И не хочется думать, что каждая копейка слеплена из тяжких трудов, крови, пота, вытья по ночам от болей в костях и тоски в душах да полита слезами покинутых семейств. Каждая копейка — кусок рабочей жизни. Вот и стоит всегда над таким весельем запах крови и мертвечины. Большое жертвоприношение идет! Кто-то пожирает ломтями и кусищами твою унылую жизнь — разве не волнительно? Разве не захватывает дух от острых ощущений?
И бьются в радости с пеной у рта деревенские дурачки в вывернутых шубах, с размалеванными лицами. И с ними баба с бородой, известная всем Бороду-ля, — то хохочет, то плачет, то обзывает кого-то последними словами.
А какой-то мужичонка в новом картузе по самый нос вдруг замирает среди веселья или выползает в задумчивости из толпы. Знать, предчувствие беды стукнуло в головенку: может, кто-то из домашних помер, не дождавшись отца семейства с заработков? Прислонясь к забору, плачет пьяными слезами, трезвея с каждым всхлипом. Судорожно шарит по карманам — может, не до конца обобрали? Может, случится чудо? И бывает, что господь приголубит грешника. Замечает вдруг мужичонка ассигнацию, втоптанную в грязь. Или «княжеская» щедрая рука засовывает ему за пазуху «жмень деньжат». Или что-то провалилось в карманную дыру да застряло за обмоткой. И мужичок, обалдев от счастья, бежит к аналою, ставит самую толстую свечу, а то и две во благодарение господу богу за чудо, а также Софрону Мартыновичу. А потом спешит в шинок, корчму, блудный дом. Ведь не до конца еще размахнулся душой, ведь держал ее взаперти столько месяцев, и, может, случая больше такого не представится, чтоб гульнуть по-людски.
И вот он опять неотличим от других, пьет, ест, поет и пляшет, как и все вокруг, волтузит кого-то, и его волтузят неизвестно за что, и баб осоловелых охаживает чуть ли не на паперти церквушки, где еще не догорела толстая свеча, а то и две. Содом и Гоморра!..
Вот куда мы ворвались на громыхающей телеге с хрипящей лошадью в хомуте.
— Расступи-ись! — рвет воздух пронзительный голос Матвея Африканыча, и люди шарахались прочь, кого-то сшибло, кто-то закричал.
Но увязли мы в людях, как в песке. Набросились они на нас.
— Кто такие? Почто несетесь, закатив шары?
— Напоить! — кричит издали «князь». — Вусмерть! От моего имени! За мой счет!
Дурачки в шубах первыми увидели тела на телеге, подняли хай, тут и другие начали протирать глаза. Бочкарев налегал на голос:
— Да, да! Смотрите! Энто мой Сенька помирает! А энто Прокл Никодимыч! Из болота вынули! Вы по-гляньте, что с ним сделали нехристи!
Толпа и вовсе притихла, кто-то стряхнул с головы шапчонку, и все дружно начали обнажать головы. Только рыжий долговязый гармонист не мог остановиться, все порывался доиграть частушку, его успокаивали со всех сторон подзатыльниками и оплеухами, пока он не свалился с гармонью и не уснул.
— Ой, мои кровиночки! — пронзительно запричитала Бородуля и хотела упасть на тела, как водится на похоронах в деревнях. Ее покамест удержали. Толпа расступилась, и «князь», оттолкнув «княгиню», подошел к телеге. Лицо побледнело, напряглось. В ручище хрустнул блестящий козырек модного картузика из разных клиньев.
— Говори, говори, Африканыч. Излей горе, — проговорил он растерянно.
— Мне Сеньку спасать надо! Да товарища похоронить!.. — Бочкарев вдруг ударил меня ногой, сшиб с телеги. — Энтот татарчонок! Погляньте! Из той компании! Моего Сеньку подстрелил, как и Прокла! Истинный хрест! Вот и ружье! Погляньте — военное! Разве у татарвы из улуса может быть такое военное? Убивцы где-то здесь, в селе! Пропивают грабленое, как все честные люди…
Меня тут же хотели разодрать на части, «князь» не позволил. На одних гаркнул, другим дал по морде; «бояре» и дураки пришли ему на помощь. Он схватил меня за волосы, поставил на ноги.
— Покажи нам своих, оол. Живой останешься. Клянусь!
Бочкарев помчался дальше, сшибая раззяв и отдельных пьяных, засекинская лошадь едва не падала, спотыкаясь и вскрикивая, как человек. А меня потащили по избам, превращенным в кабаки и постоялые дворы «на сезон», по многим лавкам и магазинам, где убийцы должны обменивать «брюшное золотишко» на жизненные блага.
Бочкарев домчался до своих ворот, и тут лошадь грохнулась на мостовую, сломав оглобли… Засекин в это время сидел за большим бражным столом в «горенке для путников». Тут же была винная лавка с приказчиком — стенка из полок, заставленная бутылками, бутылями, банками, туесками. Бывший сыщик поил на свои кровные трудные денежки красногорских мужиков. Уже перезнакомился со всеми, даже облобызался со старшим на вечную дружбу до гроба. И тут внезапно заполошный голос, зовущий домочадцев и приказчиков.
— Никак хозяин?! — поразился Засекин. — Надо поздороваться…
Он вскочил из-за стола и пошел к выходу из горенки, новые товарищи хватали его за полы зипуна и рукава.
— Да сядь ты, мил человек! Почто всполошился? Хозяин сам придет, в пояс поклонится, если надо…
В низких дверях и столкнулись лицом к лицу. И оба отпрянули друг от друга, однако Бочкарев успел поймать Засекина за бороду — обычный прием усмирения буйных мужиков.
Засекин тоже действовал привычным способом — ударил коленом в пах, и грузный Матвей Африканыч со стоном повалился на порог, загородив дорогу своим помощникам. Правда, фальшивая борода сыщика осталась у него в руках, будто в утешение.
Засекин с ловкостью покатился кувырком по столу, расплющив остатки огромного курника, — кусочки бараньего сала и картошки брызнули в разные стороны. Затем вывалился из рубленого окна под стекольный звон. И следом — жалобный крик хозяина:
— Прокла он убил! Хватайте! Ну что же вы!
Несколько человек разом полезли в окно и застряли, порезались о торчавшие обломки стекла. Кто-то побежал вкруговую — через дверь.
Гневный Бочкарев накинулся на растерянного зятя, стерегущего винную стенку. Завернул ему «свинячье ухо», обычное наказание для тупых и ленивых приказчиков.
— Почто дал ему в окошко выпасть! Прогоню-у-у!
— В сей момент поймаем, тятенька! В сей момент! — заверещал тот, скривившись от боли, однако не сопротивляясь.
— Да и мы подможем, Матвей Африканыч, — сказал старшой красногорских мужиков, похожий на журавля, обутого в поршни для потехи. — Приказывай…
VI
Я вырывался из рук, тащивших меня по селу, и орал: может, Засекин услышит? Он-то придумает что-нибудь! И еще я пытался объяснить этим озлобленным и плохо трезвеющим людям, кто именно убийца. Но я уже был частицей зла в их глазах, и меня лупили без всяких скидок на возраст и жалкий вид, принуждая искать дружков по душегубству, которые затерялись где-то среди порядочных людей… Жизнь продолжала готовить меня к каким-то будущим особенным лупцовкам и пинкам. Если принять известный тезис, что ничего зря не происходит.
Меня гоняли по каким-то грязным закоулкам-переулкам, вталкивали в какие-то дворы и сараи, затаскивали по шатким лесенкам на сеновалы, где спали вповалку мужчины и женщины, несмотря на ясный день.
— Такой малой и уже убивец! — удивлялась «княгиня», не отставая от нас. — Ну, посмотрите на него! От горшка два вершка и уже!
Ее законный мужик сжал мою шею до хруста позвонков.
— Можеть, знаешь, куда золотишко запрятали? То, что из Прокла вынули? И из других. Ведь многих побили, да? Вон сколько мертвых встречается по всей тайге кажный год!
Его пальцы были сильные, не ведали, что творят. Я забился, закудахтал и мог, наверное, тут же кончиться, если бы не «князь». Он начал вырывать меня из рук домохозяина, тот не пускал.
— Ну дак схлопочешь, Парамон Ильич! — И «князь» врезал кулачищем по золотым зубам. — Запиши повреждение за мой счет, Парамоша! Во сколь себя оцениваешь?
Он пришлепнул сотенную бумажку к окровавленному лицу благодетеля. Аглая Петровна вскрикнула, хотела грудью встать на защиту родного человека, но тот натужно засмеялся.
— За такую цену можешь ишшо раз стукнуть, князюшка!
«Князь» Софрон не заставил себя упрашивать, снова приложился от души: не любил он своего благодетеля, сразу было видно. Того понесли куда-то откачивать.
— Ну, дурак! — сказала «княгиня» и ткнула кулачком «князя» в бок: — Чо Парамон-то тебе плохого сделал?
— Да путался под ногами! Надоел!
Так с приключениями и гоготом жарких глоток прошлись по селу от края и до края, потом вернулись в центр, к дому Бочкаревых. А тут уже народу — не протолкаться, пушкой не пробить; куда больше людей сбежалось, и местных, и пришлых, чем суетилось возле нас с «князем». Тесовые крепкие ворота были распахнуты настежь, и потные торопливые люди выкатывали прямо на мостовую большие и малые бочки, несли бутыли и бутылки — все это, не мешкая, распечатывали. И народ налетал с разной посудой в руках, а то и просто с картузом или крестьянской войлочной шапчонкой, пропахшей потом. Торопливо черпали, с жадностью пили, захлебывались. Дармовщина, получше «княжеской»! «Князь» рюмку-другую поднесет да заставит славу кричать себе до хрипоты, а тут — молча и от пуза! Сколько влезет!
Женщины, девки и ребятишки семейства Бочкаревых бегали взад-вперед с испуганными и мокрыми от слез лицами, раздавали в любые руки еду и закуску — вареное мясо, колбасы, шаньги, пироги, творожники, караваи хлеба и бублики, засахаренные фрукты, конфеты, пряники, даже просто морковку и брюкву, даже связки лука и сушеных грибов. Тут же разваливали на лепестки кадушки с мочеными яблоками, хрустящими груздями, квашеной капустой — в вилках и в разной сечке… Все годилось, все разбирали-расхватывали. Гул стоял от благодарственных выкриков. И только малыми кучками, почти незаметными в общем мельтешении, стояли самые спокойные и рассудительные люди, из местных хозяев, да и рабочих, беседовали, не решались по душевному складу накинуться на дармовщину. Что-то тут было подозрительно, со вторым смыслом… Зато ближние «бояре» начали толкать «князя» в оба бока.
— Чо делать-то будем, Софрон Мартыныч? Может, с поиском повременим? Какой без нас-то праздник? Люди не поймут, господь накажет.
— Правильно, — сказала Аглая Петровна, скорая разумом. — Сюда все сбегутся, если уже не сбежались, изо всех погребов выползут, со всех сеновалов спрыгнут. Надо здесь искать, князюшка.
— Да? — «Князь» поднапряг хмельной ум и высказал высокое решение: — Пусть оол ищет здесь!
Тем временем на перевернутую бочку из-под капусты влез сам Матвей Африканыч Бочкарев — раздерганный, распаренный, но его побитый лик вроде бы светился радостью. Замахал руками, заполошно закричал:
— Слушайте, православные! Душа изболелась грешная, выскажу все!
Люди принялись успокаивать друг друга. Вспыхнули отдельные скандалы и потасовки, какого-то буйного макнули головой в бочку с брагой, чтобы остудить, но он вырвался и ушел в питье по пояс, чуть не захлебнулся — выпал с воплем, опрокинув кадку… Тут бы хохотать всем миром, но Бочкарев заговорил напряженным страдальческим голосом:
— Господь меня стукнул в душу! Православные! Осенила меня благодать неземная! Ради чего я жил, братья? Ради денег проклятых? Да забирайте все! Отдаю имущество, добро — и горбом нажитое, и воровством, и лукавством! Принародно каюсь, господи, прости мои великие прегрешения! Забирайте все, православные! Пользуйтесь без зазрения совести! Именем господа все раздаю!
— А жить-то как будешь, на что, Африканыч? — чей-то сердобольный голосок.
Дородная жена-хозяйка не выдержала, запричитала на высоком крыльце, обхватив руками резной столб.
Еще более дородная незамужняя дочка тоже заголосила, ударившись лицом об ее спину.
Бочкарев сбился с тона, погрозил кулаком крыльцу.
— Стервы! Из-за вас все! На вас горб гнул, лукавил, народ обсчитывал! Несите все из сундуков! И украшения с себя сдирайте! И юбки, и чулки! В сермяге ходить будем! Заслужили!
— Ух ты, Африканыч, святая душа! — сказал громко и с удивлением «князь». — Вот не знал!
И какой-то мужичонка с оторванной штаниной поднес «князю» в поклоне полный картуз какой-то вонючей жижи.
— Пей! Мартыныч! — закричал с бочки Матвей Африканыч. — Тут и поминки, и воскресение души!
«Князь» выпил, крякнул и вместо закуси выжал из картуза себе в рот. Внезапно я увидел зыряновских рабочих, которые чинно стояли на отшибе, — узнал я их по могучему парню с белыми волосами: возвышался он над толпой на три головы, не меньше. Я вырвался из потных «боярских» рук и бросился к ним, под их защиту. Ведь они вытащили из болота тело Прокла после моих криков, значит, должны правду сказать всем…
Зыряновские, конечно, меня не узнали — одежонка в клочьях, морда затекла, нос распух.
— Ты чо, паря? — оторопело спросил сутулый мужик. — Чо надо?
И тут случилась еще одна прискорбная нелепость: хмельной возбужденный люд накинулся на зыряновских, решив, что это и есть шайка убийц в обличил порядочных людей.
Избивали их нещадно — и крепкими гранеными бутылками, и кольями из ближайшего забора.
— За что, сволочи? — пронзил шум и гам чей-то истошный крик. — Хоть скажите, за что уродуете?
Уже избитые в кровь, зыряновские мужики схватились насмерть с обидчиками: не привыкли они бегать от колья и неясностей. Сутулый пожилой рабочий в забрызганном кровью светлом азяме увернулся от дубины и «взял на калган» — ударил головой врага под заросшую бурой волосней челюсть, тот с воплем повалился на спину, задрыгал от боли ногами. Сам же сутулый закричал:
— Наших бьют! Зыряновских!
На такой клич, говорят, даже мертвые вставали из могил, если родичи или товарищи звали. Здесь тоже нашлись хорошие знакомцы — по питью и по работе, начали махать кулаками уже на стороне зыряновских. Огромная толпа распалась на большие и малые кучки, избивая друг друга, как будто всю жизнь они готовились только к этому занятию.
Вообще-то, «гудения» таежников в Христовоздвиженском почти всегда заканчивались таким образом. Многие серьезно готовились к массовым побоищам, где можно и свою силушку показать, и рыло свернуть кому-нибудь набок, желательно — торгашу-христопродавцу, обдирающему рабочий люд как липку… Так что я с Засекиным и Бочкаревым лишь ускорил начало самой главной забавы.
Я метался среди побоища, вопил, визжал, плакал. Я пытался им втолковать, что совсем зря они убивают друга друга, что во всем виноват Бочкарев. Что Бочкаревы и есть та шайка убийц, которую искали! За мной погнался какой-то мордастый парень в клетчатом пиджаке, но я шмыгнул под ноги дерущимся. И тут меня схватил за волосы белоголовый зыряновский «аксакал». Он был голый по пояс, успел скинуть одежду, чтобы не попортили в драке, безволосая мускулистая грудь его была уже пятнистой от битья.
— Ты пошто всех на нас натравил? — рявкнул он мне в лицо.
У него были редкие зубы, черные от какой-то таежной еды или закуски. Он мимоходом «смазал» по уху дюжего «боярина» в красной рубахе, разорванной до пупа, — тот заверещал от боли, завертелся юлой.
— Не натравливал! — вопил я. — На спасение прибежал к вам! Бочкарев… «князь»… эти пьяные… — мне хотелось выложить сразу все.
Сзади подкрался кто-то с березовой жердью на взмахе. Запоздало выкрикнули товарищи:
— Берегись, Димка!
Жердь хрястнула о могучую спину «аксакала», с треском переломилась, и он шлепнулся от неожиданности на четвереньки, но тут же резво вскочил, хотел было наказать обидчика, а перед ним уже другой драчун — рыжий плюгавый мужичонка, в каждой руке по бутылке с отколотым дном. Страшное оружие в пьяных руках. Уже не бутылка получается, а какая-то абракадабра со многими лезвиями… Но Димка Чалдон не стал хватать мужичонку за руки, а просто стукнул кулаком, будто кувалдой, по его мокрому темечку. Тот сразу закатил глаза под белесые надбровья, выронил стекляшки, подкрашенные чьей-то кровью, да и сел на них. Смех и грех…
— Охолонь, братва! — взревел Димка и снова врезал кому-то под дых. — Охолонь, говорю! Покрошу ведь!
Димка Чалдон — тоже известная личность в тайге, и характером, и кулаками. Они у него и на самом деле пудовые: одним ударом медведя укладывал.