- Ну, и зачем такое попадание в прошлое, свое оно или чужое - думал я с тоской, от вчерашней уверенности, что могу горы свернуть, и только одним своим присутствием изменю историю, не осталось и следа. Красная армия отступала. Всю жизнь я верил, что самые тяжелые поражения наших войск связаны с внезапностью немецкого нападения. Считал, что достаточно предупредить командование, успеть поднять части по тревоге и немцы умоются кровью при преодолении пограничных рубежей, а затем мы погоним и уничтожим агрессора в его логове. Действительность как обычно разбила мои светлые мечты. Сразу вспомнились годы службы в Советской армии, бардак был еще тот. Основное время мы проводили на строевой подготовке, политзанятиях и уборке территории. Любая попытка увильнуть от исполнения своих обязанностей, считалась нормой. Умение «втереть очки», «навешать лапши на уши» или просто проигнорировать приказ командира являлась мерилом, лихости и независимости солдата. Коллективные взаимоотношения строились на четком доминировании старослужащих, с молчаливого одобрения командиров, при условии отсутствия неуставных отношений и негативного проявления «дедовщины», такого как избиение или «чмырение», в виде стирания носков или чего-то подобного. Так решалось сразу несколько задач, молодое пополнение сразу понимало, что «служба - не сахар”; осваивало свою воинскую специальность и училось уважать старших. Кроме того настраивало на философский лад, давая осознание, что худшее уже позади или скоро закончится, а впереди «крутость и бурость» дедовского бытия. Хоть, что-то понимать в службе стали только отслужив год но, тем не менее, оружие и технику знали досконально, стрелять научились все, ОЗК и противогазом пользовались уверенно. А что с РККА? Ведь в планах советского командования перевооружение, занимало не последнее место. В том числе замена устаревших винтовок и карабинов Мосина образца 1891/1930 года на автоматические. Но реализация этих планов натолкнулось на неожиданное препятствие, а именно на низкую подготовку призывного контингента. Несмотря на то, что СВТ-40 была лишь модернизацией СВТ-38, то есть конструктивная схожесть присутствовала, но даже в 1941 году этот вариант автоматического оружия в войсках не пользовался популярностью. По банальной причине - у нее был больший носимый боезапас, и она требовала повышенного внимания, аккуратности и определенной технической грамотности при обслуживании и эксплуатации. А вот с этим у бойцов были значительные затруднения. За три года Красная Армия не смогла освоить даже один образец стрелкового автоматического вооружения! Что тут говорить о более сложной технике. Новобранцы, набранные на вновь присоединенных территориях, предпочитали при первой же возможности бросить оружие и сдаться в плен или разбежаться по домам. За короткое время советскими людьми они так и не стали. Им было без разницы, чья власть: польская, советская или немецкая. Поэтому они впоследствии и пополняли состав всяких националистических частей у немцев. А, между прочим, на присоединенных территориях проживало около 15 миллионов населения.
Так в думах прошел день, затем второй. В обед забежал Худяков, уже одетый в форму, попрощался, сказав - «После войны долечимся», - и убыл в часть. Новости поступали обрывками, в основном от раненых и из сводок Совинформбюро. Потери в авиации, не смотря на все усилия, все равно оказались очень большими. В первую очередь досталось аэродромам, находившимся вблизи границы, в пределах досягаемости огня артиллерии противника, они и понесли самый тяжелый урон. Такие потери уже на следующий день заставили покончить с собой командующего ВВС округа генерал-майора И. И. Копца, а его заместитель генерал-майор А. И. Таюрский был арестован и скорее всего в ближайшее время будет расстрелян.
Самое обидное было услышать, что на одном, из приграничных аэродромов летчики к 4:00 часам уже сидели в кабинах, готовые к бою. Но, ни один самолет не взлетел навстречу врагу, а фашисты без помех в упор расстреливали, бомбили и поджигали все самолеты, ангары, все аэродромное хозяйство. Командир и политрук бегали между машинами с оружием в руках, запрещая вылет - “Нет приказа на взлет. Это провокация, местный инцидент”. И только в 6.00ч. оставшиеся самолеты пошли в бой. За эти дни погибли сотни “сталинских соколов”. Всех уравняли смерть и забвение: тех, кто на своих фанерно-перкалевых “ишаках” и “чайках” пытался взлетать из пламени растерзанных аэродромов и был сбит, и тех, кто взлетал и погибал в воздушных боях, и тех, кто не успевал даже добежать до своей машины, скошенный свинцом.
На третьи сутки, по моей просьбе, сослуживцы принесли форму, и личные вещи. Рассказали, что началась мобилизация, создаются отряды ополчения в каждом из трёх районов Минска, жители помогают готовиться к обороне города и не смотря на потери, все уверены в скорой победе.
После их ухода, мною овладело тягостное чувство. Мучило собственное бессилие: где-то товарищи ведут с врагом бой, а я ничем не могу им помочь. До падения Минска, остаются считанные дни, по учебникам истории немцы вошли в город 28 июля.
Диктор читал указ о мобилизации и объявлении в отдельных местностях страны военного положения. Всей больницей слушали сводки о боях. Тревожных новостей вроде бы не было, но чувствовалась какая-то недосказанность.
Когда объявляли воздушную тревогу, ходячие больные, как нас называл медперсонал, спускались в бомбоубежище. Тех, кто не могли передвигаться, санитары переносили на носилках. Мне это быстро надоело, подниматься по лестнице было все-таки тяжело, а пользоваться помощью санитаров не позволяла совесть. Я решил во время налетов из палаты не уходить, тем более, что пока в госпиталь не попала ни одна бомба. Когда санитары пришли за мной в очередной раз, я поблагодарил их за заботу, спускаться вниз отказался.
- Приказ начальника госпиталя. Надо подчиняться, - строго сказал молодой санитар и добавил: - Нам уговаривать некогда.
- Ладно. Только без носилок - спорить не хотелось, решил перетерпеть.
Опираясь на плечо санитара, потихоньку добрался до подвала, где было оборудовано бомбоубежище.
В это время две молодые девчонки, побежали во двор разложить на земле простыни с нарисованным красным крестом. Попытался их удержать от такой глупости. Да куда там, они же не знают, что немцы специально бомбили и расстреливали наши санитарные эшелоны. Когда находились в повале, от двух близких разрывов тяжелых бомб, нас порядочно тряхнуло. Потом поднявшись наверх, увидел, что воронки находятся как раз в том месте, где раскладывали красный крест. Больше такой глупости ни кто не делал.
Пока мог поддерживать связь со знакомыми командирами, удавалось получать свежие новости. От них узнал, что 24 июня командующий 13-й армией генерал-лейтенант П. М. Филатов, что бы задержать продвижение 3-й танковой группы Гота, получил приказ: объединить управление четырьмя дивизиями и всеми отходившими войсками, в том числе и отошедшую в Белоруссию 5-ю танковую дивизию Северо-Западного фронта. А находившийся в резерве фронта 44-й стрелковый корпус комдива В. А. Юшкевича занял оставшиеся сооружения Минского укрепленного района.
25 июня Совинформбюро сообщило о контрнаступлении на Бродском направлении. На следующий день в сводке говорилось о контрнаступлении на Луцком направлении. Я было воспрял духом, но как оказалось зря. Как гром среди ясного неба прошла информация, что немецкие танки ворвались в расположение штаба 13-й армии. Захвачена большая часть автомашин, в том числе и с шифровальными документами, штаб лишился почти всех средств связи. Около 50 командиров пропали без вести. Управление войсками полностью нарушено.
В палату, где до сих пор была занята лишь одна моя кровать, стали поступать раненые. Последним санитары вкатили каталку, на которой лежал кто-то весь в бинтах, уткнувшийся лицом в подушку. Он был сильно обожжен, но все-таки у нас вскоре завязалась беседа. По голосу я узнал соседа - заместитель командира 122-го истребительного полка, того самого, который в канун войны разоружил Павлов. Тяжело дыша, морщась от боли, он глухо говорил:
- Спасибо капитан, еле успели обратно оружие навесить и сразу в бой. Но дело плохо. Наседают, собаки… Нашим ребятам по восемь вылетов в день приходилось делать. Их тьма, нас горстка! В первом же групповом бою мы 5 самолетов противника приземлили, а через 4 дня летать уже не на чем стало. В Прибалтике говорят в первый же день в авиаполках меньше чем по два звена машин оставалось
В полдень 27 числа забежал старшина Бедрин, который принес мое табельное оружие и документы. Кроме того по моей просьбе он забежал ко мне домой и забрал “тревожный чемодан” и самое главное для меня зимние сапоги. На самом деле зимние сапоги от других отличались только тем, что были на размер больше, что бы можно было наматывать теплые портянки. Но для моих больных ног будут в самый раз. Так же среди документов была и моя сберкнижка с почти семью тысячами рублей и несколько, заверенных листков выписка из сберкассы с номерами облигаций Госзайма, ровно на двадцать тысяч рублей. Да, государство хоть и щедро платило военным, но и не забывало о своих интересах. Приходилось «добровольно» либо сдавать деньги на помощь братским народам, либо покупать облигации внутреннего займа.
- Перебазируемся, - сказал он, - куда не знаю. В штабе сказали, что оружие и документы могут понадобиться при эвакуации.
После его ухода, мне удалось связаться со штабом, с предложением срочно вывозить в тыл семьи летчиков, но в этот раз поддержки не нашел, успели только сказать, что утром пришлют в госпиталь машину для эвакуации. На следующий день в субботу связь со штабом ВВС полностью прекратилась. Подразделения авиации, базировавшиеся на нашем аэродроме, перелетели на другие площадки. Только после этого командование спохватилось и занялось вывозом семей командиров.
Все эти дни я, как мог, разминал ноги, готовясь покинуть госпиталь в случае опасности. Проблема была в том, что опухшие ноги не желали влезать даже в сапоги большего размера, а так я уже самостоятельно мог передвигаться по коридору. Пользуясь этим, пару дней назад, добрался до телефона и дозвонился в 214-ю воздушно-десантную бригаду полковника А. Ф. Левашева, ссылаясь на готовящийся в штабе приказ об их переброске под Минск, рассказал о тактике немецких войск, связанных с рассечением наших частей концентрированным танковым ударом, охватом узлов обороны и прорывом в глубокий тыл. Посоветовал максимально загрузиться боеприпасами и продовольствием, готовясь действовать в отдалении от баз снабжения. Предложил мобилизовать на конезаводе лошадей и использовать их как вьючных, а так же делать закладки боеприпасов и продовольствия в лесах, с целью их использования как пунктов резервного боепитания. Напомнил о тактике действия малых групп в тылу на коммуникациях противника и тех наработках, что отрабатывали на весенних учениях.
Вскоре поступило распоряжение - госпиталь эвакуировать. По коридорам разносились гулкие удары подкованных сапог: соседняя воинская часть помогала увозить раненых. Но как, имея всего два санитарных автобуса, вывезти всех раненых? По указанию главврача медперсонал ходил по палатам со словами:
- Товарищи командиры, кто может хоть как-то двигаться, выбирайтесь на автостраду Москва - Минск, вам окажут помощь в посадке на попутные машины.
Я, поднявшись с кровати, начал одеваться, думая как быть с обувью, рассчитывая на обещанную, к обеду следующего дня машину, особо не переживал, но спать решил в форме. В нашу палату, в которой остались только мы с майором, заглянули.
- Товарищ капитан, сумеете своим ходом?
- Я-то, пожалуй, уже дойду, а вот как быть с лежачим больным? - указал на соседнюю койку.
- Ни одной машины, но в штабе фронта к вечеру обещали выделить транспорт.
С утра 28 июня город бомбили постоянно и безнаказанно, немецкие самолеты шли волна за волной, наших истребителей в небе не было. Не стреляли зенитные орудия. Город горел, в окна был виден бушующий повсюду пожар. Пожарные не успевали тушить пламя, и огонь перекидывался с одного здания на другое. Если днем на улицах еще кто-то показывался, проезжал транспорт, то к вечеру все словно вымерли. Повсюду летали хлопья пепла и копоти, дым разъедал глаза. На западных окраинах города непрерывно грохотала канонада. В том, что город к утру падет, уже ни кто не сомневался.
В палатах остались лишь те, кого нельзя было перевозить. Многие метались в бреду, кричали или стонали от боли, просили пить, кого-то звали. Помочь им было не чем. На улице стало стемнеть. Обещанный транспорт не пришел, и ждать дальше становилось опасно. Нужно было что-то предпринимать, в плен я не собирался. Время двадцать два часа, пора уходить.
- Давай выбираться на улицу, а там что-нибудь придумаем, - сказал я майору. Сам я уже был готов, даже с трудом натянул сапоги, но передвигался только с помощью костыля и помощник из меня не важный.
Он попытался приподняться на руках, но тотчас, же со стоном упал, вскрикнув от боли, потом сказал:
- Оставь меня, капитан, уходи, пока не поздно.
- Брось, товарищ майор. Сейчас выберусь на улицу и приведу людей.
- Уходи, а то ни за что пропадешь. Утром, может быть, и разыскал кого-нибудь, а теперь… Возьми мои документы, сдашь в штаб ВВС. Пистолет оставь и уходи.
В свое время я насмотрелся всякого, чужой болью и страданием меня не удивишь, но вот так бросить на верную смерть человека, которого знаешь… Может меня и забросило-то сюда в тело другого человека, чтобы спасти именно этого майора?
- Ни куда не уходи - неуклюже пошутил я.
Превозмогая боль, поднялся и подошел к его кровати. От острой боли меня бросило в жар. Оставив на тумбочке пачку папирос “Курортные”, сам не курю и это тело гробить не дам, взял документы, а пистолет, по его просьбе, положил под подушку.
Мне показалось, что он боится остаться один. Но майор, попросив подкурить, решительно протянул руку.
- Ну, капитан, больше тебе здесь делать нечего. Бывай! Иди, а я уж тут сам…
Потихоньку спустившись на первый этаж, встретил рыжеватого лейтенанта с забинтованной ногой и наложенной шиной, который так же ковыляя, собирался покинуть госпиталь.
Приглядевшись ко мне, он радостно заявил:
- А я вас знаю, товарищ капитан. Вы у нас с проверкой были. Я младший лейтенант Иван Дукин истребитель. Был сбит в воздушном бою, при посадке скапотировал и вот ногу сломал. Жду Ваших распоряжений.
- На третьем этаже в палате лежит заместитель командира 122-го истребительного полка, пока не устроим куда-нибудь, не уйдем.
- Так что же за нами не идут? - спросил лейтенант - С первого этажа всех увезли, и со второго, и с нашего… А за нами не идут.