- Боже мой, - простонала я. – Если я когда-нибудь попаду домой, окажется, что мой муж давно женился на другой и нянчит внуков.
- Как знать? – вздохнула сестра Констанс. – Не исключено.
Я наметила себе точку на дороге метрах в ста и мгновенно перенеслась туда. Оборачиваться нужды не было: я видела одновременно все вокруг себя. Сестра Констанс исчезла, избушка словно растворилась в воздухе. Уже неплохо, я на своей стороне.
На востоке небо чуть посветлело. Маргарет в это время спала в Рэтби, в большом уродливом доме местного барона. Лет через сто его снесут, а потом, при одном из Георгов, построят особняк, где в наше время будет находиться гостиница «Рэтборо». Я представила себе комнату, которую Маргарет делила с Грейс и еще одной девушкой. Во время таких выездных увеселений о комфорте придворных, а тем более приглашенных гостей не особо беспокоились. Даже семейным парам не всегда удавалось заполучить отдельную спальню.
Не успела я толком вообразить эту тесную каморку с крошечным окном и каменным полом, как оказалось там. Грейс и Морин спали на кровати, едва подходящей для одного, а Маргарет – на узкой жесткой лежанке. Я смотрела на ее бледное осунувшееся лицо, разметавшиеся по подушке волосы, тонкие руки поверх одеяла. На кольцо. В комнате было темно, но мне не нужен был свет, чтобы видеть.
Как странно… Я полюбила эту женщину, когда она была призраком. Жила ее жизнью, испытывая вместе с ней радость и горе. Скучала по ней, когда она ушла. А теперь почти ненавидела эту мертвую оболочку, которая снова должна была стать моей тюрьмой – на долгие годы этого механического мира, обреченного раз за разом бродить по кругу, пока не кончится завод.
Главное – не думать, что через несколько дней мое сознание может исчезнуть навсегда. Или что я останусь в отражении навечно – бесплотной тенью. Если думать об этом, решимость может испариться, и тогда… тогда я точно больше не увижу Тони и Мэгги. Даже не рискнув сделать что-то для возвращения домой.
Чтобы вернуться в тело Маргарет, мне надо было представить себя ею. Вспомнить особо яркий эпизод, пережитый с ней вместе. Я боялась, что в голову полезет какая-нибудь эротика, но вдруг как наяву увидела пятнадцатилетнюю Маргарет, которая солнечным летним днем на лугу плела венок из крупных ромашек. В ней было столько радости, желания жить, наслаждаться красотой мира, казалось, она светится изнутри. Это была та особая прелесть совсем юной девушки, которую французы неизвестно почему называют la beauté du diable[9].
Картинка исчезла. Я оказалась в темноте и тесноте. Как джинн, загнанный в обратно в бутылку. Тело Маргарет жало и давило, словно слишком узкая одежда. Ее глаза были закрыты – я больше не видела ничего. В отражении не было снов, как не было чувств и мыслей. Когда она ложилась спать, мне оставалось только вспоминать прошлое, беседовать сама с собой или петь революционные песни. Без шуток, моими хитами были «Варшавянка» и «Марсельеза». Почему? Да кто б знал.
Хмурое утро. Король был не в духе – снова открылась рана на ноге. Свита заметалась, не зная, как угодить раздраженному монарху. Из-за смерти Генри Грайтона весь намеченный порядок пошел прахом. Погода обещала испортиться еще сильнее. Продолжения охоты не предвиделось, но Генрих решил остаться в Рэтби еще на один день. Живущим поблизости разрешено было отправиться по домам.
Роджер не отходил от Маргарет ни на шаг, Хьюго держался поодаль, но тоже постоянно следил за ней. Странно, что они разрешили ей ночевать с другими девушками – а вдруг она разболтала бы о том, что случилось на охоте. Хотя оставь они ее в своей комнате - такое нарушение приличий вызвало бы гораздо больше кривотолков, а им явно не хотелось привлекать к себе внимание. Хьюго даже не познакомил Маргарет с обещанным женихом. Но, может, его там и не было?
Обратная дорога показалась мне таким же адом, как и путь в Рэтби. До начала эпохи нормальных карет оставалось как минимум полвека. Крытые повозки считались роскошью и одновременно выражением непристойной изнеженности, простительной лишь для тех, кто не мог по каким-то причинам передвигаться верхом. Хьюго заказал ее («для женщин»), как сейчас покупают понтовую, но неудобную машину. Чтобы показать, что может себе это позволить.
Маргарет с удовольствием ехала бы верхом, даже под дождем, но ее снова загнали в безобразный сундук на колесах, который даже на ровной дороге трясся, как вибромассажер. Хьюго ехал впереди, Роджер рядом – как конвой. Можно подумать, она могла сбежать из этой колымаги. Накрапывал мелкий дождь, порывы ветра пробирались внутрь через не застекленные окна. Впрочем, грех жаловаться. Была бы Маргарет женщиной низкого сословия – ездила бы на осле.
Мне было холодно и скучно. Я говорила, что Маргарет в отражении не испытывала никаких чувств, но это было не совсем так. Холод, как и усталость, голод, боль и прочие сугубо физиологические реакции, я ощущала посредством ее тела. А вот скучно и тоскливо было именно моему сознанию. Как ни пыталась я не думать о том, что должно было произойти через несколько дней, разумеется, ничего не получалось. От одной только мысли о близкой смерти хотелось плакать. И тут мое настроение полностью совпадало с унылым видом Маргарет, которая когда-то по дороге в замок гадала о том же: что будет с ней дальше.
Дорога так вымотала меня, что я счастлива была оказаться снова в тепле, в сухой одежде, на мягкой кровати. Пусть даже под замком – куда идти-то?
Ночь, день, ночь, еще день… Маргарет быстро сбилась со счета, а я следила за временем, как приговоренный к казни. Да так, собственно, и было. Роджеру и Хьюго понадобилось четверо суток – то ли заморочить голову обитателям замка, то ли собраться с духом. Все-таки сознательно и умышленно убить дочь и сестру – это вам не случайно толкнуть чужого в пылу драки. Какими бы мерзавцами они ни были. Да и с исполнителем надо было договориться. И яд добыть или приготовить.
Уж не помню точно, о чем там думала Маргарет над блюдом противно пахнущей дичины, а я прикидывала свои шансы на благополучный исход предприятия. Тридцать три процента и три в периоде. И столько же на совсем неблагополучный. Причем благополучный – это я погорячилась. Такова была вероятность, что я просто смогу перейти к следующему пункту многоходовочки, которая запросто могла привести в тупик. Что, если у меня не получится загнать Мартина в параллельный мир? Что, если мы с ним (точнее, я в нем) не доберемся до Оверни? Или книги о кольцах в обители Фьё уже нет? Или в ней ничего полезного для меня не написано? Если сложить все, то мои шансы вернуться в 2017-ый год выглядели совсем уж депрессивно.
Ну вот, она решилась, а мне деваться уже некуда. Кусок, еще кусок, сок на платье – да черт с ним, с платьем. Боль в желудке – адская. В глазах потемнело – все…
Когда-то у бабы Клавы в деревне был допотопный ламповый телевизор. Когда его выключали – круглым переключателем-колесиком, – на экране еще долго горела яркая белая точка. Вот и сейчас было точно так же. Темнота – и точка света. Но в отличие от экрана она так и не погасла. Горела, горела, потом начала расширяться, расти. Я чувствовала боль, неудобство, давление со всех сторон, как будто протискивалась сквозь толпу в метро в час пик. Хотя нет – это не я протискивалась, это толпа выдавливала меня к выходу.
По глазам ударил резкий свет, рядом, совсем близко, закричал младенец.
Мать моя женщина, да ведь это Маргарет. Маргарет, которая только что родилась на свет!
Почему-то я была твердо уверена, что, если ее жизнь сделает круг, я вернусь в тот эпизод, который для меня стал первым в прошлый раз. Тогда Маргарет было лет пять. Красивая синеглазая девочка в уродливом платье и грубых башмаках… Ничего странного. То, что было раньше, в ее памяти просто не сохранилось.
Того, что мое «я» окажется в теле новорожденного младенца, мне даже в страшном сне не могло присниться. Это было бы бесценным, неповторимым, ни с чем не сравнимым опытом – но лишь при одном условии. Если бы мне были доступны мысли и чувства этого младенца. Пусть даже самые элементарные, примитивные. Увы. Единственное, что мне досталось, - все та же физиология: в первую очередь голод, затем желание спать, облегчить кишечник и мочевой пузырь, холод и неудобство от мокрых пеленок, боль в животе.
Сестра Констанс сказала, что мне представится невероятная возможность побыть мужчиной. Но сейчас, находясь в теле ребенка, не будучи ребенком, я поняла, что и мужчиной – настоящим мужчиной! – стать не удастся. Максимум, что я смогу понять, - как это: бриться, писать стоя, укладывать свое хозяйство в гульфик, чтобы оно не мешало, но при этом выглядело внушительно. Но зато не будет месячных – уже песня.
В Петербурге у меня было несколько знакомых, фанатично увлеченных исторической реконструкцией. Попав в XVI век, я не раз вспоминала этих чокнутых, искренне желая, чтобы «прекрасные дамы» и «храбрые рыцари» оказались там же и поняли, что средневековье – это не только красивые платьишки и сверкающие доспехи. Одного вездесущего ночного горшка, который вонял, не взирая ни на какое мытье, хватило бы, чтобы восхищения маленько поубавилось.
Для меня – овчарки и утки – самым ужасным были запахи и отсутствие средств гигиены. К счастью, мы с Маргарет кое в чем были похожи. Она мылась при любой возможности, а если возможности не было – обтиралась влажным полотенцем. Каждое утро чистила зубы толченым мелом и жевала имбирный корень. Меняла белье гораздо чаще, чем было принято. Но и ей приходилось несколько дней в месяц безвылазно сидеть в своей комнате, пришпилив пропущенный между ног подол рубашки к поясу. Маргарет злилась на весь белый свет и отчаянно завидовала все той же пресловутой Анне Болейн, которая, по слухам, носила мужские брэ. А Элис тем временем замачивала в лохани вороха простыней, рубашек, нижних юбок и тряпок-прокладок.
По сравнению с этим отсутствие туалетной бумаги было такой мелочью. Впрочем, о способах средневековой подтирки подробно расписано у Рабле[10]. А уж кусты шерсти под мышками и в других местах, волосатые ноги у женщин – это и вовсе было нормой.
==============================================
Через несколько дней после родов восемнадцатилетняя леди Джоанна отдала Маргарет в деревню кормилице. Первое время ее кормилица жила в доме, но как только Джоанна немного оправилась, Маргарет начали собирать в дорогу. Взамен домой привезли двухлетнего Роджера, которого, как я поняла из разговора, от груди отняли только накануне.
Пока служанка собирала в сундук детское приданое, Маргарет орала, как резаная. Джоанна (думать о ней как о маме я не могла, да и не хотела) морщилась, сладко пахнущее молоко сочилось сквозь полотняные полосы, которыми ей перетянули грудь. Пожалуй, еще сильнее, чем Маргарет, орал Роджер. Лишившись одновременно еды, соски, игрушки, развлечения и бог знает чего еще, он никак не мог успокоиться, а запах молока привел его в настоящее бешенство. К тому же его собственная кормилица, которую он наверняка считал матерью, осталась в деревне. На Джоанну он смотрел со страхом, на сестру - с отвращением.
Глядя на него, я подумала о том, что точно не буду кормить своего ребенка грудью до двух лет. Те мысли, которые бурным потоком хлынули следом, отлично вылились в вопли Маргарет.
Когда я родила Мэгги, мне положили ее на живот. Через несколько минут акушерка забрала малышку, и в этот момент я почувствовала, как все вокруг затягивает мутной пленкой. Очнувшись в средневековом Скайхилле, я видела и мыслила вполне отчетливо – кроме одного. Все, что касалось Мэгги, по-прежнему было словно затянуто пеленой. Конечно, я сильно переживала, что она далеко от меня, боялась, что никогда больше ее не увижу, но… По правде, я больше скучала по Тони и мучилась от того, что вынуждена жить чужой жизнью, в которую не могу внести ни малейшего изменения.
И вот сейчас эту пелену разметало в клочья. Я отчетливо вспомнила все девять месяцев беременности – от двух полосок на тоненькой палочке до многочасовых мучений в родильной палате. Вспомнила, как возился малыш у меня в животе, как Тони прикладывал руку – здоровался. Моя девочка – где-то там, без меня. Кто кормит ее, купает, переодевает, поет песенки? Тони? Но как же он справляется один? А я – ведь я пропускаю все самое важное!
И все же я надеялась, что вернусь – и вернусь не слишком поздно. В конце концов, когда Маргарет показывала мне свою жизнь, одиннадцать лет, с ее четырнадцати до двадцати пяти, уложились в несколько ночных часов. Но с другой стороны, во время моих коротких временных скачков неделя прошлого могла отнять пять минут настоящего. Как ни пыталась я вывести какую-то пропорцию, цифры получались совершенно несуразные.
Кормилица, валлийка Диллис, отвечала всем критериям своей профессии: ей было лет двадцать пять, высокая, крепкая, здоровая, с широкими бедрами и могучей грудью. И не рыжая – в те времена считалось, что рыжеволосые женщины обладают слишком буйным темпераментом, а это нехорошо для ребенка, которого они кормят. Диллис действительно казалась спокойной и добродетельной, но когда ругалась с мужем-кузнецом или предавалась с ним любовным утехам, только искры летели.
По правилам, кормилица должна была воздерживаться от плотских забав – дескать, это преступное занятие делает молоко соленым и вообще испорченным. Если бы кто-то узнал, чем она занимается чуть ли не каждую ночь, ее бы не только уволили, но и примерно наказали. Но домик кузнеца стоял на отшибе, и вопли Диллис никто не слышал. Троих ее детей – младший родился месяц назад – воспитывала сестра, с которой Диллис делилась доходом: ремесло кормилицы знатного отпрыска оплачивалось щедро.
Колыбель стояла в углу единственной жилой комнаты дома. Маргарет мирно спала, а я вынуждена была ночь за ночью слушать счастливые стоны и крики. Спасибо, что не видеть само действо. Телу Маргарет до подобных желаний оставались еще долгие годы, но мое сознание мысленно скрежетало зубами.
Стоило Маргарет пискнуть, Диллис хватала ее своими красными шершавыми ручищами и прижимала к великанской груди, густо усыпанной веснушками и родимыми пятнами. По моим прикидкам, бюстгальтер размера Е застегнулся бы на ней с трудом. За неимением ничего подобного, она упаковывала бюст в рубашку с разрезами для кормления. Снизу его должен был, по идее, поддерживать шнурованный корсаж, похожий на корсет дамы, но, увы, не поддерживал – грудь свисала на живот и бултыхалась при ходьбе.
Повседневная жизнь семейства полукрестьянина-полуремесленника у меня особого интереса не вызывала. Одна радость – отхожее место находилось во дворе. Зато за тонкой перегородкой – хлев со скотиной, так что главными запахами в доме были ароматы навоза и всяких ядовитостей из кузницы. По вечерам за большим столом к кузнецу и его жене присоединялись молодые подмастерья, которые таращились на выглядывающие из разрезов прелести Диллис и откровенно пускали слюни. Когда кузнец уезжал, кто-нибудь из них занимал его место в постели.
К тому моменту, когда Маргарет исполнилось два года и она вернулась в Риверхауз, я поняла одну интересную вещь. Ощущение времени в отражении было совсем другим. Хотя я прожила и прочувствовала каждую минуту этих двух лет, мне показалось, что прошло не больше двух месяцев. В настоящем так бывает, когда занимаешься чем-то очень интересным и не замечаешь, как летит время. Но здесь я не была занята и могла только смотреть и думать.
Чудесная и так любимая дочерью мамочка Джоанна на самом деле детьми совершенно не интересовалась. Маргарет и Роджер жили в детской с няней, а Джоанна заглядывала туда хорошо если раз в день на несколько минут. Тот эпизод, когда она вычесывала из головы Маргарет квартирантов, был сказочной редкостью – не удивительно, что та запомнила его отчетливо.
Роджер уже в четыре года был редкостной мразью. Ущипнуть, толкнуть и даже ударить сестру, пока никто не видит, - это было для него настоящим наслаждением. При этом запросто мог наябедничать матери на няньку: мол, это не я, это все она. В пять лет он пробирался в курятник и душил цыплят. Думаю, если бы Роджер попал в другие условия, из него вырос бы настоящий садист. Но… как говорила мачеха в старом фильме «Золушка», «жалко, королевство маловато, разгуляться мне негде».