем, как он водит пером по пергаменту, и меня охватывал трепет. Из неровных черточек рождалась вязь, которую Роуни понимал, но — чудо! — понимали другие тоже. Я так хотела научиться читать, что Роуни взялся учить меня, и мы даже продвинулись до слогов, а потом началась Площадь. Восстание, встреча с ополчением, гвардейцы… Хуже всего были гвардейцы. Ополчены, объяснял мне Роуни, ничего толком не умели. Махали своими железяками, пока элвен расстреливали их со стен. Гвардейцы были другими: обученные воины. Я пряталась в лачуге два дня подряд, вместе с малышами, а где был Роуни — я не знаю.
Ноги несут назад, к посту, где вчера встретился добрый стражник. Хочу поглядеть, кем его заменили.
Там пусто.
Бегу дальше, к внутренним воротам в Город, и натыкаюсь на патруль гвардейцев. Вижу знакомое лицо — мой вчерашний спаситель. Почти сталкиваюсь с ним, а потом отступаю и замираю. Ни то от страха, ни то от ожидания.
— Эй, малышка, снова ты! — гвардеец улыбается. Доспех у него начищен, рукоять меча истерта. Роуни научил смотреть туда и угадывать, сколько лет меч был в ходу. По гвардейцу кажется, что он в бою всю свою жизнь.
— Я на рынок, — слова вылетают прежде, чем я успеваю поостеречься.
— У тебя есть деньги? — удивляется гвардеец.
Прячу глаза, утыкаюсь взглядом в песок переулка.
— На, лови, малышка, купи еды, — говорит гвардеец и бросает монету.
Я хватаю и не могу поверить своему счастью. Серебряшка! Можно неделю покупать рыбные головы и варить суп с ароматной капустой. Улыбаюсь, а он, видно, по улыбке понимает, как обрадовал меня.
— Смотри, малышка, веди себя хорошо, — гвардеец улыбается, его патруль идет дальше, пропуская меня. Я слышу, как одобрительно шепчутся солдаты за моей спиной: «Глаза добрые, видел? Красавица будет!». Бегу еще быстрей, пряча монету за щекой, и врываюсь в рыбные ряды, точно нож в мясо. Ловко, быстро, добегаю до лавочника, у которого вчера была самая свежая рыба, и протягиваю серебряшку.
— Семь голов! — слышу свой радостный звонкий голос, и на душе легче. Будто вчера не видела, как лежал мертвый стражник. Тот, что щедрый.
— Ох, погляди, глазастик принес деньги, — лавочник смеется, — вчера все выглядывала, выглядывала, а теперь за добычей пришла? На, держи, вот семь штук, как просишь. На рассвете разделал, сама проверь.
Принюхиваюсь к рыбе — лавочник не обманывает.
— Заверну тебе в бумагу, так не унесешь, — опять слышно его смех, теперь из-под прилавка. Там он достает отрез старой бумаги и бечевку. Перевязывает мое богатство и протягивает.
Бегу сломя голову назад, и тут понимаю, что за семь дней головы могут протухнуть! Надо было купить одну только, а завтра вернуться снова. От досады на глаза наворачиваются слезы. Растяпа! Возвращать головы теперь без толку: что куплено, обратно не отдают. Бегу дальше, но перед гетто меня останавливает чья-то рука. Выхватывает из воздуха, точно по волшебству.
— Малышка, опять ты? — удивляется гвардеец. — Точно судьба с тобой сводит. Постой вдалеке, дальше хода нет.
Я замираю и оглядываюсь. От слез тяжело, укладываю сверток на землю, протираю глаза. Вижу впереди дым, сажу и столбы пламени. Гетто полыхает.
— Что же они делают, ублюдки, — шепчет гвардеец, а мне все слышно. — Разве можно так с детьми?
За воротами гетто лачуга, пять малышей — им еще не раздали имен — и старейшина Роуни, который вчера накормил вкусными лепешками. Я обещала ему постараться наутро, и теперь у меня целая охапка добычи, только кому она нужна.
— Шайни! Шайнара! — слышу крик. Знакомый, хоть мысли путаются. Оборачиваюсь, вижу рядом с собой Морохира. Он из тех элвен, что пришли из-за Океана минувшей весной. Морохир бледен, вижу, как трясутся его руки. — Шайни, где Роуни?
— Старейшина? — переспрашиваю, хоть понять не могу, для чего.
Он кивает, а я вытягиваю руку в сторону пламени.
Морохир медленно садится на землю. Я вижу, что на нем дорогая одежда. Прежде, когда он заходил в гетто, он был весь в обносках, а теперь выглядит точно вельможа из замка.
— Кто это сделал? — спрашивает, ни то у меня, ни то у гвардейца.
— Как теперь понять? — говорит гвардеец, ни то мне, ни то Морохиру.
Втроем мы стоим перед горящим гетто, и мне кажется, что у них обоих тоже текут слезы. Рыбьи головы в свертке валяются возле моих ног.
Тут я вижу, как из ворот начинает валить толпа.
Живые!
— Живы! — вопит гвардеец и бежит к своему отряду. — Бегите, найдите лекарей! Они живые!
Элвен кашляют, задыхаются, но упорно бегут прочь от ворот. Языки пламени от ближайших лачуг обжигают их, но элвен не могут устать, они либо живы, либо мертвы.
Морохир бросается вперед и вглядывается в вереницу.
— Роуни! — кричит.
Я догадываюсь, что он плохо соображает. Что толку кричать, когда все вокруг стонут?
Тут издалека проявляется фигура Роуни. Старейшина бредет, будто ослеп, вперед. Морохир хватает его под руку и ведет в мою сторону.
— Они сами, — шепчет Роуни. — Сами, сами, сами.
Мне кажется, если я задам ему вопрос, он снова скажет, что я слишком маленькая. Вдвоем с Морохиром они садятся рядом со мной на землю. Я смотрю на то, как меняется выражение на лице Роуни. Он учил меня отличать, о чем думает последыш или элвен, по тому, как играют мышцы на его лице. Роуни в ужасе, вот-вот расплачется, а мне нечем утешить его.
— Они сами подожгли гетто, — старейшина будто выплевывает из себя эти слова, а потом заходится кашлем. Морохир обнимает его, а старейшина плачет — мне слышно. И я тоже плачу, потому что Роуни вышел из гетто один, а пять малышей моего клана, моей общины, остались в гетто.
Теперь нас только двое, а клан, в котором осталось двое элвен, должен убраться из гетто — это знает каждый.
========== 5. Союз Флотилий. Земля в огне ==========
Моё дыхание выравнивается, сердце бьется в такт колебаниям кладки. Кончиками пальцев я ощупываю зазубрины каждого камня, провожу ладонью по гладкому граниту напольных плит.
Маяк соткан на совесть, здесь можно переждать бурю, наводнение, даже войну. Мои мысли проникают через толщу камней и плит, вглубь, в подземелье, начиненное металлом. Шестеренки, иглы, пинцеты валяются там в беспорядке, и мое сознание легко проходит насквозь, пока руки продолжают изучать Башню.
— Я дома, — губы расплываются огнями Маяка, зажигая пламя над древним сооружением. Я знаю, что мою радость видно с другого конца залива, и что теперь, когда свет Маяка проникает сквозь толщу воды,
они
придут.
Начинаю приготовления, прислушиваясь к внутреннему стуку. Щелчки механизмов переключают мои желания, и я точно знаю, как заставить Маяк гореть ярче. Нужные мысли подкрадываются на цыпочках, я ловлю их, помещаю в металлические хранилища с привкусом стали, провожу пальцами дальше, достаю стержни, поручни, устанавливаю их в местах, где им надлежит быть.
На заре, когда Маяк светит глуше, в память просачиваются мысли об элвен и последышах. Я помню девочку с именем Сьюзи, которая бежала к Маяку и открыла дверь, помню юношу Морохира, который закрыл за ней дверь и подпер собственным телом. Я видела их обоих снаружи, а потом
появилась
внутри.
В моей памяти залив, бухта и портовой городок, где две луны назад произошло кровопролитие. Мой нос чувствует отдаленный запах крови, доносящийся с севера, и глаза наполняются слезами. Тела сожгли, но аромат еще долго не выветрится из этих мест. Я знаю, что это не моя задача, но мне грустно, и я позволяю себе тяжело выдыхать. Надеюсь, мое дыхание не пугает живых поблизости.
Память прежних пользователей подсказывает мне, что к следующей луне должны подойти первые беженцы. Маяк станет их пристанищем, и я кропотливо тружусь, создавая места для ночлега, очаги для еды. Кую мечи, вяжу кольчуги.