Телефон опять громко зазвонил. Черный схватил трубку.
– Игорь Олегович! Татьяна. Все больные в палатах. Ждут завтрака. Персонал на рабочих местах. Только…
– Что только?
– У нас летальный исход.
– Что?! Кто?!
– Психиатрия. Надежда Вульф.
– Причина?!
– Визуально сложно сказать, нужно ждать заключения.
– Время смерти?!
– Не проснулась ото сна. Скорее всего, ночь.
– Где были дежурные?! Куда они смотрели?!
– Говорят, что от нее не поступало никаких жалоб. Все было как обычно.
– На вскрытие отправили?
– Пока нет, не успели.
– Так, летучка отменяется… пока. Она в четвертой палате?
– Да.
– Я иду туда.
8
Уставший Ангел лег на упругое облако и опустил крылья. Его мысли потекли как чистая прозрачная вода горного ручья. Он не пытался в них разобраться и сосредоточиться на какой-либо одной, потому что для него сейчас важно было только его состояние, состояние покоя.
Его огромные серо-голубые глаза смотрели вдаль и не замечали, как время, словно шерстяная нить, сматывается в тугой клубок. Можно было бы легким движением завязать узелок на этой нити и поменять прошлое и будущее местами, но Ангелу по имени Нхоаэ сейчас не было дела до времени: у него закончились дела на Земле, и он может отдыхать. Сколько? Это вопрос не времени, а состояния.
Время – это условность. Мгновение равно часу, час равен году, год равен веку…
«Равно… равно… уравнение… неравенство… предел… матрица… плюс бесконечность… минус бесконечность… математика… метафизика… мистика… стереть память…»
Нхоаэ улыбнулся другой своей мысли:
«Чисты души слабоумных и одержимых познанием…
И тех и других люди называют безумными....
Безумие – величие души…
Это пока за гранью понимания для человека…
И хорошо…»
9
Евгения Соломоновна старалась не опаздывать на работу. Но это у нее получалось крайне редко. К каким только ухищрениям она не прибегала: и ставила будильник на полчаса раньше, и переводила часы вперед, и отказывалась от утреннего кофе, – словом, она честно пыталась заставить себя быть пунктуальной и дисциплинированной, но ее усилия чаще всего оставались безрезультатными. В конце концов в непримиримую борьбу Евгении Соломоновны с собственной несобранностью вмешался директор музыкальной школы, Цезарь Иванович Полукарпов, человек творческий, и поэтому непредсказуемый.
В один прекрасный день, когда пришедший на первый урок ученик Евгении Соломоновны, которая по обыкновению задерживалась, изрезал перочинным ножиком запертую дверь музыкального класса, Цезарь Иванович неожиданно даже для самого себя разгневался и влепил Евгении Соломоновне строгий выговор без занесения в личное дело, но с лишением квартальной премии.
Эта нетрадиционная мера так повлияла на характер Евгении Соломоновны, что она не только перестала опаздывать на работу, но и развелась с мужем, с которым прожила двадцать один год в относительном мире и согласии, и вышла замуж за своего друга детства – психиатра Черного Игоря Олеговича.
Правда спустя два года, Евгения Соломоновна даже себе не смогла ответить на вопрос, зачем она это сделала. Ведь, по сути, в ее жизни изменилось только данные паспорта: место проживания и фамилия, а ее бывший муж поменялся с ее любовником местами. Но Матвей Федосович был гораздо менее приспособленным к жизни, нежели привыкший к долгой холостой жизни Игорь Олегович, и совершенно запустил свое жилье, и, к тому же, стал весьма неопрятен. Этого Евгения Соломоновна не могла допустить, и ей пришлось вернуться, правда уже без радикальных мер изменения каких-либо статусов, просто все участники сложных душевных отношений молчаливо признали за Евгенией Соломоновной право жизни на два дома.
Но, несмотря на все выкрутасы судьбы, Евгения Соломоновна осталась человеком жизнерадостным и позитивным.
В это утро у Евгении Соломоновны было, как обычно, хорошее настроение.
Пока Матвей Федосович принимал контрастный душ и тер щеки электробритвой, она приготовила пшеничную кашу, заварила зеленый чай с душицей и выпила свою обязательную чашечку утреннего кофе. Когда Матвей Федосович, сияя чистотой, вышел из ванной комнаты, Евгения Соломоновна поставила горячий завтрак на стол и улыбнулась солнечной улыбкой:
– Рыбка моя, завтрак на столе. Я в душ.
Горячие струйки воды немного обжигали кожу, но, казалось, наполняли все тело горячей, огненной энергией, и от этого в душе поднималась волна бурной радости и бескорыстной любви ко всему человечеству. Евгения Соломоновна громко запела высоким птичьим голосом:
– Non, je ne regrette rien! (Нет, я не жалею ни о чем! – фр.)
Шум воды и собственное пение не помешали ей, однако, услыхать громкое прощание Мотри:
– Дорогая! Я ушел!
– Хорошо! Удачного дня!
Закутавшись в большое белое полотенце, Евгения Соломоновна, оставляя мокрые следы, босиком пробежала на кухню и поставила еще теплый чайник на газ, а потом, не торопясь, вытерлась и оделась. Расчесав свои роскошные волнистые волосы, она слегка подсушила их феном и собрала в тугой пучок на затылке. Чайник закипел, и, приготовив себе кофе, она отрезала тонкий кусочек сыра, а потом не спеша, с наслаждением «гурманила», улыбаясь своим мыслям.
Жаль, но это чудесное утро не могло длиться бесконечно, и Евгения Соломоновна, светло вздохнув, подумала вслух:
– Нет, я не жалею ни о чем, – а затем, надев белые лодочки на небольшом каблучке, повязав белую газовую косынку на шею, положив в сумку складной зонтик, вышла на улицу. До работы было минут десять ходу, и Евгения Соломоновна, поглядев на часы, ускорила шаг.
У двери музыкального класса ее уже ждал ученик. Евгения Соломоновна открыла класс и, пока ученик усаживался и надевал на худенькие плечи ремни тяжелого аккордеона, достала ноты из видавшего виды шкафа с надписью на боковой стенке «Инв. 1210» и поставила их на открытую крышку фортепиано:
– Ну-с, Николай, давай посмотрим, как ты потрудился над домашним заданием.
Тот с тоской в глазах затянул «Полюшко-поле». Евгения Соломоновна, глядя в окно, отсчитывала такт:
– Раз и, два и, раз и, два и…
Дверь открылась, и в класс вошел, широко улыбаясь, немолодой, но статный мужчина. Он держал за руку худенькую девочку с печальными глазами и двумя красными большими бантами в тонких мышиных косичках.
– Здравствуй, Женечка!
– Ой, Абраша! Сколько лет, сколько зим! Заходи-заходи! Что случилось, дорогой? Так просто ты бы обо мне не вспомнил!
– Ну зачем ты так! Ты сама сто лет у нас не появлялась! Могла бы и в гости зайти как-нибудь, мы ж не чужие люди! Надо родниться! Мы же все, Женечка, под Богом ходим! А то видимся только на похоронах! Ты ж вот на свадьбу нас не пригласила!
– Да какая свадьба, Абраша! Никакой свадьбы не было! Мы, таки ж, не молодые люди! Ну сошлись и сошлись – дел-то! Да уже и.. – Евгения Соломоновна оборвала себя на плуслове, понимая, что родственникам совсем не обязательно быть в курсе ее сложных семейных отношений и продолжила – А про похороны, да! Надю жалко! Светлая голова была – доктор математических наук! От ума, наверно, и переклинило у нее что-то в мозгах! Игорь мой говорит, что у кого нет ума – с ума не сходит!.. Ты, Коленька, играй, играй…
Николай, в глазах которого с приходом посторонних людей, наконец зажегся огонек интереса к жизни, извлек из аккордеона несколько громких пронзительных звуков.
Евгения Соломоновна испуганно подняла руку, как будто защищаясь от невидимой опасности:
– Так, нет, стой, не играй!
Абрам засуетился:
– Ой! Не буду тебя отвлекать от работы. Я к тебе по делу.
– Вот-вот, без дела не ходим!
– Что делать, Женечка! Жизнь такая… Внучка моя – Анжела.
– Вижу. Красивая девочка. Наша порода! Ленкина?
– Нет, Семена.
– А-а-а…
– Так она умирает, как хочет музыкой заниматься!
– Ну и хорошо! Не запрещайте! Это может в жизни ненароком пригодиться! Пусть занимается – не страшно!
– Какое там – запрещать! Мы б с радостью! Да не берут ее, в школу-то вашу!
– Как не берут?!
– Не берут. Говорят, слуха нет!
– У еврейского ребенка нет слуха?
– Да.
– Ой, ерунда! Чтоб у еврейского ребенка не было слуха! Кто это такое мог сказать? Если у еврейского ребенка есть уши – значит, у него есть слух. По-другому в природе не бывает! – и Евгения Соломоновна ласково посмотрела на девочку: – Иди сюда, детка!
Девочка отпустила руку деда и сделала два шага вперед.
Евгения Соломоновна, лучезарно улыбнувшись, взяла хорошо заточенный карандаш с небольшого журнального столика, который стоял возле кресла (в этом кресле она и проводила свой рабочий день), а затем, взмахнув карандашом, как волшебник волшебной палочкой, три раза стукнула им о край фортепиано. Потом дала карандаш девочке и сказала:
– Повтори.
Девочка подошла к инструменту поближе и три раза стукнула карандашом о край.
– Абраша, я же говорила, все в порядке, из девочки будет толк. Приводи ее в сентябре прямо ко мне. Я все устрою.
– Ну, спасибо, Женя! В сентябре мы придем! А ты забеги к нам как-нибудь!
– Как получится, ты ж знаешь, какая жизнь… Пока, дорогой! Мане привет!
Евгения Соломоновна встала и проводила родственников до двери. Потом, оттягивая кофточку, вернулась к креслу и с безнадежностью в глазах посмотрела на своего ученика:
– Итак, продолжим. «Полюшко-поле»! И раз, и два…
10
Я не любила учиться, хотя учеба мне давалась очень легко. И учителя меня не любили, хотя и ставили хорошие оценки. И одноклассников я не любила – за то, что они не любили меня, хотя никогда нельзя с точностью утверждать, почему и за что кто-то кого-то не любит. Нелюбовь так же необъяснима и загадочна, как и любовь.
Но самое удивительное, что я не любила себя. Или нет, это не точно! Я не любила свое тело. Я не стояла часами перед зеркалом, как это делали другие девочки, любуясь своей мордашкой и примеряя мамины кофточки, не пыталась накрасить губы или подвести брови, но я часто прислушивалась к себе или, вернее, к той, что жила внутри меня, – маленькой полусумасшедшей немолодой женщине, которая время от времени, широко открывая рот, выла, как попавшая в капкан волчица, отчего мне становилось неодолимо тоскливо.
И однажды…
Я не помню, какой это был день – обычный или выходной, был ли кто-нибудь кроме меня дома или я была одна, какое это было время суток: утро, день или вечер. Я почувствовала, что время остановилось и сердце перестало биться в груди, и между вдохом и выдохом за ним прошло не меньше часа. Мир потерял свои реальные очертания, и окно, в которое я в тот момент смотрела, стало таким огромным, что в сравнении с ним я была не больше оцепеневшей осенней мухи, которая заснула в углу фрамуги, в надежде дожить до весны. И дворовый пейзаж за окном растворился, как сахар в стакане чая, уступая место ослепительной синеве неба. Я смотрела в это небо широко раскрытыми глазами и чувствовала, что моя Душа растет и становится большой и легкой, как воздушный шар на первомайской демонстрации, вызывая оглушительное чувство восторга и счастья.
Я не знаю почему, но в этот момент я поняла, что это Время Ангела.
И он появился. Он был большой и красивый и совсем не похож на тех ангелов, которых я видела когда-то. Его огромные серо-голубые глаза, казалось, не просто смотрели на меня, а заставляли страстно желать глядеть в них бесконечно. Время остановилось и потеряло всякий смысл.
– Меня зовут Нхоаэ, – сказал Ангел.
Его голос прозвучал тихо и устало. Может быть, поэтому мой восторг неожиданно сменился полным покоем.
– Нхоаэ, – повторила я.
– Я сказал свое имя для того, чтобы ты могла меня позвать, если тебе нужна будет моя помощь.
– Нхоаэ, я запомнила, – кивнула я.
– Я твой Ангел, и я буду тебя хранить, но я не могу управлять тобой, поэтому ты должна сама выбирать свой путь, я могу только помочь, если тебе это необходимо, и если ты сама меня об этом попросишь.
У меня в голове мелькнула мысль: «Вот это да!»
Ангел улыбнулся.
– Только не надо думать, что я какой-нибудь муль-тяшный волшебник и начну исполнять твои желания. Жизнь, Анжела, совсем не похожа на сказку. Чудеса случаются крайне редко. Так что в твоей жизни ничего не изменится.
– Все равно, какой же ты красивый! И ты мой Ангел! Только мой и ничей больше?
– Да, только твой и ничей больше.
– И ты меня будешь охранять от ж-жуткой смерти?
– Смерть не бывает жуткой. Смерть – это всего лишь смерть. Жуткой – бывает только жизнь. Я тебя буду охранять от жуткой жизни.
– И ты будешь всегда со мною рядом?
– Да.
– И я тебя буду видеть?
– Иногда.
– Как сейчас.
– А я не знаю, каким ты видишь меня сейчас.
– Ну, таким большим, на весь мир!
– Нет, знаешь ли, я бы не хотел собою заслонить для тебя весь мир. Мир, девочка, гораздо красивее и удивительнее любого ангела. А человек гораздо сложнее и прекраснее мира. Так что постарайся видеть себя, и тогда ты будешь по-настоящему счастлива.
– А что значит – видеть себя? Смотреть на себя в зеркало?
– Нет, в зеркале только твое отражение, а не ты. Нужно научиться глядеть в себя, как в зеркало.
– Ты мне говоришь такие сложные вещи… Ты, наверно, забыл, что я еще ребенок?!
Нхоаэ поднял бровь и улыбнулся.
– Ты ребенок, а уже пробуешь кокетничать… Я бы не стал тебе говорить вещей, которые ты не можешь понять. Этот мир такой древний, что детей в нем не так легко отыскать. Просто многие люди не способны заглянуть в себя и живут как дети. Хотя не я это придумал, так что не будем о том говорить. Анжела! Я с тобой, помни это – я с тобой!
Нхоаэ расправил крылья и заслонил ими все небо. Он был настолько красив, что я зажмурила глаза, а когда их открыла, все вокруг приняло свои обычные очертания, только высоко в небе серебряным светом сияло не-большое легкое облачко, напоминавшее своей формой птицу с распростертыми крыльями. Время опять побежало стремительно, и я уже не могла точно сказать: действительно ли был Ангел со странным именем Нхоаэ или это я выдумала сама для себя очередную сказку. Я любила придумывать сказки, когда мне было одиноко или тоскливо.
Но очень скоро я поняла, что все, что произошло со мною, вовсе не было фантазией или выдумкой.
11
В тот день я прогуляла музыкальную школу. Мне было стыдно за свой поступок. Однако поступить по-другому у меня не хватило смелости. Я второй раз подряд не выучила домашнее задание. Моя наставница по музыке Евгения Соломоновна была насколько добрым, настолько и требовательным педагогом. Когда я накануне пришла неподготовленная к занятию, она печально посмотрела на меня и сказала:
– Так у нас дело не пойдет. Я не стану с тобой заниматься. Чтобы чему-то научиться – нужно много трудиться, а ты, наверно, думаешь, что все к тебе придет само? Нет, моя хорошая, так не бывает. Твой дедушка говорил, что ты хочешь учиться музыке, а я вижу, что музыка тебя не интересует! В таком случае, ты можешь отправиться домой. Видимо, тебе интереснее ковыряться в носу, чем заниматься делом!
И хотя в ее голосе не было даже намека на раздражение, эти слова меня почему-то сильно обидели. Когда я пришла домой, моя обида стала еще больше и еще сильнее. Она удушливой волной подступала к горлу, вызывая на глазах слезы. Трудно сказать, что же меня так обидело, но я закрылась в своей комнате, достала из коричневого чемодана-футляра свой недавно купленный мне родителями аккордеон «Веснянка», положила перед собой ноты и долго глядела в них, пытаясь услышать мелодию, так загадочно зашифрованную нотными значками. Чем дольше я смотрела в ноты, тем сильнее становилась моя обида, и вдруг она лопнула, как пузырь, и слезы ручьем полились из моих глаз, и я заиграла незнакомую мне мелодию – громкую и агрессивную.