Ну хотя бы на них свали в зал, а? Домашка сама себя не рассчитает, да и теорию почитать было бы совсем неплохо.
Демонстративно тянусь к рюкзаку и под его пристальным взглядом достаю из сумки ноут.
— Ты же не собираешься играть? — Подозрительно щурится, и я вдруг вижу в нём того самого противного пацана, что есть в каждом классе младшего звена. Именно он всегда вопит, что кто-то списывает или не сделал домашку. Вечный учительский любимчик и по умолчанию главный отщепенец на потоке. Человек, у которого априори не может быть никаких друзей, потому что мама ни одну сомнительную кандидатуру не одобрила или бабушка презрительно скривилась.
Да и куда там, если один картавит, а другой когда-то пробовал травку? О нет, подобные криминальные личности не должны быть замечены в кругу его величества.
Медленно выдыхаю и, наверное, уже в сотый раз повторяю:
— Пока заказов нет — делаю что хочу. Я тут, вообще-то, на полставки, если ты не помнишь.
Закатывает глаза и откидывается на спинку стула с по меньшей мере оскорблённым видом. С видом человека, который едва ли не жизнь мне спас, радушно разрешив продолжить работать в месте, в которое я пришёл за два года до него.
Ощущаю, как начинает подёргиваться уголок левого глаза.
— На полставки или нет, но у тебя есть чёткий перечень обязанностей, который никто не отменял. И я здесь именно для того, чтобы следить за тобой, Бругер. Следить за тем, чтобы ты не тянул деньги из кармана моего дяди зря. — Чопорно складывает ладони друг на друга, и я ощущаю, как вместе с уголком в неконтролируемое движение приходит и веко. Плохой, плохой знак! Зря, значит? Зря?..
Я, который разгружал грёбаные ящики, когда у Терри было совсем паршиво с персоналом или когда оставался почти на сутки, мысленно умоляя всех известных мне богов сделать так, чтобы это не отразилось на моей учёбе, когда это было особенно важно? Когда это было, блять, жизненно важно для меня и?..
Осёкшись, накрываю ладонью лицо и легонько нажимаю на пульсирующие под веками глазные яблоки, приподняв очки.
— Почему это всегда я? — интересуюсь скорее у межпространственной пустоты, чем у сидящего напротив… человека, который, видимо, спать не может, если не удостоверится в собственном превосходстве хоть над кем-нибудь. — Почему не Сидни или этот, новенький, как его…
— Тайлер, — подсказывает исключительно для того, чтобы сменить тему, но я не позволяю ему этого и, звонко щёлкнув пальцами, тут же перебиваю, повторив первоначальный вопрос:
— Так почему я?
— Потому что ты? И вообще, неужто ты всегда знаешь, почему испытываешь неприязнь к тому или иному человеку? — Выглядит скучающим и так, словно объясняет мне какие-то очевидные вещи.
И как же бесит!
Бесит одним только снисходительным взглядом, которым показывает, кто именно я в его глазах.
Неудачник, которому не посчастливилось родиться в семье хоть сколько-то успешных людей, и только поэтому он якобы имеет право тыкать меня по поводу и без и, чуть что, отсекать по целому доллару.
— Да, чёрт возьми! Всегда есть какие-то причины.
Приподнимает бровь и так заламывает кисти рук, что у меня поневоле возникают вопросы об уж слишком подозрительной гибкости. Он, часом, не ксеноморф вообще? Сожрёт меня ещё, как вдоволь нанудится.
— У одного, скажем, ноги воняют, другой — просто козёл, третий пытался свиснуть у тебя что-нибудь и так далее. И только один ты трахаешь мне мозги исключительно из любви к искусству? Не верю.
Щёлкает фалангами и кажется много старше, чем есть, если глядеть нависая сверху. Тут тебе и скорые проплешины, и морщины в уголках глаз и вокруг рта.
Идеальный комендант бы вышел. Дотошнее любого Ларри, мать его, Нильсона.
— Я поучаю тебя больше остальных потому, что ты редкостный раздолбай, Бругер. Цени мои усилия — возможно, именно они в итоге сделают из тебя человека.
Для того чтобы удержаться, приходится ущипнуть себя. Целых два раза.
— Лучше бы ты вышивать научился. И почему это я раздолбай? Опоздал один раз — и всё? Клеймо на всю жизнь? До остальных же ты не доёбываешься, о суровый администратор?
— Почему же не доёбываюсь? Вчера отчитал твою подружку.
— Ага. Я слышал. Цокнул языком и закатил глаза.
— Потому что она девушка и не сегодня-завтра выскочит замуж и уйдёт с этой работы. Тебе же ещё пахать и пахать на благо моего дяди.
— Может, я тоже выскочу замуж и свалю? Сяду на шею мужу и никогда, никогда в жизни не стану заказывать вашу блядскую пиццу.
Остаётся только оскалиться для полноты картины — и всё. Опасность. Нарушитель на территории! Спустить на него всех собак!
— Осторожнее с оскорблениями, Бругер!
— Не то что?
— Не то я буду вынужден сказать дяде, и он штрафанёт тебя на ползарплаты за несоблюдение корпоративной этики.
Корпоративной этики пиццерии, штат которой не насчитывает и двух десятков человек! Дайте мне тряпочку заткнуть себе рот, чтобы не начать орать. Как он вообще дожил до своих почти тридцати, находясь в столь потрясающем неведении относительно порядка происходящих вокруг вещей? Никогда не вертел головой по сторонам? Не включал телек? КАК?!
Опираюсь локтями на стол и, проникновенно заглядывая в его глаза, негромко поясняю, обведя взглядом все углы этой невзрачной подсобки:
— Здесь камер нет, и ты ничего не докажешь. — Любезно улыбаюсь и приподнимаю брови. Когда-то я и с Реном разговаривал так же. С затаённой издёвкой и в предвкушении реакции. Куда более бурной, нежели способен выдать вот этот. — Разве что только ты руку в кармане держишь, потому что в ней зажат диктофон, а не яйца, сдавив которые ты можешь пойти на открытый конфликт.
Краснеет, да так, будто ворот его рубашки горло передавливает, мешая оттоку крови. Сдирает очки с лица и, вытащив из нагрудного кармана сложенный вчетверо платок, принимается протирать стекла. Ни дать ни взять мистер Нильсон за несколько секунд до приёма своей волшебной гомеопатии.
— Ну знаешь… — головой качает и избегает моего взгляда. Словно нарочно фокусируется на чём угодно, только не на моём лице.
Победил вроде бы, но отчего-то мне всё ещё мало. Тогда и вовсе поднимаюсь на ноги и, ведя пальцами по столешнице, подхожу к нему:
— Что? Просто настучишь на меня? А если не сработает?
Невольно поворачивается на голос и, вскинувшись, всё-таки смотрит мне в глаза. И это довольно забавно — видеть своё отражение в стёклах его очков. Молчит, несмотря на паузу, и мне остаётся только продолжить, передёрнув плечами:
— Подбросишь мне в сумку украденную оливку или кружок колбасы? Серьёзно? Хочешь играть в главного — так делай это у себя дома, если, конечно, найдёшь с кем. У меня важный семинар в начале следующей недели, и, пока никаких заказов нет, я буду готовиться. Отвали, Блоха.
Любезно указываю в нужном направлении и жду, пока встанет со стула. Жду, а он, моргнув раз, после — другой, словно перезагружается, обновляя систему.
Не верит своим ушам? Технический сбой?
Думаю уже щёлкнуть пальцами перед его носом, как, дёрнувшись, отмирает и без единого слова или даже мельком брошенного взгляда впервые делает то, о чём его просят, на моей памяти. Без скривлённой морды или нравоучений. Даже дверью не хлопает, как мог бы. Исчезает так же бесшумно, как и появился. Наверняка ещё и подслушал часть моих излияний, грёбаный навозный жук. Досада всё ещё плещется, но, успокаиваясь, начинаю злиться и на себя тоже. Перегнул.
Да и какое мне вообще дело до того, кто там что думает? Ну нравится ему чувствовать себя большим и страшным — пусть выёживается сколько угодно, боже. Только подальше от меня, пожалуйста. Может даже избрать технику полного игнорирования — постараюсь уж пережить и это.
В комнатушке становится жарко и как-то слишком тихо.
И, словно почувствовав это, оживает мой так и лежащий на столе телефон.
Юджин: «Ты работаешь? До утра?»
«Ага».
Юджин: «Опять с этим?»
«Ага».
Юджин: «Гляди в оба, не то покусает. Вдруг он заразный и в следующее полнолуние у тебя отрастёт галстук?»
Немного нервно хмыкаю и отправляю одинокий смайлик в ответ.
Безумно надеюсь, что нет. Ох как надеюсь.
***
Три смены минуло — и ни единой придирки или косого взгляда. Даже разговаривает подчёркнуто вежливо и не доёбывается до включённого ноута и россыпи конспектов, и к концу недели мне становится по-настоящему страшно. Просто кожей чувствую, что вот оно. Близко. Грядёт и назревает.
Только что он сделает?
Блокнет мой шкафчик?
Настучит любимому дяде, придумав какую-нибудь недостачу или недовольного клиента? Я уже готов к штрафу — или к чему там ещё можно приговорить простого курьера? — только пусть перестанет незримой тенью нависать надо мной, усиливая предчувствие грядущего пиздеца.
И разумеется, я ничего не рассказываю о нём Рену. Ни ему, ни даже Юджину. Так только, обрисовав последнему в двух словах. Типа — зацени, как смешно вышло, давай вместе поржём, а?
Потому что как минимум стрёмно жаловаться на какую-то там мелочную ссору с даже не начальником, но тем ещё козлом.
Потому что стрёмно лезть с этим к тому, у кого расписание плотнее, чем у некоторых дамочек сиськи от закачанного внутрь силикона. И потом это вовсе не та проблема, решить которую я не в силах.
Ну не выдержит, наорёт, подгадав так, чтобы в зале было побольше народа, посмотрю в пол пару минут — и всё закончится на этом. Ну или, хорошо, через пару таких показательных раз закончится. До того, чтобы пустить мне кровь или даже просто двинуть в нос, явно не опустится, попросту толщины кишки не хватит. И кто же будет отстирывать кровь от рубашки? Не мне же он счёт предъявит?
«Так-так, Бругер, глянем, что у нас тут. Твой нос капает? Вычту стоимость чистки из зарплаты».
Четвёртая смена, кажется, ничем не отличается от своих предшественниц, и, возвращаясь буквально из ближайшей многоквартирной высотки и перепрыгивая через опасно скользкие лужи, я не могу придумать ничего лучше, чем ещё и телефон зажимать плечом, на котором болтается пустая термосумка.
И надо же, удивительно, но у абонента, что сейчас очень и очень далеко от меня, тоже льёт.
— Это что, разряд грома или кто-то переборщил со спецэффектами? — интересуюсь, а сам для верности всё-таки перехватываю смарт ладонью. Кажется даже тяжелее, чем обычно, когда холодный.
— Я в такси.
Слышу его приглушённо и тут же ещё хуже механический голос навигатора словно в подтверждение. Где-то рядом сигналят машины.
— И из спецэффектов тут только ямы на дороге.
— Юдж что-то такое говорил, кстати, о районе недалеко от твоей квартиры. С коммуникациями косяк или вроде того, я особо не вслушивался.
— Да что ты… — Даже паузу выдерживает и, кажется, зверски грызёт пирсинг, не щадя передних зубов. Впрочем, ему ли переживать о таких мелочах? Это для меня выпавшая пломба подобна упавшей на Хиросиму бомбе. — Ну, я надеюсь, что к моему возвращению всё исправят. И мы что, действительно говорим о каких-то трубах?
Да, Рен. Мы говорим о трубах. Это старость или предвестники бытовухи? Или это то самое, когда уже и говорить не о чем, но вам определённо насрать на это и главное — просто продолжать… говорить? Что там было об установленном лимите? Готов разжаться на его одно «соскучился» и вытащить из ментальной коробки приныканное на особый случай «очень». Уже готов, но на пустынном перекрёстке едва не сталкиваюсь с вылетевшим из ниоткуда велосипедистом и, ойкнув, кусаю себя за язык.
— Хочешь, поговорим о твоих штанах? — проговариваю это, внимательно повертев головой по сторонам и перейдя дорогу по всем правилам. Ну её. Ещё гипса мне не хватало. — Таксист будет в восторге, я уверен.
— Да он ни хрена не понимает, — отмахивается и добавляет, немного повысив голос: — Как и я его. Как там твоя учёба? Юджин всё ещё молодец, а Рыжий — рыжий?
— Ага, примерно так. Три дня до семинара, а там уже и курсовая недалеко.
— Готовишься?
— Ещё как. Думаю о своём будущем, как говорит Бло… менеджер. — Блоха, который наверняка уже поглядывает на часы в сухой и тёплой пиццерии и размышляет, не роскошь ли это — продираться через ливень аж целых шесть минут. — Разобрался с основными тезисами на днях, подогнал всё это дерьмо по оформлению, что даже Ларри бы не доебался. Осталось приготовить презентацию — и можешь мной гордиться.
Ещё один перекрёсток — и-и-и… вот оно! Знакомая вывеска и всё ещё не перевёрнутая табличка «Открыто».
— Я горжусь тобой, когда ты залпом выпиваешь полбутылки текилы.
Закатываю глаза, стаскивая с головы отвратительно отсыревшую холодную кепку, и дёргаю на себя дверь пиццерии. Киваю стоящей за стойкой Сидни, которая, оторвавшись от кассы, просто отмахивается от меня и раздражённо скидывает хвост с плеча. Блохи нигде не видно, и даже мелькает весьма призрачная мысль, что он свалил по каким-то своим блошиным делам, ну да мечтать о подобном даже не приходится. Наверняка засел в толчке или мониторит кухню, моргая не чаще трёх раз в минуту.
— Окей, я внутри. — Расстёгиваю куртку и, ловчее перехватив телефон, по обыкновению пригнувшись, миную стойку и, сделав ещё пару шагов, хватаюсь за дверную ручку комнаты персонала. — Не трать моё рабочее время и всё такое. Я, как закончу, тебе напи… — Осекаюсь на полуслове и так и замираю, едва ли замечая, что пальцы конвульсивно сжались на гладкой полоске металла и сами вряд ли отпустят её.
Осекаюсь на полуслове и, растерявшись, глупо хлопаю глазами. В первое мгновение не понимаю, откуда столько пара, что моментально оседает на усеянных каплями очках.
— Кай? — Голос по ту сторону трубки заметно напрягается и меньше всего становится похож на голос того, кто так сыплет сомнительными смехуёчками. — Всё нормально?
Сглатываю и, отмерев из-за противного, знакомого мне весьма смутно запаха, бросаю смазанное «нет» и сразу же отключаюсь, не глядя пихая телефон в карман.
Термосумка летит в угол, а я — к своему шкафчику, на который снова поставили ёбаный неисправный чайник, который мало того, что не отключается сам, так ещё и протекает, если налить слишком много воды. «Много» — это как сейчас, по верхнюю отметку, гордо сообщающую, что тут, вообще-то, целых два и восемь.
Два и восемь литра, большая часть из которых давно выплеснулась через раскрывшуюся крышку и утекла в мой шкафчик прямо в широкие скошенные дырки.
Выдираю вилку едва ли не с розеткой и, чуть не ошпарившись, роюсь по карманам, невротично подрагивающими пальцами отыскивая нужный ключ.
Самый мелкий и изогнутый из всех.
Самый мелкий и что никак не хочет попадать в нужный паз.
Распахиваю дверцу с третьего или даже четвёртого раза и тут же шиплю от едкого запаха поплывшего пластика. Защёлки на рюкзаке, совсем старые и дрянные, начали плавиться!
Твою мать!
Хватаюсь за верхнюю ручку, чтобы выдернуть сумку из шкафчика и убедиться, что с ноутом всё в порядке, и внезапно обнаруживаю её заботливо расстёгнутой. Повёрнутой так, чтобы кипяток всенепременно попал внутрь. Попал на тетрадки, ручки, запасную футболку и прочую мелочёвку. На прочую неважную фигню, что осталась почти сухой, потому что поверх всего оказался лежащий вовсе не у спинки, как я обычно оставляю, бук.
Дышу быстро-быстро, как перед скорым обмороком, вытягиваю его за хромированный разогревшийся бок и осторожно ставлю на стол. Чтобы не обжечь пальцы или, возможно, потому что чертовски боюсь.
Боюсь так сильно, что сердце под подбородком бьётся.
Боюсь, что совершенно не замечаю ни Сидни, что заглянула на шум и возню, ни материализовавшегося словно из ниоткуда Блоху.
Боюсь, что, залитый, полетел к хренам, и чёрт его знает, удастся ли восстановить данные.
Осторожно наклоняю, смахиваю с корпуса не успевшие скатиться вниз тёплые капли и поднимаю крышку. Всё так же, натянув рукав на костяшки пальцев, прохожусь по плоским кнопкам и едва ли могу выдохнуть. Кажется, у самого в лёгких собрался пар, да так и клубится там, не находя выхода.
Сухие.
Верчу так и этак, проверяя, не натекло ли в порты, и только после того, как касаюсь подушечкой пальца кнопки включения, могу выдохнуть.