— Меня тут каждая собака знает, — сказал Засекин и, надув щеку, поскреб ногтем засохший прыщ.
Потом начал приклеивать бороду, усы. Добавил черных волос к бровям и вискам, нахлобучил на голову крестьянский войлочный колпак и сразу изменился, стал деревенским мужичонкой с кудлатой волосней, которую расчесывают перед большими престольными праздниками, да и то пятерней. Меня заставил надеть черную рубашонку местных татар с полинялым узором на вороте и рукавах.
— Будешь изображать улусника. Понял? По-русски ты ни бум-бум. Если понадобится, можешь высказываться на своей природной тарабарщине. Помнишь что-нибудь?
— Помню, сказал я. — А что такое тарабарщина?
Он хмыкнул, потрепал меня за волосы.
— Это я так, по привычке. У меня много нехороших привычек, не обращай внимания. Без них-то я хороший, верно?
— Верно, дядь Фрол.
Мы ехали долго, то согрой, то тайгой, перекусили свежим хлебом с салом, не слезая с телеги. Я делал все, чтобы уйти из-под власти Черной молитвы и прежней веры вообще, поэтому ел даже сало. Оно мне было противно, и я старался меньше жевать, а больше глотать. Засекин удивился:
— Здорово мечешь, Феохарий! Сальцо, должно быть, твое любимое лакомство? Буду знать.
Лошадь была резвая, ухоженная, с удовольствием брала крупной рысью даже при малейшем намеке вожжой по тугому крупу. Верховая скотинка — под седлом она была даже лучше, чем в оглоблях с хомутом. Лошадей Засекин любил и мог часами смотреть на них в конюшне или в загородке, на лугу.
Я хотел спросить, куда же мы несемся спозаранку, на кого будет охота, но только малые дети спрашивают прямо в лоб. Самостоятельный паря-джигит заведет разговор как-то иначе. И я принялся рассуждать о большом урожае рябины. И на самом деле, повсюду встречались завеси из тучных рубиновых гроздьев среди хмурой зелени.
— Когда назад поедем, надо побольше наломать рябины да калины, — сказал я, подражая мужицким разговорам. — В пирогах хорошо пойдет зимой, да в настойках разных — брательник мой в этом знает толк. — И тут я не удержался от позорной детскости, забылся немного: — Погляньте, дядя Фрол, какая крупная! Отчего тут такая?
— Потому что эта местность называется — Рябиновая гарь.
Я хмыкнул или фыркнул, считая, что он меня дурачит.
— Не согласен, Феохарюшка? Отчего? Сделай милость, объясни.
— Ну как жеть, дядь Фрол? По-вашему выходит, назовем местность как нам хочется, и все по названью в ней будет? Вот если бы назвали не Рябиновая, а Ржаная, то в ней бы рожь уродилась хорошая?
— А почему бы и нет?
— Да нет же, однако! Много рябины — вот и назвали Рябиновой.
— А гарь откуда?
— Не знаю. Может, что-нибудь сгорело.
Опять началась согра, поросшая тонкими длинными осинами. Их желтые листочки уже сеялись в грязь, размолотую колесами и ногами пешеходов.
— Листок ложится лицом кверху, — мимоходом заметил Засекин. — Верная примета: крепкая будет зима. Так что, Феохарий, подшивай пимы, на задники материала не жалей. В этом году пятки будут примерзать. Да и рябины много — тоже к ранним морозам. Ну а что сгорело? В этих-то болотах? Ты протри глаза, посмотри вокруг — мокротища!
Я понял, что он испытывает меня «на изворотливость мозги». В нашем опасном деле без такой ловкости никак нельзя. И я успокоился, а то чуть было не затрещал его авторитет. Вообще-то, он все время заставлял меня напрягаться, подзадоривал какой-нибудь обидной байкой или язвительными смешками.
— На взгорке изба стояла, вот ее и подпалили.
— Думай, думай, Феохарий. Какая, к черту, изба на болоте? Кто тут будет жить среди комарья и без пашни? Без огорода?
Я поднапрягся.
— А если золотишко тут сыскали? То жильцы сразу понаедут.
— Да если бы наживой пахнуло, тут был бы такой поселок! Город ведь близко, и до больших дорог и рек рукой подать.
Мне было интересно и увлекательно «шевелить мозгой». Находишь удачную мысль, объяснение чему-то непонятному — и радость тебя наполняет, будто съел горсть изюму.
— Кумекай, Феохарий. Гарь!
— Лес сгорел! — догадался я.
— Какой же лес на болоте? Осина? Попробуй сделай пожар из осины. Замучаешься спички жечь!
— Да? Ну, тогда, тогда… — Я зажмурился, пытаясь представить, что же горело в этой мокроте. Ну, что?! — Тогда получается, не было тут болота, когда горело! Может, потом появилось?
Засекин посмеивался.
— Вот те на! То лес, то болото. Как сие понимать? Объяснись.
Если бы я брякнул что-нибудь вовсе глупое, он бы расхохотался, обозвал как-нибудь, а тут просто улыбается. Это меня здорово обнадежило, и я опять поднапрягся, собрал весь свой жизненный опыт. Вспомнил о болотах вокруг Чернецкого рудника. Там тоже извели весь лес, а говорили — были лучшие в губернии ягодные поляны.
— Сначала были деревья, которые хорошо горят, — сказал я почти уверенно. — Они сгорели, появилось болото.
— Долго же ты из себя выдавливаешь, Феохарий. Пропадешь. Быстрей надо думать, быстрей! — Он подстегнул лошадь, и она понеслась чуть ли не галопом. — А насчет леса и болота все верно. Как и в человеческой жизни; где нет крепких стоячих людей, там обязательно грязь, чахлая растительность. Здесь-то раньше какой был лес — одно загляденье — кедровый! Да помешал одному дурню. Почему сжег — никто не знает. Сгноили поджигальщика на каторге, а болото в память о нем осталось, о его беспутной жизни. Ты запоминай, клади такие кирпичики в свой черепок. Фундамент будет на всю жизнь, ну, опора под избу…
За разговорами мы проскочили лесной перекресток; пришлось возвращаться. Из болот, леса, скал протянулись черные дорожки, наполненные грязью, вливаясь в проселочный путь, подкрепленный гатью из хвороста и легких бревен. Возле груды камней, торчавших из болотной грязи, были видны следы костров и россыпи конских яблок, осколки бутылочного стекла. Тут и остановились. Засекин послал меня «пошуровать» в болоте, а сам принялся распрягать.
— У тебя глаз молодой, острый, прикинь, где могли утопить нечто, похожее на тяжелый мешок, да так, чтобы никто не нашел. Заторопились, к примеру, мужики, понадобилось быстро спрятать тяжкий груз — а тут вокруг грязи, хоть захлебнись.
Я был польщен доверием. Правда, лезть в холодную согру не хотелось: по укромным местам еще ледок ночной не растаял, был он тонкий и острый, как бритва.
— А что в мешке-то? — спросил я, раздеваясь донага.
— Ключ, Феохарюшка, ключ ко всему нашему делу. Выловим его — и считай, охота прошла удачно.
Хоть и мудрено толкует, но как интересно! У меня дух захватывало от волнительных предчувствий! Этим ключом откроем какой-то секретный амбар или овин, кладовку в таежной глуши, а там лежит что-то особенное, невиданное, ну, даже не представить себе!
Я со всем усердием принялся месить грязь, то и дело проваливаясь в корчажки по грудь, а то и с головой. На камнях уже трещал костер, слышно было, как лошадь хрумкает овес в торбе-наморднике. Потом появилась ватага оборванных, обросших таежников с котомками и палками. И с ними — трое верховых казаков. Я засмотрелся на всадников: вот джигиты так джигиты! С шашками, с яркими лампасами на штанах. И винтовки не прячут. Я вылез на сушу, присел у костра — будто совсем замерз, а на самом деле, чтобы посмотреть на казаков поближе.
В те времена казаки сопровождали рабочих с приисков до окраинных сел по окончании старательского сезона в тайге — чтобы не пограбили их беглые варнаки и разбойники, чтобы сами не перебили друг друга за какие-нибудь обиды или по алчности. Ведь шли с заработанными деньгами, получали их все разом по окончании трудов. В города лесных рабочих не пускали, особенно в уездный Чернецк, во избежание пьяных разгулов с драками и пожарами.
Рабочих было человек пятьдесят, не меньше. Говорили о Зыряновском прииске — это же какая даль! Устали, конечно, второй день на ногах, но лица все еще были оживленные, радостные, а голоса громкие.
— Вот нанял мальчонку из улуса. Может, с божьей помощью найдем… — продолжил разговор Засекин непривычно скорбным для него тоном.
Это он напоминал мне, что я по-русски «ни бум-бум» и вообще чтобы не маячил здесь.
Чернобородый плечистый казак, прикурив от головешки фабричную папиросу, сказал Засекину:
— Однако зря в болоте ищете? Зарыли его где-нибудь. Эти нелюди всегда зарывают или бросают прямо на дороге.
Засекин поколебался, сказать или нет. Потом как бы решился:
— Знающие люди намекнули: здесь надо искать.
— Ишь ты! — удивился огромного роста костлявый мужик, седой до единого волоска. «Аксакал», — сказали бы о нем в степи или в Каттарабате, несмотря на его молодость. — Значит, что-то известно? И кто стрельнул и за что?
Засекин пожал плечами, мол, и так много сказал.
— А кто ты будешь покойному? — спросил казак.
— Свояком называюсь, с одного села, — вздохнул Засекин. И мне: — Давай, давай, ищи. Зря деньги плачены? Совсем по-русски не понимает, вот беда.
Я полез в болото, коченея от догадки: неужели ищу мертвяка?! Почему Засекин ничего не сказал? Почему скрыл? Или он мужиков зачем-то обманывает? Никак не поймешь его…
Все потустороннее продолжало страшить меня. А если этот мертвый по отпет батюшкой… значит, его душа где-то тут летает, сердится на всех живых…
Таежники пошли своей дорогой, шумно обсуждая смерть товарища.
Я снова месил болотную грязь, разгребая руками плавающий мусор. И вдруг под ногой бултыхнулось что-то тяжелое. Мои безумные вопли всполошили рабочих — они не успели уйти далеко. Прибежали, громко топая и галдя, гурьбой полезли в болото.
Я трясся и всхлипывал, сидя на корточках у костра, обнимая колени. Мужики, бестолково суетясь, выволакивали на камни ужасно длинное и плоское тело мужика, облепленное водорослями и грязью. На нем не было одежды, а на шее была намотана веревочная лямка тяжелого заплечного мешка. Оттуда вывалили несколько крупных камней — кто-то сделал вечный якорь для несчастного…
Все обступили труп.
— Могутный был человек…
— Живот-то зачем распорот?
— Ясно зачем: золотишко, думали, сглотнул…
— От изверги! Да как земля-то их носит…
Старшой с состраданием спросил хмурого Засекина:
— На телегу погрузим да с нами? В село?
— Нет, нет! — вскинулся Засекин. — К убийцам не повезу! Они его убили, христовоздвиженские! — Он замолк, будто подавился, и повел по лицам испуганным взглядом. Люди притихли.
— Ты не бойсь, не сумневайся. Не выдадим… Ты-то что будешь делать? Чем тебе пособить?
— Да ничем… И так пособили… Спасибо. Пришлите, однако, попа. Пусть отпоет раба божия Прокла Никодимыча Федорова. Здесь и зароем. Не везти же домой изуродованного? Да и далеко, протухнет.
Старшой стащил с белой головы расхристанную шапчонку — изо всех дыр торчала грязная и в подпалинах вата. Люди зашевелились, начали доставать из заветных тайников в онучах, штанах, в воротниках и ладанках замусоленные бумажки и тусклые монеты. Скинулись на горе, хотя Засекин вдруг побледнел и начал протестовать. И еще сухарей своих приисковских оставили на дальнюю дорогу…
Они ушли, а Засекин вспомнил обо мне, пожаловался:
— Когда люди мне делают добро, душа не выносит. Почему? А? Привычки нет к такому состоянию, что ли? Боится задолжать душа?
Я боялся прикоснуться к мертвому телу, поэтому Засекин сам отволок его к ручью за полверсты, обмыл, наметил место для могилы.
— Иди сюда, парень, — крикнул он, — если успокоился!
Я подошел, спросил, где же ключ, стараясь не смотреть на труп.
— То, что ему живот распороли, и есть ключ. Золото нес. Боялся, что обыщут при выходе с прииска, и проглотил. Так часто делают.
«Какой же это ключ?» — подумал я с ужасом.
Засекин повесил мне на шею винтовку.
— Сейчас начинается самая главная работа. Подведешь — прогоню и никогда больше не возьму с собой.
У Засекина все было обдумано, рассчитано. Он подробно втолковал мне, что от меня требуется, и подсадил на дерево. Это была ель с обломанной верхушкой, уже подсыхающая от старости, и до того колючая, что хоть вопи от боли. Боль и привела меня в чувство. Я опять начал трястись.
— Да не стучи ты зубами! — разозлился Засекин. — Слышно же! Ворот прикуси. Или язык.
Он рыл могилу заостренной палкой, когда приехали два мужика верхом на одной лошади.
Хотя уже смеркалось, было хорошо видно, как напуганы эти двое, как спешили они. Спрыгнули с лошади, даже повод на куст не набросили — и сразу к Засекину. Пожилой мужик был тяжеловат, с пузом, одетый в суконную пару. А молодой — франт в черном пиджаке, даже бумажный цветок из петлицы не выкинул.
— А священник где? — спросил Засекин, стоя на коленях.
— Сзади поспешает, — ответил пожилой. — Послал нас вперед, чтобы помогли тебе. — Окинул взглядом труп и снова к Засекину: — Ты кто же ему будешь? Сродственник? И кто с тобой тут есть?
Молодой мужик торопливо поглядел по сторонам и вверх, я даже дернулся, будто его взгляд клюнул меня в ноги сквозь кожу поршней. Он ничего не заметил и смахнул пот со лба — волновался.
— Мальчонка же был? — сказал пожилой.
— Он дело свое сделал, в улус побежал.
Они разом навалились на Засекина, заломили ему руки. Пожилой стиснул пальцами его горло.
— Так кто тебе сказал, что здесь надо искать? Кто эти знающие люди? Ты про них помянул разок да испужался!
Засекин раскашлялся — надавили ему «на яблочко».
С винтовкой в обнимку я ждал условного слова-крика, чтобы выстрелить вверх — так велел мне Засекин. Странное дело, когда началась драка, страхи мои пропали. Мне не терпелось выстрелить из настоящей боевой винтовки.
Засекина уже били ногами в живот, под ребра, по голове. А сапоги на мужиках были не легкие ичиги, а грубые таежные «бутылы» с толстыми голенищами выше колен. И почему Засекин не кричит условный сигнал?
— Все выложишь, всех назовешь! — хрипел, стервенея, пожилой. — По нюхалу его, Сеня, по нюхалу! Чтоб никого боле не унюхивал!
Засекин извивался, кричал «караул, убивают!». Но эти люди его криков не боялись.
Я выставил винтовку сквозь ветки — почти между колен, прицелился в пожилого. И, не дожидаясь сигнала, нажал на спуск. Выстрела не было. Меня как кипятком ошпарило.
В степи я несколько раз держал в руках фитильное казахское ружье с болтающимися сошками и на руднике дорвался однажды до берданки пьяного охранника. Правда, ни разу не удалось выстрелить. И вот, когда должен грянуть большой праздник в моей жизни, мой первый выстрел… Я в отчаянии давил на спуск, потом начал дергать затвор. Молодой услышал лязг металла, обомлел.
— Тять! — прошептал он. — На дереве кто-то! — И хотел броситься к лошади, на ней осталось их оружие.
Тут я наконец вспомнил про «пуговку» предохранителя на затворе, оттянул ее рывком и повернул. И чудо! — оглушительно треснул выстрел. Угол приклада больно ударил меня в грудь, и я полетел вниз, ломая сухие ветки.
— Стоять, сволочи! — закричал злобно Засекин. — Не трепыхаться! — Он вытащил из-под корней дерева свой наган, выстрелил под ноги молодому. И, неожиданно развернувшись, врезал пожилому рукоятью по шее — тот повалился лицом в разрытую мокрую землю.
Засекин поднял меня левой рукой, толкнул.
— Что ж ты, паря, сорвал мне представление? А теперь вот суетись… Подавай телегу! Быстро! — И уже потом: — А ведь ты ему в ногу влупил, Феохарий. Молодец, мать твою…
IV
Мы торопились в глубь леса по бездорожью, убегая от тех, кого могли привлечь выстрелы. Связанные вожжами мужики тряслись на телеге, как и мертвое тело. Засекин тащил лошадь за повод, то и дело натыкаясь на трухлявые пни, кусты и другие препятствия. Засекин не отнял у меня винтовку, и я бежал рядом с телегой, наслаждаясь ударами железа по моей хребтине. «А вдруг останется у меня навсегда?» — возникали пьянящие мысли. Я чувствовал себя настоящим джигитом, поэтому все происшедшее как бы затуманилось вдали.
— Куда вы нас, мужики? — дребезжал голос пожилого. — Может, сговоримся, а? Кто вы будете? Откуль? Сразу видать, не полиция и не горная стража… Какой-то личный у вас интерес!