Она опять бросила взгляд на портрет и тут же спросила:
- Скажи, Кот - или как там тебя зовут? -, ведь это ж не я на портрете - не правда ли? Хотя и жутко, жутко похоже...
- Не ты, милочка, не ты... - успокаивающе мурлыкнул Кот, продолжая массировать плечи и шею, - а имени моего лучше тебе не знать... Я просто Кот - и все, просто Кот, мяу!
- Тогда скажи мне, мистер Кот, кто же это на портрете изображен, если не я?
- Там? Ах, там... Моя госпожа, милочка, моя дражайшая владычица. Она-то, дорогуша, и повелела мне привести тебя к ней, на аудиенцию, в личные, так сказать, апартаменты.
- На аудиенцию? - удивленно воскликнула Снежана. - Но почему она не явится мне сама? Да и может ли быть аудиенция у портрета?
- Видишь ли, милочка, моя госпожа с удовольствием побеседует с тобой лично, но для этого ты должна кое-что сделать, мяу! Знаете, в древние времена, когда шли к королю или королеве на прием, принято было страже сдавать оружие и всякие там опасные штуки - посохи, трости, длинные ножи, даже - охххх! - обыкновенные заколки. А то мало ли... Знал я один случай, когда заколку у одной дурочки не забрали, так она прямо в глаз, прямо в глаз ею залепила, мяу!
- Но у меня нет никакого оружия, мистер Кот! - воскликнула Снежана. - Ну, только травматический пистолет, но он в сумочке.
- Ахххх-с... Пистолеты - это детские игрушшшшшшки, игрушшшшшечки-ссс, мяу! Оружия у тебя нет, милочка, но на тебе есть вещица, которая весьма неприятна ей. Давай, мы её с тобой с-с-с-с-снимем - и все дела-ссс! - тут Кот поддел коготком серебряную цепочку на шее Снежаны и резко рванул её на себя, но... цепочка не поддалась, а Кот разочаровано фыркнул!
Снежана быстро вскочила со стула и отпрянула в сторону. Кот досадливо бил длинным хвостом по ногам, а сзади опять закаркала ворона. Снежана запустила руку за блузку и нащупала теплый металлический крестик.
- А почему он вам неприятен? - с вызовом воскликнула Снежана и, достав крестик, опустила его на поверхность блузки изображением Распятого наружу. В глазах Кота блеснул злобный зеленый огонек, точь-в-точь как у раздраженной кошки, - и он угрожающе зашипел.
- Ш-ш-ш-ш-ш-ф-ф-ф-ф-ф! Не люблю, не люблю, ненавиж-ж-ж-ж-ж-жу! Убери эту гадос-с-с-с-с-ть! Или мы с тобой говорить больше не будем! Да-с-с-с-с, не будем, ф-ф-ф-ф-ф-ф!
- Нет, будешь, котик, будешь! - вдруг закричала Снежана и одним прыжком оказалась рядом с котом. Кот зашипел и отпрыгнул было в сторону, но Снежана успела его схватить за шею и сунуть ему крестик прямо в морду. Кот завизжал, забился, его острые коготки больно царапнули Снежану за шею и руку.
- А ну, говори, хвостатый, кто тебя послал, что это за портрет, что ты хотел со мной сделать! Говори, сволочь, говори!!!
- Пу-с-с-с-с-с-ти, дура, пу-с-с-с-сти! Жить тебе осталось три ночи! ОНА нашла путь к твоей душе, ОНА нашла! На-ш-ш-ш-ш-шла-а-а-а-а-а-а!!!
- Кто?! Кто нашла?! Кто??????????!!!!!
- Дьявол, дьявол, дьявол!!! Ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф!!!!!!
- Если она нашла, зачем эта чертова аудиенция?! Зачем?! А ну говори, кошачья твоя башка! - визжала не слабее кошки Снежана, тыкая и тыкая крестик в морду коту, цепко держа другой рукой его за горло, хотя сама при этом обливалась кровью - царапины от когтей кота ростом с человека были не шуточные!
- Не з-з-з-з-з-з-наю, не з-з-з-з-з-наю, ш-ш-ш-ш-ш-ф-ф-ф-ф-ф-! Она может хотела задушить тебя с-с-с-с-с-с-ама-а-а-а-а-а-а-а-а! Пус-с-с-с-с-ти!
В этот самый момент за спиной Снежаны раздался глухой шум птичьих крыльев, и прямо в макушку ей ударило несколько раз что-то крепкое, острое, больно-пребольно. У Снежаны закружилась голова и она, разжав руки, рухнула навзничь. Последнее, что увидели её глаза, были ШЕСТЬ свечек на люстре, что висела под потолком.
СЕМЬ...
Ослепительно белые стены, ослепительно белый потолок, такие же простыни и наволочка подушки. Стерильность, в которой нет ничего живого. 'Не больница, а склеп какой-то', - мрачно подумал Ганин, оглядывая палату. Даже шевелящиеся от легкого ветерка белые ситцевые занавески чем-то походили на бледные руки мертвеца, тянущиеся к его родной Снежаночке, чтобы навсегда заключить её в свои холодные объятия...
Проснувшись рано утром от острого приступа тревоги и не увидев на соседней кровати свою возлюбленную, Ганин со всех ног бросился искать её по всему дому. Впрочем, нашел он её быстро - почему-то ему в голову сразу же пришла мысль о комнате с портретом - это явно его проделки! Дверь в комнату не открывалась, но тут Ганин вспомнил, что до прихода Снежи крепко-накрепко запер её на ключ, который затем отдал охране. Пришлось бежать на КПП...
Когда дверь, наконец, была открыта, Ганин сначала остолбенел: Снежана лежала на полу без движения, а девушка на портрете торжествующе улыбалась, и кольцо на её безымянном пальце горело особенно ярко. Ганин подбежал к Снежане и облегченно вздохнул - она была жива! Медленно, тихо, но она всё-таки дышала, да и на теле её не было никаких смертельно опасных ран. Было, правда, несколько глубоких царапин на шее и руке, несколько кровавых пятен на одежде, но Ганин даже не обратил на них внимания - не ножевые же ранения, в конце концов! Да и вообще, Снежана была явно не похожа на подвергшуюся побоям или насилию девушку. 'Спящая красавица, да и только!' - невольно подумал он, забыв на минуту о своём горе под впечатлением удивительно прекрасного зрелища, представшего перед его взором: лицо её было совершенно спокойным, губы чуть приоткрыты, как лепестки только что распустившейся розы, волосы золотистым дождем рассыпались вокруг тела... Ганин, не глядя на злосчастный портрет, украдкой, но крепко, поцеловал Снежану, а потом взял её на руки и, опять не глядя на портрет, как будто бы его и не было вовсе, совершенно беспрепятственно вынес из комнаты. Внизу, на первом этаже, он тут же вызвал 'скорую', а узнав из мобильника Снежи номер её мамы - сообщил обо всем и ей. Всю дорогу на пути в больницу он крепко сжимал в своих потных и дрожащих руках бледную, но теплую и нежную ладонь любимой Снежи и все время шептал как заклинание одни и те же слова: 'Только не умирай, только не умирай, только не умирай...'.
Врач - полноватый и самодовольный, как сытый кот, молодой человек, с щеголеватой редкой бородкой и большими очками на носу - сказал, что беспокоиться не о чем. Угрожающих жизни ран на теле не обнаружено, царапины пустяковые, а на вопрос 'так что же с больной?' невозмутимо ответил, что её состояние похоже на глубокий обморок, вероятно вследствие какого-то сильного душевного потрясения, но по его прячущимся в складках румяных пухлых щек бегающим глазкам Ганин понял, что ни черта он не знает...
И вот, уже почти сутки, он, почти никуда не отходя, сидит у постели своей возлюбленной, не ест и не пьет, только держит теплую и мягкую руку Снежаны в своих ладонях и твердит: 'Только не умирай! Только не умирай! Только не умирай!'. Благо, Тимофеев уже перевел на банковскую карту деньги и с их помощью удалось снять в больнице специальную палату 'люкс' с особым обслуживанием и особым режимом посещения, так что никто не мог помешать Ганину предаваться своему горю и прервать бесконечную вереницу 'только не умирай!' в его воспаленном мозгу, в котором откуда-то засела мысль, что если он 666 666 раз скажет эту фразу, то со Снежаной будет все в полном порядке. Осталось всего-то на всего ещё 666 000...
За все эти сутки Ганина потревожили лишь дважды.
Первый раз, когда в палату зашла мама Снежаны. Она плакала, причитала... Впрочем, Ганин даже не помнил, что конкретно она говорила. Потом мама спрашивала что-то у него, дергала его за руку, Ганин не слышал, о чем она спрашивала, но догадался, что, наверное, ей хочется знать про причины. Он ответил ей, глядя полубезумными, почти неморгающими глазами, прямо в лицо, что 'спящая красавица заколдована злой ведьмой', а потом опять принялся считать - 'только не умирай 66 100, только не умирай 66101, только не умирай 66102...' и больше ничего вокруг его не интересовало.
Ещё приходил какой-то жирный тип с лицом жабы. Тоже что-то говорил, совал Ганину какие-то деньги, спрашивал про какие-то снимки. Ганин пожал плечами и сказал ему то же самое, что говорил матери Снежаны. Жирный тип побелел как мел, отвратительно задрожал своими висячими как у бульдога щеками и испарился.
А потом Ганин остался один, совсем - один...
Правда, время от времени в палату заходили медсестры, что-то кололи, что-то измеряли, переписывали показания приборов, несколько раз заходил и врач, но для Ганина они словно не существовали. Весь мир для него съежился только до него самого, лежащей без движения Снежаны и 66900-го 'только не умирай'. Ему молча поставили раскладушку прямо в палате, но он на неё даже не посмотрел и всю ночь так и просидел, скрючившись, над лицом ненаглядной Снежаны.
Когда солнце поднялось достаточно высоко и своими мягкими розовыми нежаркими летним утром лучами осветило одиночную палату, Ганину полегчало. Все это время на его сердце лежало словно какое-то темное покрывало или тяжелый могильный камень, от которого ум его спал, чувства погасли, сознание помутилось, а теперь, когда солнечные лучи упали на лицо Снежи и бледные щеки её, казалось, порозовели, что-то тяжелое отступило от его сердца и ум прояснился. Он услышал, как в больничной роще запели свои вечные гимны природе, рассвету и жизни первые пташки и что-то воздушное и легкое вспорхнуло в палату. Ганин огляделся и увидел маленького воробья, который несколько раз весело чирикнул, деловито усевшись на гардину, показал ему свой маленький розовый язычок, игриво сверкнул глазками-бусинками и - снова улетел. 'Наверное, он меня обнадежил, чтоб я не отчаивался', - подумалось Ганину, и его бледное как полотно лицо с синими мешками под глазами озарила робкая улыбка. Но не успел он прошептать 'только не умирай 123122...', как дверь в палату тихонько открылась и в неё вошел какой-то человек. Ганин даже не повернулся в его сторону.
- Раба Божья Фотинья здесь обретается? - раздался мелодично-напевный и в то же время сильный мужской голос.
- Нет тут никакой 'Фотиньи', тут Снежана лежит! - механически ответил Ганин, по-прежнему не оборачиваясь на источник звука.
- Н-у-у-у, 'Снежана' - имя хорошее, славянское, но в месяцеслове оно не значится, а девица крещена под именем 'Фотиния', - мягко, но упорно настоял на своем голос. - Значит, я все-таки попал туда, куда надо...
Ганина просто возмутила такая навязчивость незнакомца, да и в голове его уже достаточно прояснилась. Он резко повернулся и хотел было ему сказать 'пару ласковых', но - слова сами застряли в глотке, а рот так и остался приоткрытым: перед ним предстал небольшого роста человек, широколицый, румяный, в черной рясе и с такого же цвета кожаным чемоданчиком в руках. У него была белая, коротко стриженная борода, такие же курчавые седые волосы, большие, добрые, но в то же время цепкие и необыкновенно глубокие темно-карие глаза, тонкий аккуратный нос и такие же тонкие губы. От него струился такой заряд радости, бодрости, добра и надежды, прямо как от зажженной свечки - тепло, что Ганин, казалось, просто физически не мог, даже если бы и пожелал этого, сказать ему ничего дурного, хотя 'служителей культа' он, в общем-то, недолюбливал.
А между тем священник достал из своего чемоданчика сложенную в несколько раз золотистую епитрахиль, одел её и подсел к изголовью кровати Снежаны.
- Да-а-а-а-а уж, горемычница ты моя... Крепко одолел тебя супостат, кре-е-е-е-епко! - покачал он головой и его светлое лицо на миг омрачилось. - Ну, ничего-ничего... Господь все управит, все управит...
- А вы, молодой человек, жених её штоль? - неожиданно повернулся к Ганину священник и как-то хитро на него посмотрел.
Ганин смутился и покраснел.
- Жених-жених, вижу... - а потом, вдруг резко понизив голос, взял ладонь Ганина в свои теплые и мягкие руки и, доверительно взглянув ему прямо в глаза, быстро прошептал. - Молись-молись, милок, Господь и четверодневного Лазаря с того света воззвал, а тут девица просто очарована... Понимаешь?
- 'Очарована'? - недоуменно поднял брови Ганин. - Откуда знаете?
- Да вижу я, не раз сталкивался... - и священник, как бы невзначай подмигнул Ганину, а потом также внезапно перешел на обычный тон.
- Ну а теперь, мил-человек, давай-ка вставай, помощь твоя нужна. Причастить надо больную, плат подержишь...
Священник вручил Ганину багрово-красный тонкий платок и велел держать его у шеи и у рта Снежаны, а сам, достав из своего чемоданчика маленькую, как бы игрушечную, серебристую чашечку, аккуратно отвинтил от неё крышечку, вооружился такой же маленькой ложечкой и зачерпнул ею из чашечки. В ложечке оказалось немного красной жидкости с какой-то частичкой.
- А теперь, мил-человек, откройте-ка у неё ротик... Вот так... вот так... Ам... Ну вот и все! Слава тебе, Господи!
Потом священник достал какую-то черную книжку с золотым крестом на обложке и бутылочку с кисточкой и стал что-то нараспев читать. Ганин заслушался: голос у священника был на диво мелодичный, музыкальный, а лицо - добрым, как будто бы светящимся изнутри. Когда чтение закончилось, он положил книжку на лицо Снежи текстом вниз, что-то прошептал, а после этого снял книжку и помазал её лицо, шею, грудь, запястья каким-то маслом из бутылочки. Ганин с удивлением отметил, что бледность лица Снежи как рукой сняло и она задышала чаще и ровнее, а на губах у неё даже заиграла легкая улыбка. А священник, между тем, достал ещё один сосуд - теперь уже большую серебристую чашу -, налил туда из пластиковой бутылки немного воды и большой кисточкой окропил ею всю палату, больную и самого Ганина. Тот фыркнул, весь съежился, но стерпел...
- А что это ты, милок, водички так боишься? Она чистая, освященная, крещенская! Бояться её не надо: она всех чертей, злых духов отгоняет, человека защищает, душу оберегает, пить её каждый день надо! Греха одного бояться надо...
- Оставьте мне этой водички, святой отец... - почти шёпотом проговорил Ганин.
- Да ради Бога, милок, ради Бога! Только вот не святой я отец, а просто батюшка, отец Николай меня кличут! - и, широко улыбнувшись, протянул Ганину бутылку, наполненную холодной, бодрящей, свежей, как будто бы только что из родника набранной водой. - Пользуйся, пей, милок, на здоровье! Я тут недалеко, в селе Глубоком живу, верст эдак в двадцати отсюда... Ганин удивленно посмотрел на странного священника, но тот лишь хитро подмигнул ему в ответ, а потом направился к выходу.
И тут Ганин понял, что он просто физически не может отпустить этого странного человека, от прихода которого у него так посветлело на душе, и снова остаться один на один со своими мрачными как ночь мыслями. Он бросился за ним вслед и у самой двери схватил священника за локоть, а потом, сам ничего не понимая, рухнул на колени и зарыдал, а сквозь рыдания и всхлипы говорил, говорил и говорил - про все: и про портрет, и про жреца, и про смерти, и про Расторгуева, про все... все... все...
- Тише, тише, тише, милок, тише... Вижу, печаль у тебя на сердце великая, мил-человек. Зря ты связался с сатанинским-то этим отродьем, а ведь сам и крещеный, и в храм с бабушкой ходил, мама верующая... - укоризненно покачал головой отец Николай, точь-в-точь как добрый учитель, сетуя на своего не выполнившего домашнее задание маленького ученика. - А крестик што выбросил? Э-эх! Что за люди нынче пошли?! Гордые, на себя только и надеются, думают, сами с усами, а ведь по краю пропасти ходят, по канатику, по ниточке, по бритвочке остренькой, и с завязанными глазками притом! Э-хе-хе! Хоть плач, милок, а слезок-то нету, да и некогда плакать-то! Ну, ничего-ничего, все будет хорошо... Што портрет нарисовал, вины твоей тут нету - бесы кого угодно заморочить могут, и святые монахи в прелести-то впадали, а ты - и крестик выбросил, и в храм не ходил, вот ты к ним в лапки-то и попался. А вот што в капище-то бесовском в игрищах их непотребных участвовал - тяжкий это грех... Ну, ничего, ничего, да ты не плач! Господь Он за всех нас на кресте пострадал и не такие грехи Им прощаются! Ты лучше вон как сделай, мой тебе совет, я тебе сейчас грехи-то отпущу, что ты мне тут наговорил, и крестик тебе новый дам, взамен старого, а ты как можно скорей приходи в церковку мою, в Глубокое, исповедайся, причастись, а невесту твою накажи из палаты этой не выводить - я тут все окропил, сила нечистая сюда не пройдет. Как причастишься, как покаешься, так крепко-крепко помолись о рабе Божьей Фотинии, и я тоже... Оживет она, непременно оживет, ибо очарование её Богом тебе в наказание попущено, за грехи твои тяжкие, за грехи...