И чего едут? Зачем? Могли бы и друг у друга списывать. Ничего ведь нового не придумают.
- Что вы тут делаете? - так спросят, как обычно.
А я отвечу, что даже дурак понимает, что мы тут - на позиции. Вот это - наше орудие. Пушка-гаубица Д-20. В нем калибр - 152 миллиметра. Раздельное заряжание, потому что снаряд тяжеленный. Больше сорока килограммов металла и взрывчатки с каждым выстрелом уносится аж за горизонт. Максимальная паспортная дальность - 24 километра. Но пушка наша уже старенькая, потрепанная. Потому стреляем километров на десять - это сегодня наш максимум.
Вот так и разъясню. Потом сделаем несколько снимков. Вот наша батарея, вот наши парни. Парни - просто красавцы. Они наденут каски и будут красиво и важно ходить вокруг, становясь в героические позы. Если нормальный журналюга - можно будет даже разрешить самому стрельнуть разок.
- А кто вы? - опять спросят.
Они почему-то все это спрашивают.
И я отвечу честно и откровенно, что мы - победители. И каждый из нас отдельно - победитель, и все мы вместе.
И вот тогда найдется самый хитрожопый, и начнет щуриться со значением и спрашивать с подковыркой - чего же вы, мол, по своим людям стреляете.
А я ему так скажу, что мои люди - вот они, вокруг. Вот, скажем, Витёк наш, совсем еще салага. Его с первого курса выдернули. И ведь он не стал сбегать или как-то в сторону косить. Он пришел и стал нашим. Или вот Петр Григорьевич. Он тоже по повестке. По имени-отчеству он у нас зовется, потому что уже двое детей. Ты не смотри, что он молодой - он молодец. Успел до войны и жениться, и детей родить. Я вот сам, скажу, доброволец, из самых первых. Так уж повезло, что попал не в пехоту, а в артиллерию. Это потому что инженер, с дипломом. Тут, сказали, нужнее. Ну, и так про каждого расскажу коротенько: откуда, с какого города или села, как к нам попал, как геройски воевал. А теперь вот - все они победители.
И подниму руку, остановлю того хитрого, желающего что-то еще вякнуть. Добавлю. Вот это, вокруг меня - наш народ. А те, кто по кабакам сидел, кто в театры ходил и на выставки, кто бабло зарабатывал, пока мы за них воевали - они ни фига не наши. Потому им теперь и прилетело. Пусть и они теперь поймут что такое война и что такое победа.
Вот тут обычно вступает кто-нибудь из умников, начинает говорить про законы, про государство... Ха! А у меня - диплом, между прочим. Я здесь тоже не дурак.
- Государство, - скажу. - Это я.
Паузу сделаю специально, чтобы чуть-чуть посмеялись. Добавлю:
- И вот они, мои боевые товарищи - они тоже наше государство.
Напомню определение, что государство - это аппарат насилия, это армия и полиция, это и так далее... Так вот мы - и есть государство. Мы - армия. И законы, следовательно, устанавливаем мы, а не кто-то - нам.
А дальше скажу, как говорил и предыдущим:
- Мы победили не для них, которые там по кабакам и барам сидели, а для себя. Потому что или наша победа - или наша смерть. И вот мы победили. Неужели же - для них? Вот для тех? А самим теперь - по домам, искать работу и завидовать тем, кто не воевал, а зарабатывал и искал теплое место? А вот хрен вам всем! Это наша победа! Наше государство! Наша власть!
- А потому, - скажу. - Заряжай, братцы. Будем учить любить своё государство. То есть, нас с вами.
И ребята зарядят, а потом бухнут вот туда, через высотки, в самую серединку. Там будет рваться и дымить. И это будет правильно.
Потому что - победа.
Потому что - мир.
Подарки надо дарить
- А что это у тебя в сумке?
Они были знакомы уже целых два месяца. Перед самым Новым годом на мультфильмовом показе в центральном кинотеатре в темноте и духоте зала пересеклись их пути, и вдруг что-то ударило, встряхнуло и перевернуло обоих.
Ну, она-то - дело понятное. Шестнадцать лет - страшный возраст. С одной стороны, вечная неуверенность в себе и постоянное оглядывание по сторонам - как принимают, как смотрят, как и что говорят. С другой - вечный (на ближайшее время) оптимизм и вера в будущее, в котором, наверняка, потому что не может быть иначе, будет всё-всё-всё и обязательно сразу. И еще в шестнадцать, бывает, еще верят в сказки и принцев на белых конях.
А ему в этом году, который начался после новогодья, стукнет сороковник. Осенью - стукнет. С размаху, да по голове. Развод прошел тихо и без скандалов еще три года назад. И теперь он "жил в свое удовольствие", как раз за разом хвастался друзьям при редких встречах. Редких, потому что они-то, друзья его, жили с как раз с семьями, и время свое делили, как положено. То есть, большая часть - семье, а к другу, которому в этом году сороковник - это уж как там получится.
Он, отсидевшись в одиночестве в съемной однушке на тихой окраине, отдышавшись, начал уже потихоньку выползать в люди, шарахаясь превентивно от энергичных и напористых женщин на своей работе. Театры, концерты, ресторан - иногда, просто чтобы с удовольствием и качественно поесть и выпить. Вот, увидел рекламу ретроспективы старых мультфильмов, решил посмотреть.
Они сидели рядом в полупустом зале. Худенькая школьница, прогуливающая уроки - черное пальто, черные высокие ботинки на толстой тяжелой подошве, длинный черный шарф на шее, черная шляпа на голове - ей говорили, что женщины не снимают головного убора в помещении - черные траурные тени на веках. Полноватый и седоватый какой-то потертый мужик, которому в этом году стукнет сороковник, работающий по свободному графику, а часто просто удаленно, прямо из квартиры. Серая куртка, серый свитер под горло, серые потертые зимние джинсы, серые с синевой мешки под глазами - он пил пиво на ужин.
Ну, вот, в принципе, и все.
Они смеялись вместе и грустили на одних и тех же кадрах. А она раз даже прослезилась - девчонка. Он же сдержался - все-таки он был мужчиной. Бросали реплики, сначала просто так, в воздух, потом шепотом переговаривались. Он хвастался, что видел эти мультфильмы в давнем детстве. А у нее это и было еще оно самое - детство. Он не спрашивал, почему она не в школе. Она не спрашивала, сколько дяде лет. Просто даже и не интересно это ей было.
Потом он проводил ее до метро. Потому что темнело.
А она проводила его до дома - они как раз начали говорить о школе, и он вспоминал, как ему там было плохо, и заодно рассказывал, как здорово после школы было в институте.
А потом он проводил ее до метро. Оказалось, что он столько много разного интересного мог рассказать - просто, наверное, намолчался за три года.
В общем, на следующий день они нашли друг друга в Интернете, и оказалось, что общие интересы могут быть даже у настолько разных людей - шестнадцатилетней школьницы и одинокого мужика, которому осенью должен был стукнуть сороковник.
И вот только не надо, что, мол, одиноким мужикам только одно нужно. Особенно от шестнадцатилетних девушек. Он даже и не думал об этом. Это как-то даже неудобно было - думать такое всякое. Она же, если посчитать, могла быть его дочкой. Симпатичной такой и умной дочкой. Оценки в школе - это же не показатель ума, он-то знал это наверняка.
Разницу в годах иногда высчитывал в уме именно он, посмеиваясь сам над собой.
Ей-то с самого начала было наплевать на его возраст. Тут ведь другое - какое-то общее в мыслях, словах. Что-то в словах, в построении фраз. И еще туалетная вода у него прикольная. Вкусно пахнущая.
В общем, два месяца пролетели, как и не было их. И как-то даже скучно было, если пару дней не виделись и не перекидывались хоть просто улыбкой. Это же не свидание какое-нибудь, а просто можно в метро пересечься. Или вот она могла подойти к офису, где он у клиентов был, дождаться, а потом в ногу, держась за руки, с разговорами и смехом, пешком - к дальнему метро.
И вот сегодня:
- Что это у тебя в сумке?
- Увидел! Глазастый какой! - она смеялась, а сама доставала что-то большое, совала ему в руку и отворачивалась в смущении.
На глиняном плоском листе кувшинки в виде сердца сидела большая добрая глазастая и очкастая глиняная черепаха. А вокруг нее вились яркие красные буквы: "Я с тебя тащусь".
- Кхм, - кашлянул он, не зная, что тут сказать. - А у тебя очки что ли есть?
- Есть, только я их не люблю! - сказала она нейтрально.
Тут он должен был спросить, а кого же она тогда любит, и она сказала бы, смеясь, что его, и все бы продолжалось так здорово, весело и даже где-то счастливо. Но он не спросил, а просто аккуратно и бережно умостил черепаху в свой большой карман. Сам же кинулся к ближайшему сувенирному киоску и тут же вернулся, торжественно вручив ей ответный подарок.
На большом красном плюшевом мягком сердце сидела улыбчивая зубастая серая мышь.
- Вот, - сказал он.
- Это я? - удивилась она. - Это я чего такое тут делаю?
- На сердце сидишь. Прижилась вот.
В общем, день был добрым и веселым. А потом еще день и еще день. Черепаха поселилась у него дома на мониторе, и он с ней разговаривал, проговаривая вслух то, что набирали руки в окне мессенджера. А у нее на столе слева лежало сердце. И мышь скалилась белыми зубами.
Мама спрашивала, кто из мальчишек подарил такую жуть. Но кто и когда говорил мамам правду?
А закончилось все в один день как-то совершенно по-дурацки. Хотя, если подумать, так вроде и правильно все закончилось, вовремя.
Просто вечером она написала:
- А чего это ты меня не поздравляешь и не даришь ничего сегодня?
И рассерженную красную рожицу присовокупила.
А он не понял:
- С чем?
- Блин! С Восьмым марта! С международным женским днем!
- Да какая ты женщина! - написал он и сбоку выложил смайл в виде валяющегося со смеху головастика.
Ну, и все.
Тут надо было еще сказать, что они больше никогда в жизни не встретились, что она вышла замуж в двадцать и родила троих сыновей, но никого не назвала его именем, хотя сердце и мышь долго еще пылились на полке между сувенирами. Что он женился ближе к пятидесяти на усталой одинокой женщине, с которой прожил еще целых двадцать лет, но умер раньше. Что она, девчонка, не знала, что он умер, и даже ничто не пикнуло у нее в груди, и на кладбище к нему она никогда не ходила. Что...
Да, в сущности, можно было написать целый роман.
А всего-то и надо - дарить любимым подарки.
Даже если ты боишься или просто стесняешься признаться самому себе, что - любимая.
Подземная железная дорога
В серых сумерках возвращаться домой после долгого рабочего дня - это было просто хорошо. До самого утра он был теперь совершенно свободен. Если не учитывать еще одну "занятость". Но ту он не считал. За ту денег не платили. Более того, если что, можно было поплатиться и деньгами, и этой самой свободой, наступающей сразу после долгого рабочего дня.
- Здравствуйте, - шагнула из тени худенькая фигурка.
Он оглянулся вокруг. Нет, все верно. Никого лишних нет, никто не обратит внимание. Место оговоренное. Все сделано правильно. Не здороваясь, хмуро спросил:
- Как зовут-то?
- Вера.
- Ну, пошли со мной, Вера.
Приложил магнитный ключ к гнезду, открыл под писк замка тяжелую дверь и пропустил ее вперед. Ну, девчонка, как девчонка. Низкорослая, худенькая. Вон, руки, как палки, торчат из рукавов куртки.
- Идем спокойно, медленно и спокойно...
Он замолчал, а потом, проходя мимо окна консьержки, сделал умильную улыбку и громко крикнул:
- Добрый вечер!
За стеклом покивало что-то седое и пушистое.
Потом был лифт, еще одна дверь, тамбур и еще дверь. Тоже тяжелая, стальная.
- Ну, вот, дошли, - вздохнул он. - Выдыхай! Куртку - в гардероб. Ботинки - на полку. Тапки вон бери любые.
- Да я без тапок...
- Как хочешь. Но тапки есть.
Пока она раздевалась и вешала все, как положено и как было сказано, он успел зайти в комнату, порыться в шкафу и вытащить большое розовое полотенце. Понюхал. Даже не залежалось. Так и пахнет шампунями разными и стиральным порошком.
- Так, значит. Ванная справа, туалет слева. Закрываются изнутри на задвижки. Шампуни разные-всякие и мыло - на полке. Вот полотенце. Я на кухне.
- Да, неудобно как-то... Я и так..., - смутилась и даже покраснела.
- А грязной - удобно? - достаточно грубо спросил он, и она - Вера, так, вроде? - шмыгнула в ванную.
На ужин он пожарил картошку и выложил в нее вчерашние котлеты.
Вера, вышедшая из ванной, была тиха, розовощека. Волосы она замотала полотенцем - они так часто делают.
Поклевала картошки, отломила котлеты, но скоро стала украдкой зевать.
Он кинул на диван простыни и пододеяльник.
- Одеяло в диване, внизу. Если вдруг холодно будет. Форточку можно открывать. Курить тут нельзя. Я не курю.
- Я тоже не курю.
- Вот и хорошо. Дверь на кухню тоже закрывается. Дверь крепкая. Так что не бойся.
- Я и не боюсь.
- Вот и правильно. Не надо бояться. Раз уж решилась - теперь только вперед. Молодец, - сухо похвалил он.
Потом помолчал, вспоминая, что еще не сказано, не обозначено заранее.
- Да, еще одно. Мне рано утром на работу. Поэтому ночью я буду спать. Понятно тебе? Я буду спать. Встаю по будильнику, ровно в шесть. Потом делаю зарядку, смотрю почту...
- А у вас тут Интернет есть?
- Интернет есть, но тебе все равно нельзя. Нельзя, и точка, не спрашивай больше. В шесть тридцать я умываюсь. В семь завтракаю. У меня только кофе и бутерброд. То есть, в восемь ты должна быть готова к выходу, ясно?
- Я и раньше могу!
- Раньше ты не можешь, потому что выйдем мы вместе, и я лично тебя провожу до самой остановки. В восемь выходим. И насчет завтрака - это ты уже сама. Кипяток будет. Все остальное сама, сама - вон в холодильнике посмотришь, что тебе подходит...
Он повернулся и пошел в комнату, спать.
Однушка у него была хорошая, из новых. Большая комната и очень большая по сравнению со старыми домами кухня. И потолки высокие. В общем, если бы прижало, то, наверное, на одну ночь человека три... Нет, пожалуй, даже пять можно было. Но это - если прижмет совсем. А так вот, потихоньку, незаметно, по одной девчонке... И ей хорошо, есть где пересидеть, и ему это дело по душе. А если бы не он - куда им деваться, бедным. Прав у них теперь никаких. Работы - почти никакой. Вот он и такие же - они спасают этих девчонок от страшного будущего и тоскливого настоящего. Так и назвали себя и таких же - "Подземная железная дорога". И это даже хорошо, что она не подземная и не железная. Зато никто не догадается.
С этими мыслями он и заснул.
Как всегда, спал крепко и видел разные цветные и красивые сны.
...
- Как зовут?
- Леся.
- Это Олеся, что ли?
- А-леся, - подчеркнула она.
Вот ведь наградили имечком. И будет потом, скажем, "Алеся Никоноровна". Он хмыкнул, рассматривая ее.
- Что не так? - подбоченилась вызывающе, стрельнула карим глазом.
- Да все так. Идем сейчас спокойно, без напряжения.
- Добрый вечер, - в сторону консьержки.
А та вдруг потянула свою форточку в сторону.
- Дочка-то ваша все красивеет и красивеет!
- Ну, дык, - сказал он, разведя руками в стороны, будто извиняясь немного и недоумевая притом. - Растет ведь. Вся в меня.
Посмеялись приязненно и негромко. Алеся эта стояла сзади и скромно смотрела в пол, изредка дергая его за рукав - мол, пора, пора уже и домой.
Дома тоже по затверженному сценарию.
- Ванная справа, туалет слева. Шампуни и прочее на полке. Полотенце - вот.
Полотенце достал голубое. То, прежнее, еще лежало в баке непостиранное.
- А если не мыться? - задумчиво произнесла.
Они почему-то все боятся мыться. Боятся остаться в чужом помещении обнаженными. То есть, грубо говоря, голыми. Даже за дверью и за засовом.
- А белье?
- Так вы мне грязное постелите, чего там...