Батюшка говорил что-то ещё, но Ганин уже его не слушал, хотя и чувствовал, что очень важное что-то он говорил, да вдобавок и не видел ничего - слезы напрочь застилали глаза. Он только ощутил, как его головы коснулась какая-то ткань, чьи-то руки придавили её, а потом ткань была снята и - больше ничего... Лишь чувство колоссального облегчения на душе, да потом какой-то прохладный металлический предмет скользнул змейкой по его шее и груди. А потом, когда Ганин встал, никого рядом уже не было, а дверь была закрыта. Он тихо и облегченно рассмеялся, ничуть не расстроившись, что совершенно забыл, на каком числе 'только не умирай...' он остановился. Вместо этого в памяти всплыло давно забытое 'Отче наш...', которое он заучивал наизусть ещё с баб Машей в детстве, и Ганин с наслаждением три раза громко прочитал молитву, перекрестился и, почувствовав огромную физическую усталость от бессонной ночи, лег на раскладушку и тут же заснул как младенец...
Проснулся Ганин от тонкого детского голоска, резко ударившего в уши:
- Мама, мамочка, мамуля! Проснись, мамуленька! Мама-а-а-а-а-а-а!..
- Тише, тише, Светик, а то дядю разбудишь, он, наверное, и не спал всю ночь, караулил, спаси его Господи! Тише, зая, тише...
- Баб, а когда мамочка проснется? Когда?
- Светик ты мой, Светик-семицветик! - ответил ей мягкий старческий голос. - Помнишь, сказку мы с тобой читали, про спящую красавицу, а?
- Ой, баб, помню-помню... Там ещё богатыри и царевич Елисей! Ой, баб, а мамочка что - в сказку попала?
- В сказку... в сказку, зайчик...
- Ой, баб, здорово, я всё поняла! Надо, чтобы маму поцеловал прекрасный принц, Елисей, и тогда она проснется, правда?!
- Правда, правда, Светик! Ты у меня умница, все-все понимаешь... - раздался чмокающий звук.
Ганин медленно поднялся с раскладушки и, с трудом раскрывая опухшие глаза, увидел сидящую возле кровати Снежаны пожилую женщину, её маму, и чудесную золотоволосую круглолицую девочку с фиалковыми глазами на молочно-белой коже в легком платьице с юбкой-куполом. Она сидела у бабушки на коленях и держала мамину ручку в своих руках.
Ганин кашлянул и две пары глаз тут же уставились прямо на него, а потом девочка быстро спрыгнула с колен бабушки и побежала к Ганину, запрыгнула ему на колени и заверещала:
- Дядя, дядя, дядечка, побудьте на минуточку прекрасным принцем! Поцелуйте мою мамочку! Я так хочу, чтобы она проснулась поскорее! Ну, поцелуйте же-е-е-е-е-е! - девочка отчаянно теребила Ганина за обе щеки и уши.
- Света! Света! Да как ты можешь такое говорить! А ну отстань от дяди! А ну отстань! - испуганно залепетала бабушка и, взяв девочку на руки - впрочем, упорно сопротивляющуюся - отошла в сторону. - Вы уж простите, Алексей Юрьевич...
- Да нет, что вы... - смущенно покраснел Ганин, быстро вставая с раскладушки. - Все хорошо. Это я во всем виноват, не уследил... Я... Возникла неловкая пауза.
- Ну, все, Светик, дядя проснулся и нам пора. Иди, погуляй пока в коридорчике, иди пока, я сейчас выйду!
- Не хочу, не хочу, не хочу, я с мамой хочу! - захныкала девочка, но тут в палату зашла медсестра и, по просьбе старой женщины, взяла Светика за руку и увела в игровую комнату.
Когда дверь закрылась, мама Снежаны опять села у кровати дочери и глубоко и грустно вздохнула.
- Врачи не могут ей поставить диагноз, даже в Москву звонили... - голос её оборвался и плечи затряслись в беззвучном рыдании. - Она у меня единственная, кровиночка моя, заинька! Без мужа растила, одна... Каждый вечер затемно молилась перед иконами за неё, все боялась, что рано или поздно случится... То туда ездила, то сюда... Боялась и боялась... И вот, чего боялась, то и случилось... Ганин подавленно молчал, а потом поставил второй стул рядом с женщиной, сел и тяжело вздохнул.
- Теперь я понимаю, кто священника вызвал. Спасибо вам, Анна Николаевна, Снежечке лучше стало, да и мне тоже. Он сказал, что с ней будет все хорошо...
Плечи Анны Николаевны вдруг перестали трястись. Она удивленно подняла взгляд на Ганина и не могла вымолвить ни слова.
- Ка... кого священника? Я ник... кого не вызывала...
- Как не вызывали? - удивился в свою очередь Ганин, даже сняв очки. - Беленький такой, с седой бородой, а глаза - добрые такие, умные, как насквозь видят. Он Снежу причастил, помазал маслом и водой все покропил, сказал молиться, сказал, что есть надежда...
- А... откуда он? - шепотом спросила Анна Николаевна.
- Из Глубокого, недалеко отсюда, там у него церковь...
Анна Николаевна подскочила, как ужаленная.
- Глубокое? Глубокое! Да, там есть храм святителя Николая, я там свечки ставила за здравие Снежи, записку подавала, когда отсюда вчера домой шла, - проговорила женщина, комкая в руках носовой платочек, весь мокрый от слез. И вдруг засуетилась и стала рыться в своей сумочке.
- Вот, там икону купила, здесь, у Снежи, поставить, чтоб защищал её, исцелил...
Ганин взглянул на икону и волосы на затылке у него зашевелились - на ней он увидел точное изображение своего утреннего гостя...
С Анной Николаевной Ганин договорился быстро. Было решено, что круглосуточное дежурство за Снежей примет теперь она, спать будет на его раскладушке - нельзя Снежу увозить из этой палаты ни под каким предлогом. Светик будет тут же - в больнице есть игровая, есть услуги воспитателя, который занимается здесь с маленькими пациентами, чтобы они не отставали от школы. Только если Снежа будет в руках Анны Николаевны Ганину будет спокойно.
- И помните, Анна Николаевна, ни под каким предлогом не позволяйте вывезти отсюда Снежу, ни под каким!
- Конечно, конечно, Алексей Юрьевич, конечно, конечно... Но что вы-то будете делать?
- Пока не знаю. Я знаю одно - Снеже я умереть не дам и идти на поводу у нечисти я больше не буду. Это - самое главное! А что делать - придет ещё, придет... Это как с картиной - сначала вроде и не знаешь ничего, так, в сердце одна решимость написать и общий план, а потом сам не понимаешь - откуда что берется? Пишешь и пишешь, а потом - хоп! - и все готово! Главное, Анна Николаевна, решимость иметь, решимость бросить судьбе вызов... Знаю одно, что сидя здесь, в палате, я ни Снежу не спасу, ни себя, надо действовать. Так вы за ней последите?
- Шагу не ступлю, Алексей Юрьевич, шагу не ступлю, - твердо сказала мама Снежаны. - Можете быть спокойны!
Затем Ганин отправился к главному врачу и строго-настрого наказал не перевозить пациентку из палаты, оставил солидную сумму денег на непредвиденные расходы, а потом быстро вышел из больницы. У ворот его уже ждала машина.
- Куда едем?
- Сначала - в Глубокое, потом - в Марьино...
Только поздним вечером Ганин оказался, наконец, в комнате для гостей в усадьбе Никитского. Сначала он долго ждал единственного батюшку-настоятеля храма, пока тот приедет с требы. За это время большой подсвечник под иконой святителя Николая Ганиным был утыкан свечами прямо как подушечка для иголок - иголками. Потом долго беседовал со священником, обо всем ему рассказал, кроме как об утреннем чуде. Тот отпустил ему грехи и проинструктировал, что нужно сделать, чтобы подготовится к причастию, а на счет портрета решили, что священник приедет в усадьбу и освятит всю комнату, в том числе и зловещий портрет. На сомнения Ганина по поводу опасности, исходящей от него, священник только рассмеялся. 'Благодать Божия даже от радиации защищает, не то, что от всяких там портретов!' - со снисходительной улыбкой махнул он рукой. Ганин, успокоенный и обнадеженный, дал солидное пожертвование на храм, а потом поехал в поместье, хотя, если честно, предпочел бы провести ночь где-нибудь в другом месте, хоть бы и в храме.
В поместье Ганин поужинал довольно скромно - съел один салат со стаканом гранатового сока -, принял душ и отправился в комнату для гостей. Комнату с портретом, которую он ЛИЧНО запер на все четыре оборота ключа, а сам ключ спрятал у себя в бумажнике, он решил больше никогда не посещать.
В комнате для гостей он поставил купленную в храме раскладную икону с изображением Иисуса Христа в центре, а по бокам - Богородицы и святителя Николая -, зажег восковую свечу, также принесенную из храма, и принялся кое-как, с грехом пополам, читать специальные молитвы к причастию. Кукушка на часах прокричала двенадцать раз, а он прочел ещё меньше половины - церковнославянские слова трудно произносились, а мысли бегали в голове как испуганные овечки. За окном мерзко лаяла какая-то собака, мяукала, как резанная, кошка да каркала какая-то отвратительная ворона. Все это здорово сбивало с мыслей и Ганину было вообще как-то не по себе. Наконец, когда пробило двенадцать, началось форменное светопреставление!
Откуда-то сверху раздался громкий женский вой, почти истерика, кто-то сверху громко заходил по кругу, застучал кулаками. Ганину стало сначала жутко, а потом жалостно - уж больно надрывно плакал женский голос. Сначала он потерпел немного, а потом не выдержал и, отложив молитвослов на край кровати, взял бутыль со святой крещенской водой и толстую восковую церковную свечу и пошел на звуки. Не стоило быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что звуки раздавались из комнаты с портретом...
Когда Ганин подошел к двери, плач тут же прекратился.
- Ну вот, перестала... - облегченно выдохнул Ганин. - Спокойной ночи! - и развернулся было, чтобы уйти, как вдруг из-за двери раздался знакомый голос.
- Не уходи! Мне очень плохо...
- Мне тоже было плохо, когда моя невеста лежала полумертвая у твоего проклятого портрета! Вот приедет священник завтра в обед, покропим тебя святой водой и духу твоего здесь больше не будет, ведьма!
За дверью опять раздался дикий вой, и сердце у Ганина сжалось от боли - хоть она и ведьма, хоть она и демон, но она все-таки женщина! И притом - одинокая...
- Да, я - женщина! - словно прочитав его мысли, прокричал голос за дверью. - А ты поступаешь со мной жестоко! Я могла бы убить эту белобрысую шлюху, но я ведь этого не сделала!
- Не смей так называть её - или я ухожу! Мне правило дочитывать надо...
Голос на секунду умолк.
- Не буду. Останься.
- Не могу, - Ганин развернулся, чтобы уйти, но дверь вдруг сама собой открылась - резко и стремительно! Поток воздуха тут же задул свечу и Ганин оказался в кромешной тьме, но даже и на фоне кромешной тьмы он отчетливо увидел силуэт безликой женской фигуры...
Ганину стало жутко не по себе, он шарахнулся было назад, но споткнулся и упал на ковер. Бутылка с крещенской водой выпала из его руки. Ганин потянулся было за ней, но на его руку уже наступила чья-то мягкая, но в то же время необыкновенно сильная и тяжелая, лапа, и придавила её к полу. На другую руку наступила другая лапа, а кто-то третий сел на его ноги. Ганин не мог пошевелиться, придавленный руками и ногами к полу, как распятый, и только теперь вспомнил, что тот таинственный священник строго-настрого запрещал ему выходить ночью из комнаты и говорить с бесовской силой, не поддаваться ни на какие её уловки... 'Слишком поздно!' - мрачно подумал Ганин и стиснул в отчаянии зубы.
Женская фигура подошла к нему вплотную. На ней не было ни лица, ни кожи, казалось, она целиком была соткана из тьмы, да и двигалась она не касаясь пола, как призрак. Ганин удивленно посмотрел на неё и прошептал:
- Кто... ты?..
Но ответом ему был мягкий, но полный горькой иронии смех.
- Таковы все мужчины, друзья! Сегодня они признаются тебе в любви, называют тебя богиней, а завтра говорят - 'кто ты? я тебя не знаю!', а- ха-ха!
- Давай я перегрызу ему глотку, госпожа!
- А я - выцарапаю ему глаза!
- А я их потом склюю! - раздались рядом с Ганиным жуткие голоса.
- Нет, друзья, он мне нужен живым. Как там сказал один чудак из Назарета: 'до семижды семи раз прощайте'? А-ха-ха!
- Но его потом самого - мяу! - прибили гвоздями к дереву, госпожа!
- Нам такая судьба не страшна. При всем желании прибить меня ни к чему невозможно. Черная тень приблизилась к Ганину и совершенно нахально села ему на живот. Лица у неё по-прежнему не было.
- Почему у тебя нет лица? - прохрипел Ганин.
- Потому что ты сжег его, дорогой! Ты сжег меня дотла, оставив от меня всего лишь тень! - и слова темной женщины прервались глухими рыданиями. - Ты подарил мне такой чудесный облик! Ты нарисовал такой чудесный портрет! Ты отдал мне свое сердце и свою кровь! Ты дал мне частичку своей жизни и своего тепла и любви! Но потом все это забрал вместе с этим бородатым стариканом! Ты превратил меня в тень, в чудовище, ты сжег меня, сжег меня дотла! - жалостно запричитала она. - Предатель! Изменник! Иуда! Нет тебе названия! Нет!!! А ну, тащите его в мои покои, друзья, пусть он полюбуется на свою работу!
С этими словами темная женщина встала и полетела обратно в комнату, а Ганин почувствовал, что его за ноги и за руки потащили какие-то бесформенные теневые фигуры. Через несколько мгновений он оказался вновь в спальной комнате Никитского и стоял напротив портрета. Чьи-то руки настойчиво подтолкнули его в спину, и он нащупал на стене выключатель для подсветки. Щелчок - и свет ламп ярко осветил портрет...
Ганина шарахнуло, как от удара током, сердце сжала чья-то холодная костлявая рука, стало тяжело дышать.
Хотя фон на картине оставался таким, каким он был прежде - розовый замок, пушистые облачка на ясном голубом небе, уточки в пруду - вот только девушка...
Черный провал вместо лица, чем-то напоминающий свежевырытую могилу на кладбище, на котором невозможно уже разобрать ни глаз, ни губ, такие же черные руки, шея, ноги, плечи...
Ганин застонал от боли - изуродованной красоты портрета было жалко до слез -, ноги его ослабели до такой степени, что он рухнул на колени, плечи мелко затряслись в беззвучном рыдании.
- Вот видишь, вот видишь, что ты со мной сделал! Вот видишь! Ты изуродовал меня, ты... ты... Я вообще не знаю, как тебя назвать! - зашипел женский голос и Ганин почувствовал удар по щеке - мягкий, невесомый, как будто бы его коснулась не рука женщины, а кусочек черного шелкового платья. - Я была твоей судьбой, твоей мечтой, твоей любовью, а ты меня предал! Предал! - и тень вдруг разразилась такими рыданиями, какие могут быть, наверное, только у настоящей женщины, узнавшей об измене мужа. Ганин не выдержал и зарыдал сам. Сердце его буквально разрывалось от жалости и к портрету, и к его хозяйке одновременно.
А потом...
- Что, что, ну что ты от меня хочешь?! Что?! Чем я могу облегчить свою вину?! Плачь тут же прекратился.
- Встань, сними этот кусок металла со своей шеи, - повелительно и холодно произнес внезапно изменившийся голос, - и выкинь его в окно!
В этот момент сильный порыв ветра раскрыл оконную раму и занавески зашевелились, как бы протягивая к Ганину свои матерчатые руки, словно они хотели забрать у него и сами выкинуть на улицу то, что повелела сделать ему их хозяйка!
- Я... я... не... могу... - судорожно сглотнул Ганин и отпрянул в сторону.
- Тогда положи его в карман рубашки, а рубашку сними и повесь на стул. Живее! Быстро! - голос сорвался в крик.
Ганин колебался, переминался с ноги на ногу, но сила голоса была такова, что его рука уже сама, не спрашивая согласия, залезла под рубашку и, взяв крестик, сняла его с шеи, положила в нагрудный карман рубашки, а потом и сама рубашка оказалась на спинке стула. Ганин задрожал от холода - ветер неприятно обдувал его обнаженную грудь и живот, он почувствовал себя незащищенным, наверное, так чувствует себя новорожденный младенец.
Он услышал вздох облегчения, а потом - чьи-то мягкие, воздушные, почти невесомые ручки обняли его за шею, чьи-то пальчики как мураши забегали по спине, груди и животу и в мозг ударила волна тупого удовольствия. Тело расслабилось, думать ни о чем не хотелось, и Ганин, так и не успев понять, что же с ним происходит, оказался лежащим на кровати под балдахином. Чьи-то воздушные уста приятно щекотали его губы, воздушные пальцы ласкали щеки и шею и Ганину показались такой смешной его утренняя решимость, что он рассмеялся, а в ответ ему рассмеялась и тень.