В отличие от многих (взрослых) людей ученый в той или иной степени сохраняет детское восприятие мира: ребенок, как известно, перерабатывает внешние факты посредством удивления, восхищения и даже благоговейного трепета. Аналогом удовольствия для исследователя является такое состояние ума, при котором окружающий мир воспринимается – интуитивно или вследствие аналитической работы – как совокупность привычных связей и соразмерных явлений. Диспропорция, разрыв привычного и ожидаемого хода вещей порождает у ученого чувство детского удивления, быстро переходящего в досаду. В свою очередь, на смену досаде почти сразу приходит особая экзистенциальная эмоция. Ее – в духе Серена Кьеркегора – можно окрестить «страхом и трепетом». Нечто неведомое в виде нерешенной проблемы не дает ученому покоя и воспринимается им как некая дисфункция его собственного ума.
Выход из этого мучительного состояния, по Смиту, только один: необходимо найти адекватное объяснение и тем самым вернуть ум в прежнее состояние, при котором он созерцает покой, пропорции и взаимодействие различных равновесных систем внешнего мира. Таким образом, найдя приемлемое объяснение необычному или непонятному факту, ученый переводит свойственное удивлению и досаде состояние беспокойства в состояние душевного равновесия. Опуская промежуточные звенья этой логической цепочки, можно утверждать, что именно из астрономических исследований Смита, из созерцаемой гармонии космических явлений берет свое начало и смитовская теория экономического равновесия.
Интересно, что уже неоднократно упомянутый близкий друг Адама Смита шотландский философ Давид Юм пришел к идее равновесия с другой стороны, а именно развивая собственную теорию аффекта. «Некоторые люди отличаются известной утонченностью аффекта [delicacy of passion], что делает их особенно чувствительными ко всем событиям жизни. Каждое благоприятное происшествие вызывает у них большую радость, а каждая неудача или несчастье – глубокое огорчение… Несомненно, что людям такого типа свойственно испытывать в жизни более сильные радости и более тяжелые огорчения, нежели людям холодного и уравновешенного характера. Однако я уверен, что если все взвесить (курсив везде мой. – С. К.), то не найдется ни одного человека, который не предпочел бы иметь уравновешенный характер, будь это в его воле».
Помимо идеи равновесия, второй важной составляющей научного наследия Смита является идея симпатии. В «Теории нравственных чувств» Смит так же, как и Юм, опирался на идею симпатии как базовую эмоцию морали, но позднее стал применять ее и к исследованию экономических фактов. В области этики оба шотландца были сенсуалистами. Другими словами, и Юм, и Смит отрицали рационалистские основания этики. Вслед за лордом Шефтсбери (1671–1713 гг.) и Френсисом Хатчесоном (1694–1746 гг.) они были одновременно критиками и продолжателями философского сенсуализма Джона Локка (1632–1704 гг.). В области этики Смит по праву признавал первенство Юма, который был, на наш взгляд, одним из самых проницательных и точных теоретиков «морального чувства».
Используя аргументы сенсуализма, Юм отрицал примат разума как регулятора человеческого поведения и вполне по-локковски видел в ощущениях единственный источник познания. Познание не может преодолеть границы опыта, другими словами, «знание» и «опытное знание» суть синонимы. Знание до опыта или вне опыта невозможно. По убеждению Юма, моральные правила не являются следствием дедуктивных умозаключений, «мы, скорее, чувствуем нравственность, чем судим о ней (курсив мой. – С. X.)».
Трудно отрицать, что между идеей равновесия и идеей симпатии существует «семейное сходство» (Л. Витгенштейн). Так, в области психических явлений симпатия некоторым образом выполняет функцию баланса, или – по крайней мере – тенденции к равновесию. Впрочем, по верному наблюдению Адама Смита, эта тенденция действует избирательно, или асимметрично.
Сочувствовать чужому горю или даже простой печали нам обычно ничто не мешает. Однако сорадоваться чужой радости нам нередко мешает либо зависть, либо просто наличие собственных проблем. Неслучайно в отличие от слова «сочувствие» слово «сорадование» практически не употребляется в обыденной речи и даже на письме выглядит искусственно.
Смит выражает эту мысль следующим образом: «Мы расположены к большему сочувствию небольшой радости и сильной горести посторонних людей. Человек, которого неожиданное счастье возносит выше положения, в котором он родился, может быть вполне уверен, что сочувствие лучших его друзей не вполне искренне». Отсюда Смит делает вполне экономический вывод: «Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов. Мы обращаемся не к их гуманности, а к их эгоизму и никогда не говорим им о наших нуждах, а об их выгодах».
Здесь мы сталкивается с третьим важным источником экономической теории Смита, а именно с имморалистской концепцией Мандевиля. В значительной степени экономическая доктрина Смита представляет собой лишь прикладную этику свободного предпринимательства, которое, как известно, никогда не осуществлялось высоконравственными людьми. Другими словами, Смит так же, как и Мандевиль, задался целью оправдать в лице предпринимателя естественного человека, но только не за счет диффамации нравственного начала человеческих поступков. Таким образом, как этическое, так и экономическое учение Адама Сита можно рассматривать как более или менее удачную нейтрализацию имморализма Мандевиля.
Бернард Мандевиль (1670–1733 гг.) – подобно Кенэ – был врачом, а не философом и тем более не экономистом. Вместе с тем он создал оригинальную концепцию «этики от противного» в своей скандально знаменитой «Басне о пчелах» (1714 г.). Основной тезис басни Мандевиль выразил в подзаголовке к ней («Пороки частных лиц – блага для общества»). Мандевиль весьма остроумно доказывает, что успех человека в обществе зависит вовсе не от положительных моральных качеств (общительность, чувство сострадания и т. п.). Напротив, двигателем социального успеха конкретного человека, по мнению Мандевиля, являются «наиболее низменные и отвратительные свойства» человеческой натуры.
Выше мы видели, что, по мнению Смита, обычные, «естественные» люди все-таки способны сорадоваться чужой радости, если она небольшая. Иначе говоря, сорадующийся может ассоциировать с чужой удачей свои собственные ожидания и возможности. Макроэкономическая польза от такого сорадования очевидна: «если некто знакомый достиг определенного скромного успеха, – думает сорадующийся, – то аналогичный успех открыт и для меня». Мы видим, что Смит как бы разворачивает аргументацию Мандевиля в противоположную сторону и иллюстрирует, каким образом порок (зависть) при определенных условиях может превращаться в т. н. слабую добродетель (соревновательную сорадость).
Современная психология дает дополнительные аргументы в пользу позиции Смита и против позиции Мандевиля. Социальный вред любого имморализма заключается не только в его практических следствиях, но и в том, что он провоцирует негативную внутреннюю установку. Ведь любая психологическая установка представляет собой самоисполнимое пророчество. Следовательно, человек, который считает себя порочным или хочет им стать, в той или иной степени уже является таковым или непременно им станет в ближайшем будущем. При этом он не обязательно получает те дивиденды, которые ему обещает теория и практика имморализма. Порочный человек по необходимости вовлекается в порочный круг общения с другими имморалистами, где его ждет гораздо больше неприятностей, чем социальных дивидендов.
С другой стороны, позитивная психологическая установка также является самоисполнимым пророчеством. Человек, который решил «сеять разумное, доброе, вечное», уже начал создавать вокруг себя соответствующее пространство общения. Скрытую полемику с Мандевилем вел также и Давид Юм. Последний проницательно отмечает: «…суждения тех, кто склонен думать о человечестве благожелательно, более полезны для добродетели, чем противоположные принципы, которые дают низкую оценку нашей природы. Когда человеком овладевает высокое понятие о его месте и роли в мироздании, он, естественно, старается действовать так, чтобы оправдать такое понятие и не унизиться до грязного или злодейского поступка…».
Что касается Смита, то критике «легкомысленной теории» Мандевиля он отвел специальное место в своей «Теории нравственных чувств». По мнению Смита, «доктор Мандевиль не довольствуется тем, что представляет пустые побуждения тщеславия за источник поступков, обычно называемых нами добродетельными, но старается показать и в других отношениях несовершенство человеческих добродетелей». Фактически Мандевиль отрицает онтологический аспект нравственности, когда человек отождествляет свое индивидуальное бытие с определенной нравственной позицией.
С этой онтологической точки зрения, если какой-то человек отличается щедростью, то щедрость важна ему именно как модус его собственного бытия, а не фактор, скажем, уважения или престижа. Для Мандевиля не существует онтологии нравственности, существует только ее кажимость. Но казаться щедрым и быть щедрым – совершенно разные вещи. Как отмечает Смит, «главнейшее заблуждение в сочинении доктора Мандевиля [ «Басня о пчелах»] состоит в том, что он считает все страсти порочными, какова бы ни была их сила и направление».
Тем не менее, как полагают французские экономисты Шарль Жид и Шарль Рист, «мысль Мандевиля плодотворно повлияла на ум Смита». Шотландский мыслитель «будет безустанно провозглашать, что, в конце концов, личный интерес (который не является в его глазах пороком, но все-таки заслуживает название «низшей добродетели»), сам того не ведая и вопреки своей воле, ведет общество к благополучию и счастью». Однако эти аргументы можно развернуть в противоположную сторону и выдвинуть тезис о том, что элементы наследия Мандевиля в творчестве Смита выполняют функцию «данайцев, дары приносящих», и могут пролить свет на некоторые наиболее дискуссионные аспекты экономической доктрины Смита.
1.2. Основные понятия и идеальные типы экономической доктрины Адама Смита
К указанным моментам, в частности, относятся фикция т. н. экономического человека и знаменитая метафора о невидимой руке. Экономический человек – это разумный эгоист среди других эгоистов. Как отмечает Смит, «человек постоянно нуждается в помощи своих ближних, но он тщетно будет ожидать ее лишь от их расположения. Он скорее достигнет своей цели, если обратится к их [контрагентов] эгоизму и сумеет показать им, что в их собственных интересах сделать для него то, что он требует от них».
Уподобляя экономическое сообщество простому конгломерату разумных эгоистов, Смит делает весьма щедрую уступку мандевилевскому представлению о безблагодатной природе человека. Проблема в том, что поведение хозяйствующих субъектов не всегда укладывается в прокрустово ложе разумного эгоизма. Тем не менее, экономическая наука, по словам Л. фон Мизеса, вплоть до нашего времени, в сущности, «изучает не живых людей, а т. н. экономического человека, фантом, имеющий мало общего с реальными людьми. Абсурдность этой концепции становится вполне очевидной, как только возникает вопрос о различиях между человеком реальным и экономическим. Последний рассматривается как совершенный эгоист, осведомленный обо всем на свете и сосредоточенный исключительно на накоплении все большего и большего богатства».
Невидимая рука — метафора, символизирующая действие неотвратимых экономических законов, на которые экономический человек повлиять никак не может. О невидимой руке Смит упоминает в следующем контексте: каждый отдельный человек «имеет в виду свою собственную выгоду, причем в этом случае, как и во многих других, он невидимой рукой направляется к цели, которая совсем не входила в его намерения».
Мы видим, что концепция о невидимой руке представляет собой своеобразный аналог теоремы Геделя о неполноте. Согласно этой теореме, невозможно объяснить какую-либо формальную систему, опираясь только на ее внутренние аксиомы. Применительно к доктрине Смита теорема о неполноте означает, что экономический человек находится под внешним управлением со стороны невидимой руки. Ему разумнее и безопаснее думать о собственных потребностях, чем пытаться выйти за пределы круга своих частных интересов. У него все равно это не получится. Для того чтобы правильно идентифицировать и тем более осуществить публичный интерес, экономический человек должен стать сверхчеловеком. Он должен преодолеть свою собственную ограниченность, т. е. в конечном итоге свою человечность. Другими словами, экономический человек реализует публичные задачи лишь бессознательно и в качестве побочного результата своего экономического эгоизма.
Если от метафор мы перейдем к ключевым терминам экономического учения Смита, то здесь повсюду мы будем наталкиваться либо на понятие «труд», либо на понятие «капитал», иногда на понятие «земля». Свое «Исследование природы и причин богатства народов» Смит предваряет следующим замечанием: «Годичный труд каждого народа представляет собою первоначальный фонд, который доставляет ему все необходимые для существования и удобства жизни продукты, потребляемые им в течение года и состоящие всегда или из непосредственных продуктов этого труда, или из того, что приобретается в обмен на эти продукты у других народов».
Смит приводит две основные причины возрастания национального богатства, которые, в свою очередь, сводимы к понятию «общественно-полезный труд». Так, возрастание общественного богатства зависит от (1) фактора бережливости и (2) фактора производительности труда. В свою очередь, производительность труда Смит связывает с прогрессом разделения труда. Что касается первого фактора, то именно Смиту принадлежит честь – в скрытой полемике с Мандевилем, воспевающим мотовство, – показать важную социальную роль каждого отдельного бережливого человека.
«Своими сбережениями за год бережливый человек не только доставляет средства существования добавочному количеству производительных рабочих на этот или на следующий год, подобно основателю общественной мастерской, (он) как бы учреждает вечный фонд для содержания такого же количества их на все будущие времена. <…> Ни одна доля этого фонда не может быть никогда впоследствии затрачена на что-либо иное, кроме содержания производительных рабочих (курсив мой. – С. К.), без очевидного ущерба для того лица, которое таким образом изменяет его назначение».
Другими словами, по меткому выражению Освальда Клэра, «рабочие, нанятые этим капиталом, постоянно воспроизводят то, что они потребляют, и тем самым они снабжают средства для поддержания соответствующего количества людей». При этом независимо от перемены в составе этих рабочих однажды капитализированный доход будет давать средства к существованию постоянному количеству работников.