Юлька, не оборачиваясь, дёрнула ногой—пыльная полукеда шлёпнулась на пол.
— В четыре пятнадцать футбол передавать будут. «Динамо» — «Спартак». Телевизор включить?
— Не включай,— глухо сказала Юлька.
И села на кровати. Глаза у неё были сухие, недобрые.
— Галя,— проговорила она отчаянным шёпотом.— У меня большая неприятность... Очень! Я бегала к тебе на виноградник. Галя, дай честное слово, что никому не скажешь! Честное пионерское!
Галя оказалась на кровати рядом в ту же секунду. Обхватила Юлькины плечи, стукнула себя в грудь кулаком. И, прильнув худеньким плечом к сестре, стала слушать.
— Шурец! — сказала она грозно, когда Юлька выложила всё.— Ну погоди...
— Галь, почему Пётр не велел никому говорить?
— А вдруг не выйдет ничего? На что раньше времени звонить?
— Ничего, что я тебе сказала? Не будет ругать?
— Тю! От меня и не скрыл бы...
— Да, но куда Шурка мог её спрятать?
— Найдём. Вот что: ты его здесь карауль, я за огородом пошукаю. То-то Оголец глаз не кажет, баба Катя жаловалась. Ничто! Есть захочет, прибежит.
Галя подумала, чёрные брови свела в ниточку.
— Ты, Юлька, тут стой...— показала она за гардероб, как ветер пролетела по комнате, сдёрнула с этажерки вышитую розами скатёрку.— Заглянет — лови! И души без жалости. Я его тебе пригоню! Ну погоди...— Она исчезла.
Юлька повеселела. Сбросив вторую полукеду, босиком прошлёпала к гардеробу, затаилась, в душе не очень-то веря Галиным словам про Огольца.
А тот появился довольно скоро, Юлька ещё не успела соскучиться. Воровато оглянувшись, потоптался у двери, только голову в неё сунул, проверяя, есть ли кто в комнате.
Юлька вообще-то не отличалась ловкостью:, рыхловата была, неповоротлива. Но тут действовала ловко и уверенно. Скатёрка с розами обрушилась-на выгоревшую голову — мальчишка только вскрикнул от неожиданности... Ещё мгновение — он оказался на полу, а Юлька, навалившись, принялась старательно, всерьёз лупить его.
— Пусти...— извиваясь, хрипел Шурец.
— Не пущу. Говори, куда помпу девал!
— Пусти...
— Не пущу. Где помпа?
— Так его!
Ястребом налетела Галя, И быть бы тут если не беде, то неприятностям, когда б не тёти Дусин спокойный голос, произнёсший с порога:
— Драка? Двое на одного? Ай хороши!.. Девчонки мальца подмяли. А ну — брысь по местам! Галина — на кухню. Шурка — во двор. Юлечка, умойся, охолони трошки, в себя приди. Срам, да и только! Школьницы. Пионерки.
Девчонки вскочили с пола. Шурец, обернувшись лисой, шмыгнул прочь. Скатёрку Галя под суровым взглядом матери, старательно стряхивая, постелила на место. Юлька, пышущая жаром, стала «приходить в себя».
Что же теперь оставалось делать? Одно: молча ждать и терпеть.
Сели обедать как положено. Юлька с Галей многозначительно переглядывались: делай, мол, вид, что всё в порядке. Шурец, лицемер и ханжа, с невинным лицом облизывалуюжку.
Разговор шёл про всякое. И про то, что аварию на водохранилище всё не ликвидировали, раз Петруша не едет (ох, что будет, когда приедет! Помпа, помпа...). И про море. И про то, что от Юлькиных папы и мамы письма давно нет... Тут как раз щёлкнула калитка, принесли почту,
Шурец подобострастно приволок газеты, журнал «Крокодил». И ещё притаил что-то за пазухой для Юльки. Да посмел сказать, дерзко глядя в глаза:
— Тебе открытка. Мудрёная. Пляши.
— Как — пляши? — возмутилась Юлька.
— Пляши, пляши! За письма спокон века пляшут. Поглядим на московскую пляску,— вмешался дядя Федя.
— Компот дай доесть человеку.— Тётя Дуся подвинула Юльке стакан, баба Катя сунула маковый коржик.
Юлька пила компот, глазами спрашивая Галю: плясать — нет? Галя хмурилась. Шурец с коварной рожей сосал персиковую косточку, придерживая оттопыренную рубаху.
И вдруг вошёл Пётр. Как же его никто не слышал? Видно, прошёл огородом, оставив в проулке мотоцикл. Обгоревший до черноты, исхудавший, Пётр был похож на бойца с поля битвы.
Тётя Дуся, вскрикнув, по-молодому засуетилась у печки, баба Катя замахала над столом тряпкой. Дядя Федя курил. Шурец сидел, сидел и выпалил.
— Сейчас за письмо плясать будет. Она! — И показал пальцем на Юльку.
— Что? — не понял сперва Пётр.— А-а... Да, может, ещё не умеет — что пристал? Откуда письмо, из Москвы?
Не умеет? Это она не умеет?!
— Спасибо,— сипло сказала Юлька, вставая.— Я сейчас.
Галя проводила сестру беспокойными глазами. Шурец, издеваясь, водил за пазухой открыткой.
Юлька вошла к себе в комнату как в тумане. Ничего-то они с Галкой не успели исправить! Сквозь звон в ушах она слышала, как та подаёт в кухне Петру умыться, звякает ковшом, как плещется вода... Ой, плохо! А тут ещё эта мудрёная открытка — наверно, и правда от мамы с папой, тысячу лет им не писала... И она не знает, чем всё кончится. И надо плясать...
Ну и пускай. Семь бед — один ответ!
Сейчас она спляшет. Потом — хоть голову с плеч. Спляшет свой любимый твист. Дома, в Москве, все говорят, что он ей удаётся замечательно! Московский твист! Или — была не была — шейк, который девчонки из английской школы подсмотрели в каком-то иностранном фильме...
Мысли у Юльки путались, пока она меняла кеды на босоножки — не в кедах же плясать. Волосы причёсывать не стала, пусть будет художественный беспорядок. Как в том кино...
Медленно вышла Юлька в комнату, где сидела за столом семья. Пётр глянул на неё внимательно, с любопытством. Галка — тревожно. Дядя Федя гулко хлопнул в ладоши:
— Плясать так плясать — верно, сын? — и двинул в плечо Петра.— Уж инструмент бы свой прихватила. Подо что же плясать будешь?
— Ты, батя, не понимаешь,— усмехнулся Пётр.— Под гитару самой нельзя. Неудобно.
— А вы музыку в приёмнике пошукайте! — крикнула тётя Дуся. Даже она как будто не рассердилась.
Галина подбежала, включила приёмник. Какое счастье, какая удача! Из Юлькиной головы мигом вылетели все помпы и открытки, когда смелая, задорная, именно джазовая музыка вдруг зазвучала на весь дом. Юлька вышла на середину комнаты...
Лицо её стало как маска, а глаза бессмысленно вытаращились. И вдруг она начала дёргаться, как паяц на ниточке. Вправо — влево, взад — вперёд, коленками, руками.-.. Сильней и сильней, будто не суставы у неё были, а хорошо смазанные шарниры. Весёленький танец, правда? Умереть можно от хохота!
Пётр, тётя Дуся, дядя Федя и Галка смотрели поражённые. Баба Катя — с явным осуждением, Шу-рец — повизгивая: всё-таки Юлька дёргалась ловко! Туда-сюда, вправо-влево, изгибаясь и складываясь, как перочинный ножик.
— Ай батюшки! — не вытерпела тётя Дуся.— Чего это ты так страшно корячишься?
— Тьфу! — громко сказала баба Катя, отворачиваясь.
Но в эту минуту рваный джазовый вой неожиданно сменила напевная мелодия. И Юлькино тело заработало по-новому, плавнее. Юлька начала выделывать руками пассы, приседая волнообразно; ногой, вытянутой в носке, усердно втирала что-то в пол и талию гнула, голову с лохматыми волосами клонила, плечами работала усердно.,,
И случилось странное.
Постепенно, против воли, руки и ноги всей семьи Лукьяненок, подчиняясь музыке, тоже стали приходить в движение: Пётр стукнул ложкой, забарабанил пальцами; Галя тронула половицу носочком и пяткой; дядя Федя двинул сапогом; тётя Дуся взмахнула полотенцем, притопнула мелко, складно, как девушка, а Шурец, скаля зубы, уже вовсю передразнивал Юльку — извивался угрём, приседал, только не в лад, а сам по себе. Одна баба Катя стояла недвижно, ухватившись, однако, за столешницу, чтобы не осрамиться ненароком.
— Ай девка! — азартно крикнул дядя Федя.
Юлька уже ног под собой не чувствовала.., Но музыка возьми да и кончись.
Все шумно вздохнули. Шурец с размаху растянулся на полу, Юлька стояла красная, довольная.
— Н-да...— загадочно сказал Пётр.—Танцуешь-то ты лихо, это верно.
— Отхватила что надо! —- проговорил дядя Федя.
Тётя Дуся, разрумянившись не хуже Юльки, вытерлась полотенцем.
— Вот вам! И по-новому пляшут, а складно, Поначалу как дёргалась — глядеть противно. А после — хорошо.
— Тьфу! — повторила баба Катя.
— Первый танец назывался шейк,— складывая губы бантиком, ответила Юлька.— Второй — твист. В Москве все танцуют. Кто как сумеет, конечно...— Она скромно потупила глаза.
— Э, э! —закричала Галя.— Мама, Шурка письмо нехай отдаст, тикает!
Не этот бы звонкий Галюхин окрик, Шурец и впрямь утёк бы — стреканул уже к порогу, спасибо, Галя заметила. Мальчишка выдернул из-за пазухи смятую открытку, присел, кривляясь, бросил на стол и скрылся. В Юлькину комнату, кажется.
Шурец оказался прав, открытка была мудрёная. Читал её Пётр, которому Юлька передала открытку дрожащей рукой,— у самой буквы расплывались перед глазами.
«Посёлок Изюмовка Крымской области. Дом Лу-коненко или Лукояненко. Девочке Юле из Москвы.
Милая Юля!
Ты так заманчиво живописала мне на пляже свою жизнь, что мы с соседкой (помнишь, тоже ехала в купе?) решили посетить ваш земной рай и узнать, нельзя ли где-нибудь снять хорошую, удобную и недорогую комнату на двоих. Желательно с питанием. Как поживают твои знатные дядя с тётей? Мы приедем в Изю-мовку в следующее воскресенье, постарайся встретить нас у остановки автобуса около часу дня. Привет твоему брату и его очаровательной подружке!
Число и закорючка».
— Это какой же ещё очаровательной подружке? — после некоторого замешательства спросила тётя Дуся, попеременно изучая лица Петра и Юльки.
— Зачем это вы и кому наши райские жизни расписывали?
— Маманя, мы же тогда на море с Юлькой ездили, сами разрешили! — взмолился Пётр.— Про вас я никому слова не говорил, понятия не имею.
— А подружку где цеплял? — прищурилась тётя Дуся.
Юлька прикусила язык. Пётр сказал с деланным безразличием:
— Жанна тоже на море с нами ездила...— Потянулся, хрустнув костями.— Я спать пошёл. Баба Катя, завтра чуть свет меня будите, хоть водой лейте. Юлька!..— Он быстро, многозначительно взглянул на неё, на Галю.— Слышишь? Поняла? Доброй ночи!
Пётр удалился. Тётя Дуся, убирая еду в буфет, обернулась к Юльке:
— Стало быть, нам гостей в выходной ждать прикажешь? Знатным дядям-то с тётками?
— Нет,—сказала Юлька.—Никакие они не гости. Я никого не звала! Встретила на пляже... одну. Ну, поболтали немножко.— Она смотрела невинно, чересчур невинно.
— Да уж ничего не поделаешь, раз приглашала. Ладно. Галина, посуду мой. Юлечка, спать ложись, на ногах еле стоишь.
Как в воду опущенная, побрела Юлька к себе. Галина сигналила ей что-то движением чёрных глаз и бровей: не горюй, мол, Шурца схватим, душу вытрясем, помпу найдём!..
В комнате Юлька зажгла свет. Столько, столько обрушилось на неё сразу! Пропажа помпы, которую надо во что бы то ни стало отыскать к рассвету, а он уж недалёк. И эта оранжевая толстуха, как с неба свалившаяся...
Но внезапно (который уже раз за сегодняшний насыщенный день!) Юльку словно по голове ударило. Край белоснежного подзора на её кровати, как и утром, был странно вздёрнут, даже слегка колыхался.
Не веря глазам, Юлька подошла. Села на пол. Откинула подзор. Неужели могут происходить чудеса? Сумка-шлагбаум, чемодан-часовой, помогите!
И они помогли.
За ними, под их надёжной защитой и охраной, словно ничего и не случалось, стояла исчезнувшая коробка. Стояла прочно, твёрдо, будто никуда и не исчезала.
Юлька цапнула себя, как и утром, за нос. Не пропала, не сгинула, диво дивное! Потянула крепнущей рукой обрывок верёвки. Коробка послушно и тяжело — значит, с содержимым — подползла к её коленям. Всё, всё было на месте, по-старому! Нет, не всё...
На крышке, грубо наляпанная сажей или гутали-' ном, чернела рожа — в очках, с хвостом на макушке и растопыренными ушами. А под ней криво-косо было намалёвано: «ВИСТ АМЕРИКАНСКИЙ».
В комнате приглушённо хихикнули.
Юлька испуганно подняла голову. В зеркале гардероба, напротив, как в раме, увидела притаившегося, словно жулик, между телевизором и этажеркой... Шурца.
— Юлька-Помпа, очконос, хвост навязан из волос!.. А картонка ваша так под столом весь день и стояла! А вы-то её искали! Так тебе и надо!..— проверещал отвратительный мальчишка, проносясь мимо оторопевшей Юльки.
Минут двадцать спустя, успев шепнуть Гале, что всё в порядке, Юлька уже спала крепким сном. Во сне
она видела крутящиеся в разные стороны помпы с рычагами и колёсами, филлоксеру в виде громадной мохнатой гусеницы, ревущие грузовики, толстуху на пляже. А ещё загорелое и строгое лицо Петра, который, щурясь, повторял: «Пляшешь-то ты лихо!..»
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
— Держи,— сказал он.
— Держу!
Она приняла из его рук ведро с мусором, будто там лежали драгоценности. Возле скважины у плетня громоздилась уже порядочная куча. Колодец скважины был почти пуст. Со дна посредине торчал отросточек ржавой трубы. Золотистая голова Петра то склонялась над ним, то поднималась к протянутым Юлькиным рукам. А она сама сидела на корточках у кирпичного борта и смотрела вниз, карауля слово «Держи!».
Вы думаете, это происходило во сне? Нет, наяву.
Рассвет только наступил. Небо было жемчужно-серое, розовела лишь полоска над дальней горой. Соловьи заливались в зарослях ежевики у ручья, в громадном орехе на усадьбе. Ещё не потеплело с ночи, как это бывает в Крыму даже летом; ещё ранняя утренняя прохлада бодрила тело и так вольно дышалось... Белые гуси важно проколыхали со двора мимо скважины через отпертую калитку вниз, к блестящему глазу кринички,
— Держи.
— Держу!
— Всё. Чисто. Теперь беги к дому. Галюшка в сарае переноску готовит, тащи сюда. И помпу выносите! Только тихо, батю с маманей не будить...
Ноги быстро понесли Юльку наверх. Отставший гусь, зашипев и распустив крылья, шёл навстречу — пришлось галопом обежать мимо отцветающей картошки, мимо розовых в лучах встающего солнца черешен.
Галюха копошилась в тёмной глубине сарая среди сваленных досок, бочек, старых ульев.
— Уже переноску велел тащить! И помпу! Галь, мы с тобой вместе, да?
— Сперва переноску. Не мешай.
Галка быстро мотала на согнутую руку белый пластмассовый электрический провод. На конце его торчала штепсельная вилка.
— Изоляцию ещё прихватить, всё одно понадобится...— себе под нос пробормотала Галя.
— Что?
— Ступай в дом, разуйся смотри, на кухне в шкафу моток чёрный в бумаге. Ладно, я сама. Всё одно и Шурку будить...
— А его зачем? Пётр ничего не говорил!
Галя только строго — ни дать ни взять тётя Дуся — бросила на сестру взгляд, передавая ей тяжёлый свиток провода.
— Тащи.
Старательно и торжественно поволокла его Юлька обратно по усадьбе мимо черешен, картошки и ореха — к скважине. Пётр сидел на кирпичном её бортике, свесив вниз ноги, и курил. Голубой дымок вился над его головой.
— Ага,— встретил он Юльку,— порядок?
— Порядок! А почему называется — переноска?
— Сама догадайся. С места на место носят же,— улыбнулся Пётр.
Снова загоготали у плетня гуси. Они колыхались теперь от кринички к ручью, могли ведь зайти к скважине! Юлька, собрав волю, не тронулась с места, и гуси прошли. Докурив, Пётр спрыгнул опять в колодец, Юлька присела у борта. Нагнувшись, Пётр счищал, сдувал ржавчину с торчавшего из бетонного пола отросточка старой трубы. Нашёл диковину!
— А зачем он, отросточек? То есть эта... трубка старая? Она в земле глубоко?
— Соображаешь...— не разгибаясь, ответил из колодца Пётр.— Конечно, в земле! Где грунтовые воды. И от этого ничтожного, как ты назвала, отросточка, если хочешь знать, вся наша затея зависит! Старую трубку в своё время на глубину метров пять загоняли — так? Диаметром она полтора дюйма — так? Чтобы воду из грунта напором тянуть, отверстия в ней насверлены. В чём же загвоздка? Как бы отверстия илом не затянуло или вода вовсе в другой пласт не ушла. Тогда — пиши пропало! А такое ведь тоже случается. Сколько годков скважина бездействует, мы с тобой не знаем. Поняла хоть что-нибудь?