Работает.
— Мои поздравления, Бругер. Теперь ты должен как минимум вымыть полы и купить новый чайник.
Реагирую на его насмешливый, безумно довольный собой голос, как змея на мельтешащую прямо перед мордой добычу.
Броском вперёд.
Неуклюжим, слишком стремительным для того, чтобы обогнуть стол, а не впечататься в него и, даже не заметив вспыхнувшей боли, с силой толкнуть этого гадёныша в грудь.
— Это ты сделал!
Его отбрасывает неожиданно сильно, почти на полноценных два шага, и накрытый крышкой стакан с кофе, что он держит в пальцах, лишь чудом не расплёскивается. Выпрямляется как ни в чём не бывало, оттягивает с галстука невидимую миру пылинку и уточняет:
— Вернул чайник на его законное место? — В голосе столько услужливой любезности, что я закипаю, как тот самый проклятый, воняющий жжёнкой чайник. Я закипаю настолько сильно, что готов просто наброситься на него и бить, пока не отпустит. — Да, это я сделал. Люблю, когда вещи стоят на своих местах.
— Ты мне комп едва не спалил! — ору так, что Сидни вздрагивает и делает полшага назад. Выглядит, по меньшей мере, ошарашенной и вряд ли хочет встревать или принимать чью-то сторону. — Комп, все домашки и курсовые, долбоёб!
Последнее вырывается по инерции, но я не спешу ругать себя или закусывать слишком длинный язык. Напротив, желаю выдать чего похлеще и никак не могу выбрать.
— Как ты неосторожен со словами. — Качает головой и так неприкрыто злорадствует, что я теряюсь даже. — Попахивает новым штрафом.
— Да на хуй себе намотай этот штраф! Ты совсем ёбнулся?!
Выдержкой и не пахло, руки всё ещё трясутся, перед глазами так и маячит залитая вусмерть сумка. Столько рукописного текста просто по…
— А это уже тянет на полноценный повод для увольнения. — Поправляет оправу на переносице, и едва ли не впервые в жизни мне так хочется въебать кому-то настолько сильно. И весь смысл тут в этой незначительной оговорке. Не первый, но почти. И именно это и помогает мне немного прийти в себя. Знание того, что Блоха и близко не мудак всей моей жизни. Были и много хуже.
— Да ради всего святого дерьма, — шиплю почти в его лицо, побрезговав приближаться, и стаскиваю наконец форменную, тонкую и промокающую куртку, комкаю её и швыряю прямо в образовавшуюся лужу. — В гробу я видел и тебя, и такую работу!
Огибаю стол, чтобы ещё раз убедиться, что всё работает, а он шикает на так и не отмеревшую девушку:
— А ты что стоишь? Кто будет смотреть за кассой и обслуживать посетителей?
Сидни качает головой, сочувствующе кривится и скрывается за дверью, осторожно притворив её за собой. А у меня всё ещё мелко подрагивают пальцы и как-то нездорово тянет вцепиться в телефон. Просто сжать и провести подушечками по прохладным граням.
Просто чтобы натянувшаяся внутри струна перестала вибрировать.
Этот же, приглядевшись, подходит ближе и останавливается по другую сторону стола. Глядит на меня с каким-то затаённым злорадством во взгляде и вдруг не спеша вытягивает руку вперёд. Ту самую, в которой так и держит стакан с кофе.
И я даже подумать не успеваю, как переворачивает его.
Слетает крышка, густо пахнет только что перемолотыми кофейными зёрнами… а я просто стою и смотрю, как тёмная дымящаяся жижа растекается между кнопками, забивается под них, а экран, мигнув пару раз, гаснет.
Вот теперь запах жжёного пластика становится невыносимым.
Вот теперь, смешавшись с терпкой арабикой, едва ли не выворачивает меня наизнанку.
А я просто стою на месте, всю деятельность своего организма сведя до моргания. Веками вверх-вниз. Туда-обратно. Могу поднять голову только спустя вечность, и то, сколько ни пытайся сощуриться, всё равно картинка безумно мутная.
Улыбается мне почти ласково и, должно быть, думает даже коснуться плеча или щеки, но решает не рисковать целостностью пальцев. Ограничивается выражением лица и, понизив голос, доверительно тянет:
— Здесь камер нет. Ты ничего не докажешь.
Склоняет голову набок и, будто бы не он только что уничтожил к херам результат моей многомесячной работы, задумчиво добавляет:
— Да, чтобы заработать на ремонт такой игрушки — придётся постараться. Можешь начинать прямо сейчас. Прибери тут всё, а я, так и быть, просто спишу этот чайник. И не благодари.
Выходит, но, в отличие от Сидни, не щёлкает дверной ручкой. Уходит в просто восхитительном настроении, а я всё никак не могу выдавить из себя хотя бы слово.
Я всё продолжаю стискивать телефон.
***
Запускаю пальцы в волосы и сжимаю так сильно, будто бы хочу выдрать клок, что будет весьма проблематично, учитывая, что всё ещё недостаточно оброс. Запускаю пальцы в волосы, пропускаю пряди сквозь них и нахожу в этом какое-то странное медитативное успокоение.
Буквально липну, бесконечно совершаю одно и то же движение, всё сильнее горбясь, восседая на краю вовсе не предназначенного для этого стола.
Так и тянет начать ещё и раскачиваться, но грохнуться на пол и отбить зад — меньшее, чего мне бы сейчас хотелось.
Словно в какой-то транс впал. Эмоциональную кому. Ноут, которому вряд ли уже что-то поможет, так и стоит на противоположном краю столешницы. Рюкзак — около ножки.
Всё так же, только лужи и кофейных разводов на полу больше нет — спасибо Сидни, которая, освободившись, ни слова не говоря, схватилась за швабру.
После полуночи в зале почти всегда тихо, да и телефон отчего-то не звонит. Уже как два часа ни одного заказа.
Правда меня это больше ебать не должно ну просто никак. Чёрта с два я когда-нибудь вернусь сюда после того, как выйду на улицу.
Чёрта с два…
Знать бы ещё, что мешает мне собрать вещи и свалить прямо сейчас.
Позднее время? Закрывшаяся подземка? Треклятый, по рукам и ногам сковавший ступор? Который я сам упорно не желаю отпускать, потому что тогда придётся как-то решать возникшие проблемы?
Камер, мать его, действительно нет. Свидетелей тоже.
Есть только ёбнутый Блоха и я, который никому ничего не докажет.
— Конченый… — бормочу себе под нос, и Сидни поворачивает голову. — Какой же он конченый.
Сочувствующе поджимает губы и, подойдя ближе, осторожно касается моего колена. Блоха, по обыкновению, отирается на кухне или же вышел с чёрного входа и ведёт какие-то одному ему известные и страшно важные телефонные разговоры.
Уёбок, блять.
Забил бы этим самым грёбаным ноутом, а после размахивал психиатрическим заключением и требовал условного срока.
— Уверен, что ничего нельзя сделать? — указывает взглядом на хромированный бок умершей «игрушки», и я могу только шумно выдохнуть.
— Почему же, всегда можно что-то сделать. — Поднимаю голову и, нахмурив лоб, встречаюсь с ней взглядами. — Если у тебя есть денежное дерево. Отшелушишь мне пару сотен баксов со своего?
— А если взять заём? Попробовать занять у кого-нибудь?
— Попробовать можно. Да только…
Только сама мысль о том, что у меня СНОВА могут быть какие-то долги, приводит меня в ужас и вызывает приступ совершенно нездоровой дрожи и такого потоотделения, что ни один дезодорант не поможет. И разумеется, никогда об этом не расскажу. Ни ей, ни кому-либо ещё.
— …времени совсем мало. Хотя можно попробовать вытащить информацию, если жёсткому диску не пришёл пиздец.
— Уже не так плохо, правда?
Кисло улыбаюсь в ответ пытающейся приободрить меня девушке и, заслышав, как звякнул дверной колокольчик, мотаю головой в сторону микроскопического коридора, ведущего за стойку:
— Давай иди. Клиент сам себя не обслужит.
Показывает мне кончик языка и, отставив швабру, спешно скрывается, моет руки в микроскопической раковине.
— Что-то не нравится мне, как это звучит, — делится мимоходом и, выходя, оставляет дверь открытой. Думаю даже встать и закрыть, чтобы те, кто решил пожрать в столь поздний час, на меня не пялились, но апатия снова берёт своё.
Горблюсь и утыкаюсь взглядом в носки кед. Правый явно собирается расклеиться. Вон уже и трещина пошла. Волшебно просто. А как вовремя!
Отчего-то не слышу голоса Сидни, которая должна поприветствовать потенциального покупателя и предложить ему сделать выбор. Отчего-то даже знать не хочу, почему она так затупила и нарывается на штраф.
— Привет. — Поздний посетитель говорит первым, и я звучно клацаю зубами на середине зевка и, мало того, что давлюсь воздухом, прикусываю кончик языка. — Можно кофе? Того, что не самый дерьмовый, ладно? С собой.
Твою мать, твою мать, твою мать…
Проходит вдоль стойки и останавливается прямо перед опущенной перекладиной. Я медленно поднимаю бровь и пялюсь на него, будто бы никогда раньше не видел. Нижняя челюсть напряжена настолько, что вот-вот судорогой сведёт и лишит меня возможности разговаривать.
Сидни говорит что-то в ответ, но мне как уши заложило. Слышу только один-единственный голос. Голос, обладатель которого благосклонно улыбается девушке, прикусывает показавшийся между губами металлический шарик и… кивает в мою сторону. Что же, это должно было быть предсказуемо. Должно было, но, заторможенный и загруженный, я действительно решил на секунду, что он на самом деле мог просто потеряться и заскочить за кофе.
Всего на секунду.
— И вот это тоже заверни.
Мой взгляд становится откровенно зверским. Хочется одновременно и пнуть как следует за то, что взял и просто припёрся, ничего мне не сказав, и повиснуть на шее, сдавив её изо всех сил.
Сидни готовит кофе, и его запах, густой и горький, напоминает мне о железке, что стоит за спиной. О теоретически принадлежащей Рену железке.
Должно быть, что-то меняется в выражении моего лица, потому как его чуть хмурится, и он останавливает поставившую на стойку стакан девушку жестом:
— Я передумал. Это…
Ещё раз назовёт меня так — и точно выхватит по скуластой морде.
— …я буду здесь.
Дождевые капли, осевшие на лацканах кожанки, переливаются словно стразы, когда, примерившись, перемахивает через стойку, и я вовсе не удивлён тому, что Сидни заворожённо молчит.
Слишком уж хорош, придурок.
И «слишком» — это не из серии «я бы, пожалуй, улыбнулась», а «тащите дефибриллятор». Не знаю, как ей, а мне ещё немного — и не повредит.
Ещё немного — и сам начну визжать и в нетерпении сучить ножками в воздухе, как полоумная фанатка.
Ещё немного. Примерно с метр.
Ещё немного — и… просто носом врезаюсь в его плечо и с готовностью развожу руки в стороны, чтобы вцепиться.
Обхватить поперёк торса, сжимая в кулаке мягкую, безо всяких дурацких надписей или принтов футболку. Обхватить поперёк торса и вдохнуть полной грудью. Вдохнуть запах курева, геля для душа, бензина и мятной жвачки.
Господи, забери меня отсюда.
— Какого хера? — вместо дежурного «привет». Устало и только потому, что мне положено возмутиться. Я же весь такой занятый и независимый. Я же не могу потерять эту работу, и «Что ты тут делаешь? Сыпешь меня, пиздец».
— Меня крайне смутило твоё «нет».
Закрываю глаза и, повернув голову, поудобнее прижимаюсь щекой к его вороту. Вторая ладонь находит своё место над поясным ремнём.
— Пояснишь?
Небрежно жму плечами и стараюсь, чтобы мой голос звучал максимально равнодушно:
— У меня бук сгорел.
Чуть вытягивает шею и взглядом находит прекрасно знакомый ему ноут за моей спиной. Молчит какое-то время, ожидая продолжения или каких-то пояснений, но я совершенно не тороплюсь. Напротив, могу сидеть вот так хоть вечность, прикрыв глаза и греясь о него.
— Всего одно слово, Кай.
Поднимаю голову и долго гляжу на него, чуть прищурившись. Гляжу и почему-то картинка начинает заметно плыть. Тогда стаскиваю очки с переносицы и укладываю их на стол.
— Ну, ладно, может быть, не одно, а три, но ты знаешь: стоит только попросить и…
Что же.
Три так три. Это я, пожалуй, в состоянии наскрести.
— Забери меня домой, — перебиваю и ощущаю себя подавленно-уставшим. Ощущаю себя всего на треть, а оставшиеся две словно бродят где-то, не позволяя почувствовать себя цельным.
Оставшиеся две я, кажется, проебал, потому что слишком упрямый и решил повыпендриваться.
На хер независимость.
Я действительно хочу домой.
Хочу рассказывать о всяком дерьме не через «Воттсап», а завалившись сверху. Хочу отомстить за ванную и запереть его тоже. Можно даже пару раз — сугубо для профилактики. Можно даже пару раз, и плевать, что потом придётся стоять во время пар. Потому что я на него обижаюсь и гордо молчу какое-то время, а он вполне может и ремень выдернуть из шлёвок.
Он, что озадаченно молчит какое-то время и только пальцами туда-сюда двигает по моей спине. Поясница. Лопатки. Щекотно по рёбрам. Растерянный, наверняка распланировал целый штурм, а я взял и всё испортил. Взял и разом как-то заебался.
— Уверен, что это всего лишь бук? — Озадаченным звучит, ну да оно и понятно. Будешь тут снисходительно улыбаться, когда победа такая себе. Вот. На. Пихай в карман. — Нет больше никакого страшного дерьма, о котором я всё равно узнаю?
Отрицательно мотаю головой и слабо бодаю его лбом в подбородок. За явное предупреждение, так и проскользнувшее в голосе. А ещё за то, что думает, будто я бы стал что-то скрывать от него после всего.
— Забирай свой кофе, и давай свалим отсюда.
— А смена?
— А я больше не работаю. — Даже тянусь к его карману, чтобы найти в нём мобильник и, глянув на экран, закончить: — Уже около трёх часов.
— Кай…
Шикаю на него, заставляя озадаченно замолчать.
Хочет спросить, что случилось. Хочет знать всё от и до и, если потребуется, готов трясти меня, пока не сознаюсь. Хочет помочь мне. Хочет и потому будет трясти, как резиновую игрушку.
Ну к чёрту.
Потом. Не по второму кругу вот это всё.
Не по второму кругу, не размазывая маленькое, совсем незначительное по сравнению с тем, что нам уже пришлось раскидать, дерьмо.
Расскажу после.
Расскажу дома.
Дома. Дома. Дома.
Должно быть, именно поэтому не чувствую, что вернулся. Должно быть, слишком боюсь начать всё по-настоящему уже, без сомнительных оговорок и товарно-рыночных договоров.
Должно быть, слишком боюсь того, что вот этот вот холёный козёл может меня по-настоящему любить.
Не пускать слюни из-за своих приёбнутых кинков.
Не держать рядом, чтобы пользоваться и платить за это.
Просто любить.
Хочет сказать что-то ещё, но цепляюсь за край его кармана и, потянувшись вперёд, прерываю ещё раз. Куда более занимательным образом.
Прикусываю за гладковыбритый подбородок и ощущаю, как пощипывают губы от геля после бритья. Прикусываю и тут же поднимаюсь выше, чертя прозрачную дорожку кончиком языка. Обе ладони стремительно перетекают выше. Вцепляются в лацканы расстёгнутой куртки и рывком тянут на себя. Буквально накручиваю их на кулаки, ощущая, как молния впивается в пальцы.
Ощущая, как кровь начинает бурлить в венах.
Колено меж затянутых в чёрные джинсы бёдер протискивается само собой. Ведёт выше и оказывается остановленным опустившейся вниз ладонью. Предупреждающе сжимает, а у самого в глазах целый замерший ад. Мои, если подумать, никогда не были такими яркими, как его. Никогда не были столь безумными или горящими тёмной стальной искрой.
— Ты же не любишь на людях, — шутит, а сам, гад такой, растягивает губы в усмешке. Шутит якобы, а на самом деле просто, сориентировавшись, прощупывает почву. Насколько же мозги повёрнуты, а.
— Но поцеловать-то я тебя могу.
— Ты — всё можешь. Только потом не шипи на меня за то…
Да-да, я знаю. Не шипи на меня за то, что я лезу к тебе в такси. Не шипи на меня, когда я пытаюсь утащить тебя в сортир или подсобку. Не шипи на меня, когда я зажму тебя в лифте с работающими, в отличие от этой дыры, камерами и, в конце концов, трахну, не дав даже расшнуровать обувь.
Знаю, а потому и не слушаю. Мне очень нравится «не слушать». Сразу отпадает столько недостойных разбирательств и проблем.
Покусываю его губы и дразню куда больше, чем делаю больно. Дразню, жмусь и потихоньку вхожу во вкус. Отвлекаюсь от своих «страшных» проблем, и всё становится много легче и совсем не страшно.