- Распустите солдат, старший унтер-офицер, - Приказал Медлявский. -Слишком холодно для занятий. Пусть греются.
- Слушаюсь!
- Бедлам какой-то. - Двигаясь дальше переговаривался с Гущиным Медлявский. - Солдаты бегут от нас целыми полками. Кто по домам. Кто к красным. Верховного чехословаки на неделю стерножили. А этот драит рядовым морды, -будто сейчас начало 14го.
- Думаете, - там не чистят? - Поинтересовался Гущин.
- Где?
- У красных. Там ведь унтера из тех же самых школ.
- Не знаю, не видал. Этот Погорелов рискует. Ведь разбегутся так все. В лучшем случае. А в худшем - словит в бою в спину.
- Реликт. - Резюмировал Гущин.
- В смысле?
- Погорелов этот.
- У меня иногда ощущение, что все мы - реликты. - Как-то устало признался Медлявский. - Динозавры, после похолодания. Как жить знаем. Только вот в новых условиях это не работает. И вроде никто не виноват. По крайней мере из тех, кого знаешь лично.
За разговором добрались до своего вагона в конце состава. Гушин дернул за сдвижную деверь.
- Да, черт его... примёрзло что-ли? Помогите, штабс-капитан...
Вдвоем дернули дверь, и стронули с места.
- Кто там? - Крикнули изнутри, голосом Гарткевича. - Гущин, вы? Закрывайте же дверь господа! Не выстуживайте остатки тепла!
Гущин полез в вагон, поскользнулся по снегу, снова чертыхнулся. Забрались, и закрыли дверь.
- О, - сказал Медлявский, распуская на шее полосы башлыка. - После улицы здесь кажется премило и тепло.
- Разве? - Отозвался прапорщик Краузе. - Не замечаю... Тоже что-ли пойти прогуляться? Что там снаружи, господа?
- Бардак, - отозвался Гущин.
- Бардак - в смысле женщины? - По профессиональной привычке оживился гусар Азначеев, подскочив с нар, где он штопал дыру в перчатке.
- В смысле - хаос. - Объяснил Гущин.
- А-аа, разочарованно угас Азначеев. - Тоже мне, новость...
- Как вы можете думать о женщинах в такой холод, Азанчеев? -Поинтересовался с другого конца вагона Гарткевич. Сидя на нарах, он разложил на тряпице разъятый на части манлихеровский пистолет-карабин, смазывая в нужных местах оружейным салом.
- Женщины согревают-с, - отозвался Азанчеев. - Попробуйте хоть раз, и узнаете.
Гарткевич безобидчиво улыбнулся, продолжая смазывать оружие. Большелобый, плотный, крупный лицом и телом. Он бы уникально спокойный в своей ограниченности, человек.
- А кроме того, - продолжал Азанчеев. - Раз уж мне выпало быть единственным гусаром среди вас, я должен поддерживать реноме полка. Пятый Гусарский, не оставляет после себя полных бутылок и опущенных юбок. Откупориваем всё! Ах, господа, знали бы вы, какие женщины в Самаре...
- Уймитесь, поручик, - отозвался Краузе, плотнее кутаясь в полушубок. -Мне противны ваши представления о женщинах.
Азанчеев ухмыльнулся.
- Вам противна правда жизни, Краузе. Тем хуже для вас. Красивая женщина как солнце, - она не может светить одному.
- Прекратите, господа - бросил от печки прапорщик Эфрон. Горящие отсветы из окна буржуйки, плясали на его резком лице. - Ваши разговоры как надоевшая книга, которую читал раз двадцать. Я могу до буквы сказать, что будет дальше. Нам что, опять вас придется растаскивать? Сейчас у нас для этого дефицит спиртного.
Эфрон был прав. Это происходило почти на каждой дружеской попойке. В крайний раз разговор начался вроде бы... с обсуждения знакомого Гарткевичу поручика Синицина. Во время позиционных боев Великой войны, группа Синицына пробороздив носом распутное поле, ворвалась на линию вражеских окопов. Где-то при переползании, Синицын таки зачерпнул в дуло своего пистолета системы Пипера грязи, - и не заметив того, нажал на спуск. Пороховые газы, не найдя выхода из ствола вырвали крепеж подвижного затвора, каковой отделился от пулевика и со страшной силой влетел Синицину прямо в лицо. Синицин сразу же лишился глаза, а позже и жизни, потому что пока его тащили к своей линии все та же проклятая вездесущая грязь попала в рану, и он умер в госпитале от общего заражения.
Начали бурно обсуждать. Сошлись на том, что в условиях окопной войны, кроме огнестрельного оружия пластун был обязан иметь еще и холодное. Или, как выразился Азанчеев, стукнув по столу: - Сабля не изменит тебе никогда, огнестрел - может быть, женщина - непременно!
У Азанчеева афоризмы на все темы сводились к женщинам.
Подобные высказывания глубоко оскорбляли чувства прапорщика Краузе, который оставил в тылу, - теперь уже и не нашем - молодую жену. Как говорили, - редкую красавицу. С красотой которой могла - как говорили -сравнится лишь её ветреность. Говорили, - (не иначе, что сам Краузе в подпитии слишком много болтал, иначе как бы это узнали?) - что Краузе долго и безуспешно её добивался. А когда добился, тут же был призван на фронт. На вокзале, провожая Краузе на войну, молодая жена печально смотрела на него своими прекрасными черными очами. И тревожный вздох высоко поднимал её прекрасную грудь, слишком хорошо подчеркнутую выгодным фасоном платья, куда нескромно пялились все встречные мужчины. Краузе уезжал в вагоне, а жена и нескромные мужики оставались на перроне...
Тревожимый своими мрачными мыслями, обычно меланхоличный Краузе, заслышав очередной афоризм Азанчеева, начал, сопеть, и ерзать на месте. Наконец, хлебнув еще чарку, он не выдерживал вскакивал и вопил, что Азанчеев есть самый испорченный офицер во всей русской армии, который не имеет никакого уважения к святости женщины, и что - тысяча дьяволов! - если Азанчеев не заткнет свой рот, то - клянусь сердцем матери! - это сделает сам Краузе. Азанчеев в ответ наливался красным цветом, и бормоча что-то о немецких щенках из Поволжья, начинал вырастать из-за стола. Краузе хватали, Азанчеева хватали, снова заглубляли под стол и наливали еще по кружке, обычно это помогало. Но слушать те же спектакли сейчас, да еще по трезвости?..
- А где Штаб-Ротмистр Гиммер? - Поинтересовался Медлявский, все еще возясь с башлыком.
- Вызвали к начальству, - отозвался Эфрон.
- Что-то намечается?
- Увидим.
- А Жемчужин?
- Вон, дрыхнет в углу.
- Казак не дрыхнет... - сонным голосом отозвался из угла Жемчужин, ворочаясь под английской военной шубой. - Казак набирается сил перед боем и пьянкой.
- Определенно так, - легко согласился Эфрон.
Медлявский наконец размотал башлык, и сбросил его на плечи, открыв лицо. Штабс-капитан внешним видом напоминал пухлощекого голубоглазого херувима, по недоразумению обзаведшегося усиками. Впечатление это портил только большой рваный шрам, на левой стороне лица. Словно бы херувим был выписан в старой церкви, и на лице отвалилась часть фрески.
Гущин тоже окончил вертеться, сбрасывая снег со своей великолепной 'шведской' куртки, - коричневой кожи, с меховым подбоем, (которую он реквизировал у кого-то из местных в Омске). Сдвинув папаху и поддетый под ней шерстяной шлем со лба, он яснее открыл свое правильных черт, иронического склада лицо.
- Прапорщик, - обратился Гущев к Эфрону, - найдется горячей воды?
- Только что вскипятил, - Эфрон показал на венчающий буржуйку чайник, -давайте налью вам в кружку, поручик.
Гарткевич тем временем закончил с обслугой оружия. Его огромные руки ловко заскользили по частям, вставляя их на места, возвращая конструкции Манлихера цельность.
- Гарткевич, вы ловкий манипулятор, - Похвалил со своего места Азначеев, как вам это удается? - Я от холода едва могу держать иголку.
- это потому что у вас пальцы худые, - объяснил Гартевич. - А у меня толстые. В них свободнее ходит кровь.
- Помилуй бог, вы правы. Создатель специально породил вас для сибирских морозов. Остается вопрос, - что здесь делаю я?
Азанчеев тоже закончил орудовать иголкой, и довольно посмотрел на зашитую перчатку. Среди правильных офицеров вообще нерях не водилось, но Азанчеев выделялся даже в общей среде. Долговязый длиннолицый молодец, словно вытянутый по вертикали, единственной горизонтальной 'доминантой' которого были роскошные, будто две сабли привешенные под носом, усы. За особенности тощей фигуры и принадлежность к полку 'черных бессмертных гусар', Зиновий Азанчеев получил за глаза прозвище 'Кощей бессмертный'. Другая кличка -'Три сабли', (две под носом, одна на поясе).
Будучи оторван от рассеянного вихрями войны и смуты полка, Азанчеев отчаянно пытался сохранить о нем любое напоминание. На его обычной пехотной папахе, вместо кокарды была прикреплена большая 'адамова голова' - череп над скрещенными костям, - отличительная эмблема пятого гусарского. В те - лучшие времена - он носился как отличительный признак на гусарской парадной шапке. До последней возможности по теплу Азанчеев таскал черные обтягивающие штаны-чачкиры с нашивными гусарскими узлами, и 'ботики' -низкие сапожки с розетками. Короткие сапожки, не сказать, чтоб очень шли Азанчееву, так как еще больше подчеркивали его долговязость. Но кто бы осмелился ему это сказать?! Только лютый холод заставил гусара сменить чачкиры и ботики на теплые шаровары с подбоем, и меховые унты. Это было отступление от того немногого памятного, что осталось у Азанчеева из счастливого прошлого. Кажется, он страдал по этому поводу больше, чем Краузе о своей невесте. Чачкиры и ботики должны были вернутся с теплом.
- Спасибо, прапорщик, - Гущин сидя у буржуйки, обхватил ладонями протянутую Эфроном кружку, перенимая её тепло. Подул, покачал кружку чуть выстуживая. Осторожно отхлебнул, оберегая зубы.
Медлявский, меж тем, расположился на топчане, поближе к керосинке, повозился со своим походным мешком, извлек оттуда книжицу, достал карандаш, и начал что-то заносить скорописью на бумагу.
- Опять пишете свои мэмуары, - поинтересовался Гущин, иронически налегая на 'э'.
- Как видите, - коротко подтвердил Медлявский.
- Зряшное дело, - бросил Гущин, баюкая свою кружку.
- Почему, позвольте? - Медлявский на миг оторвался от дневника.
- Потому что, если мы победим, - вам никогда не позволят это опубликовать. А если те победят, - ваш дневник целиком вошьют вам в дело. А Избранные места зачитают по приговору.
- Ну, с таким настроением вообще нечего не нужно делать, - улыбнулся Медлявский. - Ляг, да помирай. Он снова заскрипел карандашом. - Черт, совсем рук не чувствую, рву бумагу...
Загремела откатываясь дверь, и в вагон снова ворвался наружный холод. Все обернулись на вход. Там, у входа, стоял штабс-капитан Гиммер, рядом -представительный полковник, и еще пара офицеров.
- Прошу, господин полковник, - Гиммер отошел в сторону, пропуская старшего по званию.
В вагоне все встали с мест, отставляя кружки и прочие вещи. Краузе толкнул Жемчужина, и подхорунжий выскочил из-под шубы, сонно щуря глаза, и оправляя 'ермаковку'.
- Господа, помогите подполковнику, - Распорядился Гиммер.
- Позвольте, ваше высокоблагородие! - Краузе подскочил ко входу, и протянул подполковнику руку.
- Благодарю... прапорщик, - кивнул подполковник, после того как Краузе втащил его внутрь. Следом залезли штабс-капитан Гиммер, и двое офицеров, -оба в звании прапорщиков. Форма последних, красные шаровары и верха папах, портупея белой кожи, - показывали на принадлежность к конвою Верховного.
- Вольно, господа. Вольно, - отмахнул рукой подполковник. На лице у него были доминантами три круга, - круглое лицо, с водруженными на нос круглыми очками. Он остановился, оглядел присутствующих. - Господа-офицеры, -наконец снова заговорил он. - Для вас есть приказ. Исходит он, с самого верха. - Подполковник со значением ткнул пальцем в закопченный потолок вагона - Достаточно сказать, что меня о нем информировал сам генерал-лейтенант Занкевич. Как вы знаете, господа, в данный момент обстановка складывается для нас самым неблагоприятным образом. Движение по дороге блокировано. Несколько станций захвачено крупными силами противника. Неприятностей добавляют и деликатные отношения с союзниками. Нет сомнений, что мы преодолеем эти трудности, и отведя войска сможем закрепиться на новых рубежах. С тем, чтоб с наступлением тепла снова повести наступление на красных... Однако, в данный момент, нам нужно думать о отступлении, и сохранении вверенных нам государственных ценностей.
Он сделал паузу.
Чрезвычайные обстоятельства содвигают нас к чрезвычайным мерам. Господа, -вам как заслуженным боевым офицерам, ставка ставит задание особой сложности и важности. Вам будет доверено конвоирование особо ценного груза. В связи с блокированным железнодорожным путем, вам придется совершить пеший переход, обогнув станции занятые противником, и снова выйти на дорогу, севернее, - на контролируемой нашими войсками территории. Содержимое груза является строго секретным. Ящики будут опечатаны. Каждый из вас отвечает за целость и неприкосновенность ящиков. Любой, - даже старший по званию, кто попробует вскрыть груз, является изменником присяге и Родине, - и должен быть расстрелян на месте. В случае, если по каким-то причинам, действительная обстановка сделает невозможным выполнение приказа, - ваш груз категорические не должен попасть в руки к большевикам, или иным лицам. По крайней необходимости груз должен быть захоронен с полной надежностью. С тем, чтобы когда обстановка снова станет для нас благоприятной, груз мог быть найден, и возвращен государству.
Подполковник сделал передышку.
- Еще одно, господа, - вновь заговорил он, - Понимая сложность и ответственность возложенного на вас задания, ставка приняла нетипичное решение, - наградить вас не после, а до его выполнения. Как признак полного к вам доверия, и уверенности, что вы безусловно выполните свой долг. В системе наград русской армии нет наград, для такого случая. Поэтому мы решили наградить вас особенным образом.
Подполковник призывно махнул рукой, - и подошедший офицер конвоя раскрыл кожаный футляр. Там внутри лежали необычные ордена. Форма ленты и награды была привычной, необычным был цвет. Изумрудно-зеленый крест, с двумя перекрещенными золотыми шашками, на бело-зеленой ленте. По центру креста были цифры '1918'.
- Эти кресты были подготовлены к нашему прошлогоднему наступлению, -объяснил подполковник. - Когда мы теснили красных. Как мне известно, ваша разъездная охотничья команда, прекрасно проявила себя тогда. Кресты так и называются 'За освобождение Сибири'. Позднее, Верховный Главнокомандующий принял решение вернутся к традиционным наградам русской армии, и награждение этими крестами не проводились. Мы решили вручить их вам, - как памятные знаки. Кто-то может сказать, что вручать награды с таким названием, в момент нашего отступления, нелепо. Но ставка, наоборот, сочла, что именно такие награды напомнят вам, что красных можно бить, что мы их били, и что окончательная победа будет за нами. Простите, что нет времени обставить награждение с подобающей торжественностью, -обстоятельства диктуют спартанские условия. Прошу построиться!
- В шеренгу по одному, - скомандовал Гиммер. И сам встал рядом, когда другие построились. Смирно! Полковник пошел вдоль ряда офицеров. Начиная с Гиммера. Каждому он прицеплял на грудь крест, и жал руку. - Поздравляю наградой... Подправляю Наградой... Поздравляю Наградой...
Окончив, подполковник отошел от строя.
- Все, господа. Остальное вам объяснит штабс-капитан Гиммер. Храни вас Бог.
Дверь за полковником и конвойными с лязгом закрылась.
Гиммер обернулся к офицерам.
- Вот так господа. Надеюсь, приказ всем понятен. Выступаем завтра. Наш конвой - двадцать пять лошадей с горными седлами для перевозки грузов. Плюс несколько заводных, и те что несут припас. С каждой пойдет поводырь. Для этого нам придано два взвода солдат, под командой унтер-офицера. Два часа вам на отдых и подготовку. Потом пойдем смотреть лошадей, и знакомится с солдатней. Вольно! Время пошло, господа.
Все рассыпались, зашарили по походным мешкам. Краузе взял чехол со снайперской винтовкой.
- Куда веселее, чем сидеть здесь, и ждать у моря погоды, - заметил он, развязывая ремни на чехле, - не правда ли, судари мои?
***
Лошадки в конвое были добротными. Неказистые, да. Невеликого роста, коротконогие, косматые. Не орловские рысаки. Не призовые гончаки. Но эти монгольские лошадки, были умны, выносливы, тягловиты как черти, а главное, умели сами находить подножный корм под снегом. Медлявский знал, потому что они сами сидели на таких. Гиммер в свое время выбил им 'монголов'. Другие кавалеристы, незнакомые с Сибирю, посмеивались - ровно до того момента как наступили холода.