Она вдруг прижала к себе куклу, запричитала:
— Ой, моя Матренушка! Да сколь же тебе придется испытать битья! Уж лучше бы тебе не родиться! — И швырнула куклу под лавку, надрывно заплакала. Ее принялись успокаивать.
Бородуля — личность во многом примечательная. В молодости, говорят, была красавицей. Кучу детей нарожала, двух мужей на Чернецком руднике похоронила. Надорвалась от бед и трудов — и полезла из нее дурь вместе с бородищей, как у мужика, с завитушками, седыми нитями. Ее детей разобрали по приютам и чужим семьям, а она отправилась вдоль да по миру с нищенской сумой, зарабатывая на жизнь необычным видом своим да запрещенными песенками. Если бы не явная ущербность ума, давно бы сгноили в остроге. Ее и сажали много раз. Но даже самый тупой и ревностный чиновник не решался послать ее по этапу дальше. Ведь засмеют! Свои же, казенные, и засмеют.
— Так почто нас согнали сюда? — начал разговор наиболее опытный из народных заступников, Репей-счетовод. — Что за хитрости придумали, господин Засекин? Расскажите, сделайте милость.
Он был небольшого росточка, бойкий и острый на язык. Даже обликом чем-то был похож на репей: ершистый, диковатый, с обкусанной бороденкой. Если «прицепится» к какому-нибудь мироеду-начальнику, то не просто облает его с ног до головы, но и выведет на чистую воду, покажет всем его корыстные хитрости. Рабочие всегда желали, чтобы он присутствовал при их расчетах с администрацией. Прииски и рудники даже в очередь вставали на его приглашение, затягивали или убыстряли работы по этой причине. На него несколько раз покушались выведенные из себя конторщики и управляющие, но рабочий люд оберегал своего заступника, как мог.
— Хочу вам рассказать про убийство Прокла Никодимыча, господа правдолюбцы, чтобы обсудить, как всем нам дальше быть, что делать… — Засекин говорил ровным голосом; когда он злился, всегда выговаривал слова отчетливо и до конца. Его перебил Ерофей Сорока, тощий и долговязый грамотей-самоучка, очень болезненный с виду. Отведал он и тюрьму, и каторгу за разные провинности, все в округе знали, что он тайный социалист. Жизнь подходила к концу, а он не только не стал Стенькой Разиным Западной Сибири, но даже не сравнялся в славе со своим легендарным родственником. Не смог он увлечь массы путаными, хотя и великими идеями, почерпнутыми из нелегальных брошюр. Крещеный народ шарахался от «тайного социализма»… Тряхнув седоватой гривой, обрамлявшей острую лысину, Сорока сказал враждебно:
— Своим бы и рассказывал, мы-то при чем? Тебе не верим, Засекин. Пусть и выгнали тебя из стражников самодержавия, все же не трудящийся ты человек. Али не так? Кайлу от рождения в руки не брал? Не бра-ал! Так что с тобой говорить?
Отец Михаил — тоже тощатина, ребра чуть ли не из рясы торчат. Тонкая косичка-загогулина впилась в затылок, как рыболовный крючок в хлебный катыш. Все они тут были тощие и несчастные с виду, кроме Потапыча с супругой. Дьякон покашлял в кулачок и заговорил с укором:
— Вот вы на людей охотитесь, господин Засекин… Так ведь? Так, так. Не отказывайтесь. В сущности, вы душегуб, как и прочие душегубы. Шиш антихристов…
Репей-счетовод посверкивал глазенками под выгоревшими кустиками бровей.
— Ну как-с, вашбродь? Чем будете крыть?
Засекин продолжал ровным голосом:
— Убийцы известны — Бочкаревы, тут я с вами советоваться не буду. Они и подзуживают людей, подстрекают к беспорядкам. Ибо чем больше крови и погромов будет, тем легче спрятать Бочкаревым концы. А вы своим бездействием способствуете…
— А ну вас! — рявкнул «князь» и, опрокинув на стол стакан с чаем, поднялся с лавки. — Теперь не разберешь, кто прав, кто виноват…
— Баре спорят, у холопов бошки трещат, — поддакнул Репей-счетовод.
— С похмелья трещат! — задиристо бросил Засекин.
— На свои пьем! — парировал дед.
Ерофей Сорока заговорил с воодушевлением, помогая себе руками:
— Бочкарев душу очистил! Потому и на бунт пошел! Вы же слышали, какие прекрасные слова он высказал народу! Да за одно это… это… не знаю, какой грех скостить можно! Наш он все же, рабочий, что ни говори…
— И Прокла скостить? И пять других убийств? — спросил Засекин.
Но Ерофей не хотел его слышать.
— Нас-то сразу засадят за такие слова! За призыв к топору! А он прозрел, полез на рожон! А как же иначе мироедов унять? Очищенная душа завсегда на бунт встает!
— Я пошел! — решительно сказал «князь» и, качнувшись, сел на лавку.
Засекин зло сплюнул.
— Бедная Россия, бедный народ, коли у них такие заступники!
— Какие надо, такие и есть! — высказал Сорока.
— Есть, какие не надо. Уже совсем не те, что были раньше. Должно быть, те, настоящие, вымерли за ненадобностью.
— Интересно-то как! — заерзал Репей-счетовод. — Расскажите, какие были раньше, какие стали счас! Вразумите нас, неучей.
— Бесполезно уже.
— В черепках ничего нет? Одна труха? Потому бесполезно?
— У других народов и таковых заступников нет, — заговорил дьякон, потряхивая в такт словам косичкой. — Слышал я, вся безбрежная Азия мается без заступников.
— Потому и Азия… — Засекин рассматривал их, покачиваясь с пяток на носки. Все притихли, только был слышен перескрип засекинских сапог. Егор на лавке чего-то застыдился, прикрыл рубахой разрисованный живот.
— Не народу вы заступники, а узкой части, что с кайлом. А значит, никому… Если дерет с вас семь шкур или убивает, скажем, не дворянин, не купец-промышленник, а свой, с кайлом, то вы и лапки кверху. Своему всегда хочется простить. Вот на чем вас ловят. С такой подмазкой — хоть в какой хомут… Подумайте, кого выгораживаете. Идиоты!
— Вы полегче, вашбродь. Не то и обидеться можем.
— Обижайся, дед. Еще вас я не боялся, пропойц и лентяев. Ведь кто в тайгу идет? Кто бросает землю и гонится за легкой добычей?
— Горький бедняк в тайгу идет. Все про то знают, а ты не знаешь, — ответил Сорока, раздувая ноздри.
Потапыч посмотрел на друга умоляюще:
— Не заводись, Фрол Демьяиыч. До добра не доведет злоба-то…
Засекин будто не слышал.
— Это в Центральной России мужика выталкивают в бедность: земли мало, на всех не хватает… А здесь, в Сибири, сколько хочешь бери, только работай, осваивай. Не получается житье в деревне — иди на заимку или куда угодно, в пустынь, в глухомань, пока власти какую-нибудь новую реформу не придумали… Но ведь бросаете землю, забываете о семьях, гонитесь за пузырями. А если что перепадет… Да разве настоящий мужик пропьет последнее? Разве забудет о детях? Видеть вас не могу, пьяные морды.
Дьякон тяжко вздыхал и покашливал то в один кулачок, то в другой. У него, по-видимому, начиналась чахотка.
— Да если бы вера была в ваши слова, господин! — с мукой в голосе проговорил он. — Тогда б… А то ведь — шиш…
— Ну и отстегал! — сказал Репей-счетовод. — Умеешь, грамотный. Только главного ты не понял, вашбродь, уж извиняйте, что начал «тыкать»… А главное то, что мы совсем новая порода людей, еще до послаблений столыпинских народили нас. Конечно, есть среди нас лентяи и нелюди… Да ведь и среди вас, благородных, их не меньше. Мы — новая порода, новый народец: не от земли кормимся, а из хозяйских рук. Хороший хозяин дает заработать — и мы хороши. Только плохих хозяев больше. Потому так сильно пали мы, до скотского вида. Прости меня, господи, что так говорю про человеков. Рабы рабочие — вот кто мы, самые горькие бедняки в Расее-матушке. Инородцы в пустынях безводных и то богаче нас по всем статьям. Опустили нас до самого низкого низа, потому и в грязи мы, и в крови от дурного буйства, и в слепоте мозговой. Власти отдали нас хищным пиявицам на растерзание… Разве ты не замечал, вашбродь, что на рудниках счас дурачков блаженных куда больше, чем в деревнях и городах? Отчего так, не задумался? Вот то-то и оно…
Толстый, важный Старовойтов, деревенский голова, умно помалкивал, изучая разные мнения, и вдруг высказал свое:
— Народ уважить надо. Да-с! Хоть в чем, но уважить. Время приспело.
На него посмотрели с удивлением, а Засекин раздраженно спросил:
— Откуда вы свалились, сударь мой?
Вместо ответа Старовойтов вытянул часы из кармашка за серебряную массивную цепь, щелкнув крышкой циферблата.
— Однако! — произнес с озабоченным видом. — Какая быстротечность часовой структуры!
Бородуля кинула в него куклу и заплакала. Управляющий Красногорским прииском Барыкин поднял куклу и положил на стол.
— Помилуйте, о чем разговор? — взглянул он на Засекина. И потом старику Морковкину: — Предлагаю вернуться к прежней теме. Если господин Бочкарев решился на что-то, уже не остановится…
— Значит, надо остановить! — рявкнул Засекин.
— Вам только волю дай, — сказал Сорока с неприязнью к нему. — Весь исторический процесс остановить пожелаете, вашбродь.
— Азиаты! — пробормотал Засекин.
IX
Я грыз каральки, сидя у окна: пусть лучше зубы сточатся и брюхо лопнет, чем добру пропадать. Полицейские детишки, мал мала меньше, облепили подоконник, лавку, сундук. Они глазели на меня; почему-то я для них был большей диковинкой, чем бунт за окном.
Мне хотелось выбежать на улицу, посмотреть, как деревенские пожарники льют воду в огонь, как продолжают драться самые пьяные и упорные. С высоты окна была видна почерневшая, вымоченная изба Карнауховых с двухскатной крышей, похожей на обугленные ребра. На конек крыши кто-то водрузил большой грязный лапоть, его длинные завязки болтались в токе воздуха.
Я собирал крошки с подоконника, когда к полицейскому дому подкатила возбужденная толпа. Многие люди были побиты, но веселы. Пожалуй, трудно было разглядеть хоть одно не опухшее, не окровавленное, не в синяках и в ссадинах лицо. Среди толпы сновали какие-то бабы и подростки, с бутылями и лагушкáми-бочонками. Мужики снова подкреплялись дармовой сивухой. Один мужичонка упал на колени и раскрыл рот — шустрая бабенка принялась лить в него из бутыли, товарищи вокруг смеялись. Потом другой подставил рот, зажмурился — ему плеснули из бочонка. Он захлебнулся, закашлял…
И тут появился Бочкарев: в грязной сермяге, подпоясанной обрывком веревки. В одной руке винтовка, в другой — фальшивая борода Засекина… По лику, по виду, по голосу — будто Бочкарева только что сняли с креста.
— Надо мирно! — напрягался он в страданиях, обращаясь к казенным окнам. — По-божески! Отдайте нам злодеев! Народ пусть судит! А вы не можете, вам веры нет! Слышь, голова! И ты, Иван Потапыч! Людишки возмущаются! Не доводите ишшо до греха!
Ему подкрикивал второй крикун. Я узнал его по квадратной фигуре на хилых ногах. Да, это был Захар Чернуха, правда, в другой одежде. Не убежал в тайгу! А наоборот…
Они требовали выдать убийц — Засекина и меня! Зазвенели стекла, забухали удары дубьем и топорами в крепкую дверь.
— Бить тебя будут? — шепотом спросил полицейский сынок в крестьянских драных штанишках, босой и конопатый, как и все, наверное, христовоздвиженские дети.
— Видали мы таких, — ответил я в страхе. — Мне бы только ружье да саблю раздобыть, тогда бы посмотрели, кто кого…
Малыши тут же принесли и ружьецо, и сабельку, выструганные из дерева каким-то арестантом. Смех и грех!
Я пошел в соседнюю комнату, чтобы сообщить о появлении Чернухи, а там — дым столбом, крики-споры. Сельский голова заставлял Засекина выйти к народу и объясниться, он был похож на самого наглого купца первой гильдии — двигался по комнате животом вперед. А ведь тоже из таежников… Принял другое обличив, чтобы люди уважали? И нас с Засекиным выталкивал на смерть тоже, наверное, для того, чтобы не потерять людское уважение.
— И не надобно страшиться русского народа! — сердито внушал он, размахивая руками. — Народец-то наш российский, а не какие-нибудь французы полоумные или азиаты-дикари. А то, что нетрезвые, так даже лучше — пьяные, они завсегда добрей… В конце концов из-за вас тут все началось, Фрол Демьяныч, вот и объясняйтесь!
— Ах ты, лысая зараза! — отчаянно засмеялся Засекин. — Выйдем-то мы вдвоем с тобой! Чтобы от тебя ни клочка не осталось, как и от меня.
— Образумьтесь, Ефим Ефимыч! — сказал Барыкин голове. — Я вижу, все вы тут пособники бунту. Всячески подстрекаете мужика для своей выгоды, а потом мужику и расплачиваться. Вы же первые будете его усмирять и казнить!
— Кто это «вы»? — оскорбился Засекин. — Всех в одну кучу? И меня, и этих?
— Да, да, все виноваты в том, что происходит! И вы в особенности. Вы же опытный в таких делах, разве трудно было предвидеть, избежать погрома? Я вас нанял на конкретное сыскное дело как профессионала и теперь глубоко раскаиваюсь.
— Да кто же мог знать, как размахнется Бочкарев? — негодовал Засекин. — Думали, обыкновенный бандит, а тут — дрянь-человек по большому счету! Дать ему волю — весь мир перевернет, не то что село. И ничего мы с вами не сможем против него, когда он размахнется во всю ширь своих возможностей.
— Да что вы затвердили одно и то же?! Себя спасайте! Если не можете всех!..
Потапыч разговаривал с буйной толпой через разбитое зарешеченное окно.
— Зачем воевать-то, мужики? Если верите своим заступникам, правдолюбцам… Они всю правду разузнают без войны… Надобно похоронить Прокла Никодимыча и всех побитых при веселье… А как здоровье Семена Матвеича? Что с ногой-то? Оклемался? Вот и слава богу, вот и слава…
Кто-то трахнул дубиной по решетке — Потапыч резво отскочил, придавив запищавшего малыша. На них обоих посыпались остатки стекол.
— Бес в вас вселился, что ли? — закричал Потапыч с беспомощным видом. — Ведь в ногах ползать будете, умолять!
Заступники совещались в красном углу — голова к голове. Ерофей Сорока продолжал упорствовать:
— Пусть даже и преступник! Но справедливо молвит. Если кто из нас так отважится — про грабеж рабочего человека, — сразу наденут кандалы и по этапу в Нерчинскую!
— Нерчинскую прикрыли, — сказал «князь». — Давно уж, точно знаю.
— Вранье! Как могли прикрыть, когда оно самое, самое… для нашего брата могильное место?!
— И на Матвея Африканыча наденут железа, — отец Михаил перекрестился. — Останови злобу, господи…
— Кто же все-таки убил, а? — опять «князь». — Я ж его… своей рукой… Только скажите!
— Не про то счас речь! — сердился на товарищей Репей-счетовод. — И Засекин, и Бочкаревы — злодеи. Кто прав, кто виноват, пусть потом власти разбираются. В одном господин Засекин прав: надобно думать, как народ спасти от наказания за бунт и большое веселье. Вот дармовщина-то каким боком выходит!
— Надо подумать, на кого лучше ложится бунт: на Засекина или на Бочкаревых, — сказал Сорока. — И держать сторону большей пользы для народа.
— Верно-то верно, — засмущался дьякон. — Только как-то не по совести?
А толпа уже кричала, чтобы вышли заступники. Может, их и в живых-то уже нет?!
Заступники все-таки взяли сторону Засекина. Стали собираться на серьезный и опасный разговор с народом.
— Ну, смотри, вашбродь! — произнес с глубоким значением Сорока. — Упаси тебя бог, если все ж обхитрил правдолюбов! Где бы ни скрылся, достанем. Не мы, так другие. Наше слово крепкое, знаешь, однако.
— Давно бы так, — Засекин язвительно улыбнулся.
Заступники потянулись к выходу. Хмельной «князь» наткнулся на Потапыча, ищущего что то на полу.
— Охрана порядка, мать твою растак! — гаркнул молодецким голосом. — Брось саблю, Аника-воин! Возьми ухват!
— Залил шары и несешь! — обиделся полицейский. — Попадешься в кутузку-то, не последний день живем!
Заступники вышли на крыльцо неторопливо, немного важничая. Только Бородуля, тонкая душа, тряслась в возбуждении, готовая хлопнуться в припадок. Дед Репей поглаживал ее по спине, успокаивая. Народу перед полицейским домом было много, будто со всей сибирской глухомани сбежались самые буйные, самые гулящие.