— Тебе не нужно спрашивать разрешения, чтобы остаться в своем собственном доме, — напомнила ее мать. — Я положу в твою кровать бутылку с горячей водой. Ты можешь спать в любой комнате, где пожелаешь, ты ведь не часто приезжаешь погостить.
— Ну, сегодня я хочу, — сказала Анна с натянутой улыбкой.
Когда они уже обсуждали число гостей, позвонил Джо. Его голос был спокоен.
— Она ушла, — проговорил он.
— Неужели?
— Да. Это не важно.
— Нет-нет.
— Тебе не обязательно оставаться на ночь где-то еще и устраивать из этого сцены и скандал.
— Нет, что ты. Я не буду ничего этого делать.
— А что ты собираешься делать? — спросил он.
— Останусь тут, как я и сказала твоей подружке.
— Но не навсегда?
— Конечно нет, только на сегодня.
— Значит, завтра вечером после работы ты приедешь домой?
— Конечно, и к тому времени ты уже соберешь вещи.
— Анна, прошу тебя, не надо сцен.
— Какие сцены! Я само спокойствие. Оставайся там сегодня вечером, конечно, не надо уходить прямо сейчас, только завтра вечером, хорошо?
— Прекрати это, Анна. Я люблю тебя, ты любишь меня, я тебе не вру.
— И я тебе тоже относительно завтрашнего вечера. Я серьезно, Джо.
Она повесила трубку. Когда он перезвонил спустя десять минут, она подошла к телефону сама.
— Пожалуйста, Джо, не будь занудой… Это твое слово — зануда, как оно прекрасно. Ты ненавидишь, когда люди давят на тебя, когда говорят о том, что волнует только их… Ты ведь их называешь занудами, наверное, я переняла это у тебя.
— Нам надо поговорить…
— Завтра после работы. После моей работы, потому что тебе же не надо работать, да? Мы немного поговорим, например, о том, куда мне отправлять твою почту, и, кстати, у тебя больше не будет автоответчика.
— Но…
— Я больше к телефону не подойду, так что тебе придется общаться с моим отцом, а ты всегда говорил, что он прикольный мужик, только говорить с ним не о чем.
Она вернулась к разговору с родителями. По их лицам было видно, что их интересовало, кто это звонил.
— Простите, что отвлекаюсь, это Джо Эш, мой парень. Мы поссорились, но, если он еще раз позвонит, я не буду отвечать.
— Вы поругались серьезно? — с надеждой спросила ее мама.
— Да, мама, тебе будет приятно узнать, что на этот раз это серьезно. Наверное, в последний раз. Теперь давайте посмотрим, что все будут есть.
И она рассказала им про милую женщину Филиппу, у которой была своя компания, занимающаяся организацией юбилеев. Мысли Анны Дойл были уже далеко. В мыслях она оказалась в тех далеких счастливых днях, когда вся ее жизнь заполнялась одним только Джо. Теперь заполнить ее кем-то другим будет непросто.
Она сказала, что они могли бы попросить образец меню и решить, что они хотят. Они напишут всем приглашенным письма, каждому отдельное, чтобы все поняли, как они неповторимы.
— Это ведь правда великолепно? Двадцать пять лет вместе. — Она посмотрела на отца, потом на мать, надеясь услышать что-то в поддержку своих слов. Ощутить хоть какую-то атмосферу сплоченности, которую Дойлы смогли создать в семье. К ее удивлению и разочарованию, ничего такого не последовало. Мама с папой не были уверены, что прожить четверть века вместе было чем-то особенным. И это в то время, когда Анне, как никогда, нужно было чувство стабильности. Пусть даже если ее мир разрушен, весь остальной стоит прочно на ногах. Но, может, просто она видела в других то, что происходило внутри ее самой? Как те поэты, которые полагали, что природа меняется, когда меняется их настроение, или что небо становится серым, когда и у них в душе все становится хмурым.
— Мы сделаем из этого настоящий праздник, — сказала она родителям. — Это будет даже лучше дня вашей свадьбы, потому что мы все вместе поможем.
В награду она получила две улыбки. Ну что ж, по крайней мере, теперь ей будет чем заняться в это пустое лето, которое ждало ее.
Брендон
Брендон Дойл подошел к календарю посмотреть, когда Кристи Мур будет проездом в соседнем городе, расположенном в нескольких милях от его фермы. Это должно произойти на следующей неделе, и он планировал сходить на его концерт.
Он сделал пометку в большом календаре на кухне, когда услышал объявление по радио. К своему удивлению, он обнаружил, что сегодня день его рождения. Было уже одиннадцать часов утра, а он только сейчас это понял. Раньше он бы знал об этом заранее.
— Подумать только, до дня рождения Брендона осталось три недели, — говорила мама всем, кто был рядом.
В детстве он ненавидел эту суету накануне своего дня рождения и само празднование. Девочкам это, наоборот, нравилось. Но они никогда не приглашали посторонних. Брендон не вспомнил ни одной настоящей вечеринки с бутербродами и играми. Вместо этого — только родственники и бутерброды. Все дарили подарки, завернутые в красивую бумагу, и открытки, а потом это все расставлялось на полке. И обязательно была фотография именинника в бумажном колпаке и еще одна, где он в кругу семьи. Их убирали в альбом и показывали гостям: вот первый день рождения Брендона, как он вырос, не правда ли? А затем Хелен и Анна. Посмотрите. И гости смотрели и хвалили маму. Она прекрасна, говорили они, прекрасна, потому что так много для них делает, стольким жертвует.
Его мама никогда не знала, как сильно он это ненавидел. Как он ненавидел петь песни и видеть, как она хлопает в ладоши и бежит за фотоаппаратом. Он хотел, чтобы они просто спокойно отметили без всех этих действий и представлений.
И все эти секреты. Не говорите тетушке Морин про новый диван. Почему? Мы не хотим, чтобы она думала, что он новый. Почему мы не хотим, чтобы она так думала? Просто не хотим, чтобы она подумала, что мы хвастаемся, вот и все. Но он великолепен, правда? Конечно, но мы ведь не хотим, чтобы они считали, что мы думаем, что диван особенный. Так что, когда тетушка Морин спросит про него, просто скажите: «А, диван, да ничего особенного», — как будто вам все равно. Ну, вы понимаете.
Брендон не понимал. Он никогда не понимал. Казалось, они постоянно что-то от кого-то скрывали. От соседей, от людей в школе, от людей в церкви, от Морин Бэрри, лучшей маминой подруги, от Фрэнка Квигли, которого называли лучшим другом семьи. И в особенности от всех в Ирландии: не говорите это бабушке О’Хейген, и не дай бог не проговоритесь дедушке Дойлу.
Жить по родительским правилам было несложно, как только тебе становилось ясно, что говорить о чем-либо вне семьи запрещено. Брендону казалось, что внутри семьи разговаривать тоже не стоило.
Он помнил свой день рождения в тот год, когда папу уволили с работы. Это была ужасная тайна. Папа уходил утром, как обычно, и возвращался вечером, словно ничего не произошло. Зачем это было нужно, Брендон пытался понять тогда и сейчас тоже ломал голову.
На ферме Винсента, на маленьком угодье на холме, где вырос его отец, он почувствовал себя еще более далеким от того Брендона, который рос на Розмери-Драйв и изображал из себя отличника в школе и притворялся, что поступит в университет. И все это время он знал, что вернется сюда — в это каменное место, где все было непредсказуемо, где все было таким, каким являлось на самом деле.
Дядей Винсентом он не был никогда. Хотя он и был старшим братом отца, он с самого начала был просто Винсентом. Высокий мужчина с обветренным лицом, он не начинал говорить, если не находилось повода. В маленьком доме на холме не велось пустых разговоров. В этом доме вырос Десмонд — один из шестерых детей. Тогда они жили очень бедно, но папа не рассказывал про те времена. Винсент не рассказывал ни про что. Хотя в их округе во всех домах были телевизоры, Винсенту он не казался необходимым. А маленький радиоприемник треснул. Он слушал по нему новости в полседьмого и фермерский отчет, который предшествовал им. Иногда он слушал документальные передачи про Ирландию или Австралию или про то, как войска Наполеона подступали к Ирландии с запада. Брендон не помнил, как он узнавал программу передач, потому что он не покупал ни газет, ни программ да и слушал радио нерегулярно.
Винсент всегда ходил в пиджаках. Он не научился носить куртки и джинсы. Он покупал по костюму каждые три года. Как только в шкафу появлялся новый костюм, старый перевешивали на другую вешалку. Новый костюм надевался только на службу в церковь.
Брендон Дойл влюбился в это место, когда приехал сюда впервые в то странное лето. Напряжение не спадало всю дорогу, пока они плыли на пароходе, потом ехали на поезде. И надо было все запомнить. Запомнить, что нельзя разговаривать с теми, кто сидит на чемоданах, иначе всем станет ясно, что у них самые дешевые места. Запомнить, что нельзя говорить, что они прождали несколько часов на платформе. Жаловаться нельзя, потому что всем должно быть весело. Эти слова мама повторяла на протяжении всей поездки. Папа говорил все совсем наоборот. Он сказал им, что они могут пойти к дяде Винсенту и похвастаться всеми удобствами, которые есть у них в Лондоне. Брендон помнил, как спросил одну вещь — его немного подташнивало, прежде чем он спросил, словно предчувствовал, что спрашивать не стоит:
— Итак, мы кто? Мы богаты, как притворяемся перед бабушкой О’Хейген? Или мы бедны, как притворяемся перед дедушкой Дойлом и дядей Винсентом?
Все замолчали, и родители переглянулись.
— Притворяемся! — воскликнули они в один голос. — Мы ничуть не притворяемся. Они просто советовали детям не болтать о вещах, которые будут раздражать взрослых, вот и все.
Брендон помнил, как увидел ферму в первый раз. Они провели три дня у бабушки О’Хейген в Дублине, а потом долго ехали на поезде. Мама с папой, казалось, были расстроены тем, как все сложилось в Дублине. Но хотя бы дети вели себя прилично, не болтали лишнего. Брендон помнил, как он смотрел в окно на маленькие ирландские поля. Хелен наказали за то, что она стала играть с лошадьми на платформе, самое страшное в этом было то, что делала она это в присутствии бабушки О’Хейген. Анна молчала и читала. Мама и папа тихо разговаривали.
Он не ожидал, что увидит маленький каменный дом и обломки техники во дворе. На крыльце стоял его дедушка, высокий худой человек в рваной одежде: старой куртке и рубашке, на которой не было воротника. Рядом стоял дядя Винсент, который выглядел так же, только помоложе, и на нем был пиджак.
— Добро пожаловать домой! — сказал дедушка Дойл. — Это место, где выросли дети. Как приятно вернуться из города, где ходят толпы людей и ездят эти красные автобусы, на родную землю.
Дедушка Дойл был в Лондоне всего один раз. Брендон знал об этом, потому что видел фотографию на стене, где все стояли около Букингемского дворца, и еще много других снимков в альбоме. Но сам его приезд он не очень хорошо помнил. И когда он смотрел на этих двоих мужчин, стоявших перед домом, у него появилось странное чувство, что он действительно вернулся домой. Как те дети в книжках, которые он раньше читал, возвращались в конце после всех своих приключений из леса домой. Он боялся заговорить, чтобы не испортить это чувство.
Тогда они остались погостить на неделю. Дедушка Дойл неважно себя чувствовал и не ходил дальше входной двери. Но Винсент показал им всю округу. Иногда он возил их в старой машине с прицепом. Этот прицеп так и не изменился с его первого визита. Иногда Винсент даже не отцеплял его, хотя в нем не было необходимости и не надо было перевозить овец.
Винсент ходил смотреть на овец два раза в день. У овец была плохая привычка заваливаться на спину и лежать так, подняв ноги вверх, тогда их надо было переворачивать и ставить на ноги.
Однажды Анна аккуратно поинтересовалась, все ли овцы такие или только овцы дяди Винсента. Она не хотела спрашивать об этом, когда они вернутся в Лондон, потому что вдруг могло оказаться, что так делали только овцы Дойла. Дядя Винсент посмотрел на нее с улыбкой и сказал, что ничего плохого нет в том, что овцы этой породы заваливаются на спину, они так бы делали и в Англии.
Потом Винсент шел чинить забор. Овцы врезались в забор и расшатывали его. И прежде чем Анна задавала вопрос, он говорил, что это типично для всех овец.
В городе он отвел их в бар, где были высокие стулья, и угостил лимонадом. Никто из них до этого в общественных местах не был. Хелен попросила пива, но не получила его. Винсент был не против, но бармен не разрешил, потому что она была еще слишком молода.
Когда они возвращались домой, Брендон заметил, что Винсент не очень задумывается, как представить их окружающим. Он не говорил, что они были дети его брата, что приезжали погостить на неделю, что в остальное время они жили в прекрасном месте на севере Лондона, что летом по выходным играли в теннис. Мама с папой рассказали об этом каждому встречному. Винсент вел себя как обычно: говорил мало, неохотно, медленно и только тогда, когда его о чем-нибудь спрашивали.
У Брендона сложилось впечатление, что он вообще предпочел бы, чтобы ему не задавали вопросов. Иногда, когда они с Винсентом шли куда-нибудь далеко, то могли так и прошагать молча. И так было даже лучше.
Он жалел, что неделя закончилась.
— Возможно, мы вернемся, — сказал он Винсенту, когда они уезжали.
— Возможно, — неуверенно ответил Винсент.
— Почему ты думаешь, что мы не вернемся?
Они разговаривали, прислонившись к забору. В огороде росла картошка, капуста, морковь и кабачки — то, за чем просто ухаживать, объяснял Винсент.
— Ну, было много разговоров о том, чтобы вам вернуться сюда, но я думаю, они не увенчались успехом. По крайней мере, не после того, как они увидели дом.
У Брендона екнуло сердце.
— Вернуться? Больше чем на каникулы?
— А разве не для этого вы сюда приехали?
— Разве для этого?
Он увидел, что дядя смотрел на него по-доброму.
— Да не переживай ты, малыш Брендон, просто живи своей жизнью. И когда-нибудь наступит день, когда люди перестанут доставать тебя.
— Когда наступит этот день?
— Ты поймешь, когда он наступит, — сказал Винсент, не отводя взгляда от грядок с картошкой.
И действительно, когда этот день наступил, Брендон это понял.
Все поменялось, когда они приехали в Лондон. Вначале папа вернулся на работу, так что им больше не пришлось притворяться, что у него есть работа, когда на самом деле ее нет. А еще начались ужасные ссоры с Хелен. Она постоянно говорила, что не хочет оставаться дома одна, и приставала ко всем с вопросами, когда они собираются уйти и когда вернутся. И даже если они задерживались на пять минут, она могла пойти встречать Брендона из школы.
Он пытался узнать у сестры, почему она так поступала, но она просто пожимала плечами и говорила, что не любит оставаться наедине сама с собой.
Никогда раньше никто на Розмери-Драйв не переживал ничего подобного. Брендон, наоборот, любил побыть в одиночестве вместо того, чтобы говорить ни о чем за столом, накрывать на стол и обсуждать, что они сейчас будут есть и что хотят есть завтра. Он не мог понять, почему Хелен не радуется каждой возможности посидеть в тишине.
Наверное, именно поэтому она и стала монахиней в конце концов. Чтобы обрести покой. Или, может, она хотела быть среди людей, когда из их дома уехали сестра и брат: Анна — в свою квартиру, а Брендон — в Ирландию на ферму.
Так странно было прожить с этими людьми бок о бок дни, недели, месяцы, годы, все время говорить обо всем, но в итоге так мало знать их.
Брендон решил вернуться в каменный дом в тот день, когда в школе была ярмарка вакансий. Представители различных фирм рассказывали о вакансиях в компьютерной сфере, банках:, магазинах, телефонных станциях, транспортном секторе и армии. Он бродил от стойки к стойке, не имея представления о том, кем хочет стать.
Дедушка Дойл умер вскоре после их визита. Они не приезжали на похороны. Это не было настоящим домом, говорила мама, и дедушка наверняка думал так же. Да и дядя Винсент не ждал, что они приедут, а соседи не думали, что это так уж важно, и не станут осуждать их. В церкви отслужили службу за упокой его души, и все, кто присутствовал, принесли свои соболезнования.