Я потерял. Всё.
Но почему? Почему он так поступил? Почему наговорил горького и острого, обидев и усомнившись в лучшем во мне? Почему не дал шанса вести его? Почему отринул, даже не проверив моё право идти первым? Почему сначала призывал к дороге стражества, а потом обрёк на расставание? Почему не пожелал братства, без которого сам выжигает себя изнутри?
И почему я такой кретин?! Надо было быть мягче. Можно было простить нахальство и молодость, пацану всего-то четвертак! Он, поди, и настоящего Храма с его уставом, кодексом, с его уложениями и светом их исполнения и не видел! Сколько же ему тогда было?… пятнадцать?
Жёлудь в моих руках лопнул отнюдь не от перезрелости… Мысль, пришедшая в голову, нанесла такой сокрушительный удар по всем размышлениям, что тревожили ранее, что пальцы дрогнули, подав напряжения больше, чем следовало бы. Бусинка оказалась непоправимо испорчена. А я невозвратно разбит.
Пятнадцать! Ему оставалось несколько лет ещё до самостоятельности, когда Храм вступил в бои Последнего Поединка и разлетелся на осколки… Жаня, поди, тогда только первый свой «гран» получал! Первый раз проходил экзамен, определяющий его огранку уже как тиса, а не просто бойца. И мечтал побыстрее вырваться из стен школы, которой оставалось совсем недолго до полного краха. Ками-нэ была одной из тех линий, что закрылись вся и рассеялись брызгами по свету сразу после Великого Поединка. Её просто не стало, хотя дети её – бывшие воспитанники и бойцы, меньшИе и старшИе храма ещё жили, ещё вели свои поединки, подчас встречаясь на пути. Значит, Женька не мог стать ведомым – он просто не заканчивал обучения! Он – ведомый, который никогда не был младшим. Или был, да так мало, что не успел даже осознать толком, что это за жизнь – путь тиса. Эх, Женька, обречённый на одиночество.
Небо всесветлое! Что же удивляться его поступкам? Он наверняка был счастлив и горд непомерно, что нас свела дорога, и на этом перекрёстке он показал себя настолько хорошо – и в схватке, и в разговоре он ни в чём не уступал мне! Чем не повод задуматься о сплетении троп? А я, тугодум, к этой мысли пришёл так поздно. Мне, дураку, требовалось ещё покочевряжиться – подумать, потянуть, отодвинуть общением подальше, да ещё и в упор не заметить, не поверить в его младшинство. Что же удивляться его неестественной для ведомого грубости, если внутренняя вежливость появляется в идущих следом только после достаточно длительного общения с первыми. А у Просо никогда не было практики подобного общения, потому из него и прёт с прямодушием резкость и острость. Ему просто не на чем было ещё научаться.
Я встал на перекрёстке, распрямившись, словно уподобляясь стволу мирового дерева. Мне захотелось принять на плечи всю сферу неба, всё пространство мироздания, всю тяжесть жизни, но только не одно маленькое решение для трёх маленьких человеков. Но в глубине души уже осознавалось, что решение сделано, что держит меня только гордыня, которая, как ни искореняй, всё равно вылезает наружу, когда попрекает сердце сознание идущего первым…
Дорога назад показалась адом. Шёл под палящим солнцем, двигаясь по короткой звериной тропе, огибая деревья, отгибая, сдвигая в сторону, гибкие ветки и понимал, что возвращение будет больнее, чем самая страшная рана. И кому больнее – мне или Просо – не ясно. Да Юрка… Маленькое юркое Чудо девяти лет от роду. Маленькое чудо для большой дороги войны. Чудо, собирающее возле себя огонь.
К дому выходил с холма. Приблизительно от того места, в которое Чудо водил меня бояться. Поэтому встал, осмотрелся, чтобы лишний раз убедиться в том, что всё вокруг реально, что мне не почудились ни осины, ни старый пруд, ни чувство промораживающего нутро страха. И замер…
Возле тихого дерева, высокого, с огромной кроной, но поломанными ветками внизу, стоял Сашка. Стоял тонкий, острый и напряжённый, как тогда, когда опасность угрожала отовсюду и ниоткуда. Бледен и хмур, растревожен и зол, выдавая это морщинами угрюмой решимости возле глаз. Он был таким, каким я знал его по моментам крайнего риска, когда мой тис выходил за предел, бросаясь на опасность, превышающую его возможности. Я не смог удержаться – огляделся в ожидании атаки. Но её не было или я не видел. Сашка посмотрел на меня и вдруг улыбнулся снисходительно, будто я сделал нечто по-детски забавное. Он знал большее, он знал жизнь и смерть и мог, смел, имел право смеяться вот так тому, кого совсем недавно считал безупречным… Я улыбнулся в ответ, смущённо пожав плечами. Ведь я правильно понял тебя, друг мой, - опасность не в этой реальности, не тут, рядом, за плечами. Но тогда – в чём?
Сашка ко мне не вышел. Просто скользнул мягким перекатывающимся бегом воина от дерева по направлению к деревне. И понёсся от тени к тени, пропадая на свету, становясь прозрачнее и цветней, словно радужный пузырь, и снова возвращаясь острым серым в тени. Он побежал, будто в гущу схватки, и я метнулся в след. Рванул, ощущая бушующую кровью в висках и ярость ведущего, чьего младшего коснулась беда… Рванул, осознавая причину лишь в процессе бешеного бега.
Сашка целеустремлённо бежал в направлении дома Просо и Чуды. И я отставал, не успевая за тихой тенью своего младшего друга… Мой ведомый обернулся на бегу, когда я рванул поясной ремень рюкзака, сбрасывая его на землю. Ноша ударилась о твердь днищем и завалилась в пыльную траву. Если выживу – вернусь. Пистолет выдернутый из «кармана реальности» щёлкнул сухо, словно умирающая веточка, слишком жёстко убранная с пути.
Сашка остановился резко, тонкой стрелой, направленной в небо, замерев на склоне. На самом последнем рубеже невидимости – перед кустами дикой смородины, широким валом подлеска оберегающим осинник. Обернулся. И я залёг ещё до того, как понял предостережение своего младшего. «Враг!» – поднялась рука в известном жесте.
За ветвями смородины дом Просо виднелся, словно на ладони. Да, далеко, да, с трудом различаются черты, но достаточно, чтобы понять происходящее. Двор, заполненный людьми. Чужими. Подобными. Сильными и опасными настолько, что живот скрутило от понимания близости столкновения. Вспомнился котёнок по имени Гав: - «С таким именем можно ждать только неприятностей», - сказал ему взрослый опытный чёрный кот. С нашими именами – Женьки, Чуды и моим – ничего другого ждать тоже не приходится. Я обернулся. Сашка стоял, улыбаясь и всепрощающе смотря на меня. Он всё понимал, мой Сашка… Наверное, даже, больше, чем понимаю я сам.
- Прости, Саша. Но жить нужно ради живых.
Он кивнул, улыбнулся и молча растаял, став сначала прозрачно-радужным, а затем растворившись в окружающих тенях. Но осталось ощущение, на грани меж догадкой и прямым знанием, ощущение того, что он согласен со мной, что именно для этого привёл меня сюда, для этого бросает сейчас на моменте выбора пути. Он знает, что жить нужно ради живых. Он живёт для меня. Так, как можно жить за пределом.
Я продрался сквозь кусты, так чтобы оставаться скрытым ветвями, и всмотрелся.
По двору дома, ещё недавно казавшегося мне родным, сновали суровые бойцы – скупые на движения и эмоции, слажено работающие в команде и не тратящие время напрасно. Серьёзная сила, заставляющая уважать и беспокоиться о будущности. Одно радовало – никого из них я не узнавал. Значит, жизнь не сталкивала нас раньше и можно не беспокоиться, что с кем-то из бывших товарищей теперь окажешься по разные стороны страшной черты.
К воротам подогнали карету скорой помощи.
Ярко блестел на крыше проблесковый маячок, давая окружающим хорошо ясный знак – работают медики, профессионалы; помощь и, тем более, вмешательство не нужны. Поэтому пара стариков, высовывающихся из соседних домов, лишь смотрели через частоколы или заборчики, не решаясь подступить. Может, приди кто за Юркой и Женькой просто так, с ружьём наперевес, деревенские мужички, не смотря на седые годы, и вступились бы, или, как минимум, начали звонить по всем службам, вызывая подмогу. Но тут люди видели перед собой простую и понятную для них картину – просто «скорая помощь», просто кому-то в доме стало плохо, просто сейчас заберут в больничку и помогут. А они лишь глянут разок-другой, да пойдут обратно в свои домики, смотреть телевизор или заниматься по хозяйству. Беспроигрышный профессиональный ход выбрали напавшие!
Из дома вынесли Юрку – мальчик безвольно обвисал на руках мужчины в наспех наброшенном на плечи белом халате. Мне стало дурно от одной мысли о том, что он мёртв.
В висках застучало от накатившей волны. Показалось, что сейчас же сорвётся с петель сердце, понесётся в кровавый туман ярости, вынуждая крошить всё и всех направо и налево и совершать ошибки. Вдохнул коротко. Медленно выдохнул, умеряя вихрь эмоций. И тут же в голову пришла спасительная мысль. Ведь Чуда чрезвычайно нужен – он вед высокого класса, а бойцы во дворе не производят впечатление слабо подготовленных, такие случайно не убью, не покалечат, если есть приказ взять живым и невредимым. Надежда на то, что Юрка только усыплён или обездвижен, стала прочнее. Полегчало.
И тут же снова прокололо сознание страшном пониманием. Если Чуда пленён, то Жанька – убит. Нет ни тени сомнения в том, что живой Просо не отдал бы пацана никому на свете. Комок подкатил к горлу. Эх, Жанька… Так и не поговорили мы по-дружески, тис… Так и не сошлись. Я опустил голову, вжав лицо в рукоятку пистолета. Железо холодило, но легче не становилось.
Двери машины хлопнули, и я уже знал, что будет дальше. Пусть Жаньки больше нет, но Юрку я им не отдам. Точка. И пусть расхлёбывает небесная канцелярия. Пусть сводят дебет-кредит - у них будет явная недостача на одного пацанёнка и большая переплата во взрослых кретинах!
Машина медленно, подскакивая на сухой неровной грязи просёлочной дороги, двинулась от дома. А за ней два бойца закрыли ворота.
Что это значит? Почему люди осталось? Что им делать тут, если Юрка уже отправлен в их передвижной или основной штаб?
Машина забрала человек шесть. Получается, что минимум двое остались в доме.
Нет! Трое. Третий только что прикрыл окно дома…
Зачем?
Чтобы «подчистить» территорию и убрать труп хватило бы и одного. Трое – расточительство. Зачем?
Ответ напрашивался один: потому что они ждут меня.
Вспомнилось глупое и нелестное для уровня: топчан в сенях, разложенный для одного человека, стол с тремя чашками. Положившие Женьку не дураки - они будут ждать прихода третьего. Прихода того, кто может помешать... Чему? Пока не знаю, но чувствуется, что что-то важное творится там, куда увезли Чуду…
Я начал глубоко дышать, приготавливаясь к долгому скольжению вдоль земли для того, чтобы обойти дом и направиться за мальчонкой. Внутри я испытывал безмерную благодарность Сашке за увиденное – оно послужило предостережением. Не поспеши я за своим ведомым - пришёл бы обычных ходом к дому как раз после того, как там основательно обосновалась бы засада. Теперь, предупреждённый, я мог обойти поставленную ловушку и сразу помочь Юрке. Если повезёт…
Я снова набрал воздуха в лёгкие, расправляя их до самых дальних уголков – мне понадобятся все их возможности. Выскользнул из-за спасительного куста, осторожно по высокой траве пробрался, забирая правее, обходя дом и почувствовал, что картинка во дворе меняется. Затих, всмотрелся. Зажмурился, чтобы проверить зрение. Широко раскрыл глаза, чтобы убедиться. И замер, притаившись.
Один из бойцов, не таясь, вышел из дома с пустыми вёдрами и спокойно, размерено шагая, двинулся за водой к колонке. Так, как никогда бы не сделал, будь в засаде или на страже…
Почему?
- По кочану и по капусте! – рявкнуло сзади.
Резво крутанулся на спину, в мгновение готовый стрелять по цели.
Только цель, удобно сидя на пне да лениво привалившись к осиновому стволу, лениво щурилась на солнышко и почёсывала тощую бородку бронзовым навешием посоха.
- Чего дёргаешься? – усмехнулся дедок. – Я-то, чё, я-то не страшный. Это там, в дому, мужики страшные, аки черти, так что хоть сразу в штаны ссы.
Я опустил пистолет и огляделся. Как только смог подойти этот хрыч старый?!
- Да, как-как, - схватил себя за бороду дедок, и, подбросив её хилый клок вверх, поскрёб оголившееся тощее горло, - Уж не по-пластунски по кореньям. Староват я, чтобы залегать, как ящер какой!
Оставалось только признать, что Присутствия, на которое привыкло полагаться чутьё тарха, в этот раз не было. Так же, как и в предыдущие. Вывод напрашивался сам собой.
Дед Стобед, издеваясь, кривил морщинистую рожицу, наблюдая за моими мыслительными потугами.
- Уж сам изволишь догадаться, али тебе, тугодуму, надо всё растолковывать?
- Дед Стовед, - тихо назвал я.
Старый ведун хмыкнул и, потеряв ко мне всякий интерес, вгляделся в видимый с холма дом и двор. И я тоже снова залёг в траву, разглядывая дом. Там боец уже возвращался от колонки с двумя полными вёдрами. Неторопливо, несуетно открывал-закрывал калитку, неспешно поднимался на крыльцо, старясь не расплескать воду.
- Ну? – покосился на меня дедок. – Пацана вытаскивать будешь, али ненужон и пусть пропадает пропадом?
- Буду, дед, буду, – угрюмо отозвался я.
И правильно, - пора уже не валяться, вприглядку, а бежать, догонять «Скорую» и вызволять Юрку. Но голову пока занимали мысли о странности оставленных в дому бойцов. Зачем они там? Зачем им воды столько? Крови, что ли, так много, что побоялись оставить, как есть, и замывают, чтобы не привлекать потом пристального внимания полиции?
- Тьфу же на тебя! - возвысил голос дедок. – Я тебя ирода спрашиваю али траву какую подзаборную?! Что валяешься, как телок дремотный? От же ленивая задница! Спит, валяется! Пацана я, что ли, вытаскивать буду? Сейчас-то как начнут по мясцу парному охаживать – так к твоему пробуждению и кости доломают! Потом живи – утирайся плевком в душу, что сам ведомого проворонил!
Если при первых его словах я лишь досадно отмахнулся, что мешает настроиться, то от последних захотелось окунуться в стылую прорубь с головой.
- Дед, - протянул я, не оглядываясь, чтобы не давать себе лишних надежд. – Что говоришь-то… Знаешь или так, потрещать?
Тот в ответ потянулся посохом в мою сторону – треснуть по спине. Но я, не глядя, откатился в сторону и бронзовый набалдашник вхолостую прошёлся по траве, оставив мятый мокрый след на побитых стеблях.
- Вот, ведь, тарх! – расстроенно пробормотал дед, вложив в моё звание такую же энергию, словно в подзаборную ругань.
- Дед, - севшим голосом напомнил я о себе.
Что мне его ругань, что удары – всё пустяк, если он хоть чуток прав.
- Тьфу на тебя, - повторил Стовед и тут же стал сосредоточено-спокоен, словно подменили: - Жив твой щенок. Его тёплым взяли. Ручками. И пострелять даже не успел. Пока без сознания. Сейчас в себя приведут, чтобы чувствовал, как надо, и начнут экспресс-терапию… Сам понимаешь. Чтобы сломить Юрку, сломают сперва стража. Самого Юрку побояться – мал и слаб, не выдержит, а нужен именно он. А покалечат да приструнят стража - малец сделает всё, чтобы того оставили в живых…
Я выдохнул и вжался лбом в траву.
Значит, жив Женька. Жив пацан…
Вот почему меня так держала, не отпускала эта несуразность оставленных бойцов. Не в том дело, что зацепила нелогичность, нерациональность поступков противника, а в том, что теплилась там, в родном доме, жизнь дорогого человека. Которую и кровью готов выкупить.
Вот такая теперь тебе, тарх, шахматная вилочка, которой ни черта не подцепишь да не закусишь. На одном краю тебе – Юрка, которого сейчас держат где-то неизвестно где. На другом – Женька, которого прямо под носом будут ломать. И сколько он выдержит - гордый, наивный да слабый – кто ж его знает! Вот и выбирай теперь, что по сердцу да по чести. Ребёнок малый, к которому всей душой прикипел, который нужен и важен и тебе и врагу, потому, может быть, в большей безопасности. А может и нет. Или глупый неотёсанный тис, который только и делал всё время, что кололся своей неукротимой гордыней, а теперь будет превращаться в скулящий кусок мяса крепкими мастерами.
- За Юрку ты покамест не переживай, - сплюнул сквозь зубы дед Стовед. – Он, как понял происходящее, так в отруб ушёл. Его сознание сейчас глубоко отсюдова – туда не каждый вед заберётся, а заберётся – не факт, что вылезет. И вытащить Юрку вот так просто не получится. Он пацанёнок продуманный, резвый – сам не смог устоять перед чужим ведом, так тебе теперь время отыгрывает. Пока будут пытаться его вернуть, пока он посопротивляется – времени ого-го как много пройдёт! Так что, не боись, есть возможность вытащить твоего напарничка, язви его потроха да трави сучьим выменем под руки!