Глаза у мальчишки загораются, он кивает, а я шепчу:
— Ворона, и чтоб никому.
Монета исчезает в его руке, а через пару минут он стучит снова, сжимая в руках черную птицу. Густав совсем не боится птиц, они не клюют его — отец научил. Фермер, передал искусство разговаривать с живностью. Нашепчет чего-то воронью, а тот щелкает клювом, точно отвечает.
— Извольте, Ваше Величество, — говорит счастливый от утреннего приработка Густав. — Грета сегодня с капустой пирогов напекла.
Он помогает умыться, сменить одежду, а я слушаю утренние сплетни. Пироги с капустой — вершина айсберга. У Густава хорошая память, а еще он любит делиться со мной секретами. Иногда он получает за них монету, но однажды, когда Густав рассказал такой секрет Грете, он получил десяток розг, и с тех пор болтает в три раза быстрее.
— Берта, говорят, понесла, вот Грета и замесила на славу. С кухни запах такой, что лопатой грести можно! Я, Ваше Величество, вам с утра масла достал, как вы велели, но воз из яблок застрял на пути — никак не выйдет. Сегодня с персиком изволите ли?
Делаю лицо недовольным, киваю, чтоб гадал, как сильно провинился. Яблоки, персики, груши — все одно вкус не чувствуется. Вместо него на зубах сажа и языки пламени перед глазами. Густав делает значительное лицо и удаляется, осторожно прикрыв дверь. Теперь за день не скажет лишнего слова — начнет выслуживаться, чтоб с утра опять получить монету.
Монет много — хоть каждый день раздавай их по сторонам. В них нет толку до тех пор, пока обозы не начнут ходить ко времени. Жевать серебро — не пожелаешь врагу.
Новые тысячи голов в городе сминают еду быстрее, чем рассчитывал Фредди. Морохир предупреждал меня, что нужно загодя запасти солонину и зерно, но я послушал Фредди, потому что у нас с ним не было секретов, а еще из-за того, что Фредди готов был пойти на любой шаг. Теперь мы обходились тем, что успевали привезти из порта.
Урожай Терции подоспеет к сентябрю, а пока его сминают заботливые руки крестьян. Остается не трогать их лишний раз и стараться избавить от лишнего бремени, пока не поднимутся. С вторжением придется временить не год, не два — пять, может быть, даже десять лет подготовки.
Фредди стоит на вытоптанном поле, глядя на то, как Бальдр управляется с кобылой.
— Ты погляди, что творит! — кричит он в мою сторону.
— Пришпорь! Шпорами ей! — в сторону Бальдра.
— Выглядит сносно, — говорю я, вставая возле начальника королевской гвардии, своего единственного друга, от которого у меня теперь столько секретов, что не хватит двух жизней пересказать их все, чтобы он понял как следует.
— Вот вы, Ваше Величество, умеете насмешить, — отвечает Фредди. — Она куда хочет, туда несет, а он на ней еле держится. Вон-вон, ты погляди, что творит, а! Кто ж так делает!
Досада Фредди мне не понятна. Бальдр сидит на престарелой кобыле спокойно и ровно, а та слушает его легкие шлепки ладонями по бокам.
— В бою он что делать будет? Гладить ее? — в глазах Фредди злость.
И зависть?
«Сегодня Фредерик повел себя странно. Он согласился научить одного из вестурландских рабов езде верхом. Представь рыцарей вестурландцев в доспехе! Непобедимая мощь и безграничная преданность. С ними можно завоевать весь свет. Зайти на земли Союза и пройти дальше!
Фредерик кричал этому рабу, чтобы тот пришпорил кобылу, а раб правил одними шлепками. Руками «говорил» лошади, куда ехать, а та слушалась его, будто они знали друг друга с детства. Я никогда не видел ничего подобного. Лошадь делала повороты, пятилась назад, она даже преклонила колени, а он просто трогал ее пальцами, даже уздечку тянуть не стал, так и сидел в седле, ровнехонько. Если каждый вестурландец может так обращаться с лошадьми, я не могу понять, почему до сих пор они не захватили мир?
Фредерик кричал на него, а потом я заглянул ему в глаза так, как ты учил меня, и увидел, что он завидует.
В седле он с детства, а на турнирах всегда брал верх, но что если уже сейчас Бальдр может одолеть Фредерика в поединке? Что, если я поставил не на того?
Подскажи, как мне быть. Знаю, что завалил тебя письмами в последние дни, но ситуация в гетто все хуже, а Фредерик не может справиться с ней. Лучше залить все маслом и поджечь, чем смотреть на то, что происходит там теперь. Они начали питаться крысами и бродячими псами. Скоро начнутся эпидемии и боги знают, что еще.
Не лучше ли сделать отряд вестурландцев под началом Бальдра и отправить их восстановить порядок в городе?»
Ворон унес письмо, но ответ из Башни пришел только вечером. Туурэ прислала своего красноглазого красавца, и к его лапе был привязан аккуратно обрезанный острым ножом клочок бумаги.
«Не подпускай к себе Бальдра — ты всё испортишь. Пусть раб остаётся на своём месте. Фредерик завидует тому, что раб молод. Гетто — не моя забота, пока эльфы не угрожают твоей жизни, Ваше Величество»
========== 7. Союз Флотилий. Мамочка ==========
Приказ чёткий, недвусмысленный. Камни в счет аванса у Анны в подвале, их передал мальчишка-посыльный. Пьяный в стельку терцианец валяется под забором в квартале красных фонарей вот уже несколько месяцев. Леди из богатого дома отправляет ему кошельки.
Поправляю воротник куртки, чтобы ветром не продуло шею, пока буду ждать заката. Приказ чёткий — не оставлять следов. Такие заказы не выполняют при свете солнца.
Анна подмигивает из угла, выметая грязь после вчерашнего набега. В таверну разом прибежали двадцать голов: голодные, грязные. Кричали, чтоб им подливали. Отец едва не подвернул ногу от усердия, так часто приходилось таскать им пиво. Анна в подвале разбавляла его вдвое, втрое, а этим всё нипочем. Заплатили честно, оставили Анне за улыбки.
В городе говорят, Терция собирает войско. Ещё говорят, остроухие навалились на порт у Восточного Маяка и разрушили его. Порт, конечно, не Маяк — небылицам у нас не верят.
Люди, что приходили вчера, до сих пор стоят перед глазами. Отчаяние на их лицах, шрамы на ладонях. Будто их склеили заново после ужасной потери. Анна шептала ночью, перед сном, что узнала среди них Марка.
В городе говорят, он умер у Восточного Маяка.
Под кожу залезает озноб. Мы распоряжаемся чужой смертью, а собственная нам не подвластна. Приказ чёткий — ещё раз поправляю воротник, накидываю капюшон и выхожу за порог.
— Увидимся вечером, любимый, — кричит Анна из дальнего угла. Там грязно и пыльно, но я знаю, что, когда вернусь, в таверне будет чисто.
Уют, который создает Анна, сложно недооценивать в клоаке, которую мы выносим вокруг таверны. Окраина, как раз возле гетто остроухих.
— Хорошего дня, Жан! — это Хлоя из соседнего дома. У неё небольшая прачечная. Стирает для всех, даже для остроухих, хоть те и приходят раз в год со своими грошовыми заказами.
— И тебе удачной работы, милая! — кричу в ответ, чтоб не привлекать внимания. В этом районе нужно кричать.
Шуметь, орать во всю глотку.
Иначе люди начнут думать, что ты замышляешь недоброе.
Тобой заинтересуется стража.
Придут задавать вопросы.
Они найдут тайник в подвале Анны и разграбят его, как остроухие — порт у Восточного Маяка.
Осталось совсем немного. Денег, собранных за последние годы, хватит на то, чтоб убраться подальше от земель Союза. Возможно, в Терцию, до тех пор, пока не началась война. Купить небольшой дом в хорошем квартале, открыть красивую, чистую таверну для купцов и путешественников.
Анна мечтает о таком с детства, а я — с тех пор, как увидел её улыбку.
Терцианец, который мне нужен, снова со шлюхой. Он приползает к ним после полудня, когда хмель от прежней ночи успевает выветриться. Должно быть, от него страшно несет, потому что к нему приводят самых страшных и неуклюжих девок.
Он тянет вперед руку с кошельком, а «мамочка» от отвращения едва заставляет себя схватить его кончиками пальцев. Наверное, утром шлюхи соревнуются в заработке, лишь бы не ложиться с терцианцем.
Бледная кожа его покраснела, покрылась нездоровым загаром. Так бывает со всеми из Терции, кто слишком долго живет возле Океана. Кожа их не предназначена для такой жизни. У Анны — похожая. Хоть она не из Терции, но нежный фарфор на ее лице куда краше, если ей не приходится по долгу стоять возле воды, на открытом солнце.
Поначалу нерешительно она просила меня ходить за продуктами на развалы, но когда я заметил, какой красивой она становится, если ей не нужно весь день торчать на пекле, всё изменилось. Моя Анна — красавица, каких поискать. Ей бы только солнца поменьше, да жизнь потише.
Она любит читать, моя умница. Ей это удается лучше, чем писцу за углом в доме напротив. Писец водит пальцем по строчкам и хмурится, а ей будто не сложно. Читает, как рассказывает сказку на ночь.
— Эй! Выпивки! — орет терцианец.
Он тоже понял, что нельзя быть тихим в нижнем квартале. Портовые городки Союза одинаково паршивы, не важно, где они находятся. Восточный Маяк, Южный, Северный, Западный — всё одно. Куда ни отправься, везде найдешь сброд, крики торгашей, стоящие в бухте рыболовные судна.
Раздолье здесь только тем, кто не любит закон. Людям, вроде меня. Кто может убить за монетку.
Анна говорит, когда мы уедем прочь, она не позволит мне делать такого. Говорит, я стану честным гражданином и стану зарабатывать тем, что умею лучше прочего. Буду защищать город, наймусь в стражу.
— Выпивки, вашу мать! — он снова вопит, что есть мочи, а шлюха пытается заткнуть ему рот губами. У нее, верно, похмелье, ей громкие звуки не по нутру.
Иду вслед за ними к переулку. Здесь паршивые домишки, где можно развлекаться с нанятым «товаром». Прежде торговали рабами из вестурланда, но когда Союз запретил работорговлю, место осталось свободным. «Мамочки» прибрали его к рукам, настроили хижин и стали сдавать в наем для тех, кому хочется пространства побольше, чем в борделе. На мое счастье, выпивоха из Терции — любитель уединения.
Вдвоем они заваливаются в покосившуюся лачугу. Она заталкивает его внутрь, точно боится, что хмель ненадолго покинет его голову, и он заметит, какая разруха вокруг.
Впервые Анна показала мне, как плох мой город, когда мы стояли в заливе на рассвете. Сыграли свадьбу, и я провел ночь в ее объятьях, а наутро мы пошли гулять по берегу.
— Видишь мусор? — она показала своей фарфоровой рукой на горы тряпья, выброшенные океаном на берег. Тряпье, верно, сбросили рыболовы, стоящие на якоре неподалеку. Оно воняло рыбой, тухлой кровью и водорослями.
— Вижу, — ответил я.
— Вот так мы выглядим, — сказала Анна. — Такой же точно мусор. Жизнь прибила нас к этому берегу, но мы не обязаны здесь оставаться. Подкопим денег, соберем запас, а потом уедем отсюда навсегда.
— Как же отец?
— Заберем его с собой, — Анна улыбнулась, — он — крепкий старик. Управимся вдвоем, пока еще есть время. Будем жить, как люди, в хорошем квартале. Я стану управлять таверной, а ты — наймешься в стражники. Ты — хороший парень, я точно знаю.
Она решила так, потому что была на сносях, а я не бросил ее и пошел с ней к жрецам давать обеты. Ребенка отобрали у нас боги, но Анна не грустила.
— Еще успеем, — говорила она, хоть на ее лице мелькала грусть.
Тревога, точно она не уверена.
И мне, больше всего на свете, больше жизни, больше даже, чем её любви, хотелось отогнать эту тревогу.
Поэтому я взялся за первый заказ. Охотнику доверили выпивоху-купца.
Новая жертва, вонючий терцианец, кувыркается теперь в хижине со шлюхой. Стоны хорошо слышно, так что я нашел местечко неподалеку и закурил трубку. До заката не меньше часа.
— Эй, Жан, дичь караулишь? — это Гаспар из стражников. Идет, пожевывая соломку. У них это частое. Из Вестурланда привезли траву, которую можно жевать, и теперь все они ходят с этой отравой.
— Так точно, командир, — бью себя в грудь кулаком, отдавая честь. Гаспар грозит в шутку. Знает, что никогда не ввяжусь в неприятности.
Только незнакомцы, чужеземцы, убийцы и насильники — такие правила.
Узнают, что убил по своей воле, тут же казнят.
Анна говорит, работа почти честная.
— Эй, парень, подсоби! — терцианец высунулся из хижины шлюх и машет мне.
Поднимаюсь на ноги.
— Подсоби, говорю, нужна помощь!
Кричит, машет рукой сильнее.
— Скорей, давай, тащи сюда свою задницу!
Вытряхиваю табак, убираю трубку в мешок за плечами, иду к нему.
— Добеги до тётушки Шарлотты, а? У меня тут беда, — распахивает дверь пошире, вижу там лежащую ничком шлюху. — Отключилась, слышишь?
От терцианца разит мочой, потом, паршивым вином.
— Чего рот разинул? Гони, говорю, к Шарлотте, помощь нужна!
Бегу к «мамочке», выкрикивая на ходу её имя. Шарлоттой она сделалась лет пять назад, а до тех пор была Эммой-молочницей.
— Откинулась? — у Шарлотты в зубах та же травинка, лицо кислое, обмахивается веером. — На кой она мне тут? Вытащите к каналу, да сбросьте. Гаспар вечерком найдет, крикнет своим.
— Она, может, жива еще, — говорю неуверенно. Анне кажется, что мне стоит быть посмелее.
— Жива? Ну и черти с ней! Какое мне дело? Жива, так водой облейте, — веером показывает мне на выход. — И не шуми мне тут больше, отдыхать мешаешь.
Возвращаюсь обратно ни с чем. Терцианец достал где-то воду, прикладывает шлюхе примочку на голову.
— Вот, видишь? Ожила вроде бы, — говорит мне, а сам машет вокруг шлюхи рубахой. Тело у терцианца сплошь изрублено. Весь в шрамах, будто попал к мяснику по ошибке.
Шлюха стонет, а он протягивает ей кружку.
— На-на, выпей, полегчает. Ну, что там Шарлотта? — спрашивает у меня.
— Велела сбросить её в канал, — отвечаю.
— В канал? На кой в канал-то? Там и без неё тошно, — шутит, хохочет, а сам серьезный. — Ты, парень, помог бы мне дотащить её, а? Сдохнет ведь тут.
На кой ему шлюха?
— Ладно, — соглашаюсь. Мне же лучше — не придется бегать за ним по крышам.
— Ты, парень, слева хватай, а я справа возьмусь, так и потащим, — говорит, а сам хватает её под плечо. Шлюха стонет погромче, а потом хихикает глупо.
— Чего это она? — удивляюсь.
— Траву вестурландскую жевала, наверное, — отвечает терцианец. — Меня Марком зовут, — протягивает свободную руку.
Как того знакомого Анны, что не погиб у Восточного маяка. Тяну ему руку в ответ. Какая разница? Ночью он будет мертв, так к чему колебаться?
Пока мы тащим шлюху по улицам, расталкивая прохожих, Марк рассказывает:
— Хороший у вас город, красивый, людный. Чистое гетто, хожу — не нарадуюсь. Слышал, на Востоке гетто убрали?
— Давно еще, — отвечаю коротко. Сам не знаю, отчего на Востоке нет гетто.
— Говорят, это еще с давней войны повелось, — говорит Марк. — Люблю у вас ходить вдоль берега. Жаль только, кожа обгорает. Рыбу у вас готовят отлично. Люблю этих ваших морских длинноусых. Как бишь их?
— Осьминогов? — удивляюсь. Чужеземцы осьминогов не жалуют. Слишком для них непривычно. Боятся, что это черти из глубин поднялись мстить богам.
— Ага! — радостно отвечает Марк. Шлюха на его плече висит безжизненных грузом. Если проходим подъем, ее ноги бьются о поверхность, она тихо стонет и просит бросить ее в тени. — Еще люблю здесь музыкантов. Так красиво на арфе в Терции никто играть не умеет. Сам я из Терции. А ты здесь родился?
— Родился, — киваю. Хоть и не видно за шлюхой. Хочется сесть с терцианцем и поговорить, распивая пиво Анны. Жалко, что придется убить его ночью. Улыбаюсь пошире на прощанье.
— Тут хорошо, парень, — говорит Марк, — я очень рад, что здесь оказался. В Терции погано. Веришь? Одно плохо — отца убили.
На сердце опускается тяжесть. Хуже нет — слушать исповедь перед казнью.
— Тётка, к которой меня сослали, сказала — враги. Черт его знает, враги или нет. Как подумаю, что братец… Тошно! Неугомонный сорванец. Умный, а на губах молоко не обсохло. Куда ему Терция? Сидеть на дворе, да куличи собирать из песочка. Песочка в Терции много, смекаешь?