Он выбрал полупустую машину, убрал место у других пассажиров, положил куртку Леви и бумажный пакет на сиденье рядом с ним, чтобы не дать ему сидеть. В машине пахло старыми бутербродами и древней пылью. Когда он поселился в грязном мохере, ему прикололся приступ кашля. Он кашлянул с мокротой, плюнул в тюремный платок. Он видел сквозь грязное окно полдюжины людей, спешащих вниз от разбросанных домов наверху. Поезд ждал на станции минут пятнадцать. Только четыре пассажира вошли в его машину, когда поезд начал отступать и рывком, двигаясь с большим количеством суеты, и они были в пути. Если бы этот поезд делал каждую маленькую остановку, это было бы медленное, прекращающее путешествие по Вашингтону и Орегону и в Калифорнию, но вскоре поезд потянулся,
Когда продавец пришел, он купил сухие бутерброды и кофе, те же бутерброды, которые он будет жить в течение следующих двух дней. Он попытался очистить грязное окно грязным носовым платком, чтобы он мог видеть, но он только смазал его хуже. Раздраженный, он вышел, чтобы встать в ветреном преддверии между машинами, глядя на воды Пьюджет-Саунда, наслаждаясь морем, пока он мог, прохладный влажный воздух, зеленое болото вдоль впускных отверстий, прежде чем он опустился до сухого пустыня. Он долгое время находился в этой стране, вдали от этой жаркой, выжженной земли. Он жаждал сухого тепла, но он знал, что грязная, вялая река Колорадо не будет такой же, как живое море, а не подобно этой бушующей воде, едущей на пышном и оборванном краю континента. За ними последовал пасмур, но он поредел у земли, достаточно, чтобы позволить ему увидеть орла, парящего низко над головой, ища мертвую рыбу. Он стоял, цепляясь за железный прут, наблюдая за темными водами и зеленым болотом, а затем смотрел с другой стороны, наслаждаясь маленькими фермами, их скот и толстые лошади косятся глубоко в траве. Когда он был мальчиком на сухой прерии, у них никогда не было такой травы, человек мог только мечтать о таком корме для своего запаса.
Устроившись на долгий путь к Лос-Анджелесе, он тяготел между пыльной машиной, узким ветренным вестибюлем и мужской комнатой, где он побрился и помылся, как лучше всего, мог использовать свои мокрые маленькие кусочки мыла и бумажные полотенца. Он спал на своем месте, ел сухие бутерброды, читал отброшенные газеты других людей, и он слишком много думал.
Прицеп в МакНиле был самым длинным, что он когда-либо служил, ему не следовало назначать десятилетний срок. Единственная причина, по которой его поймали, - это неряшливая работа, и это его беспокоило. Впервые он знал, что он устал, опасаясь, что он потерял прикосновение, возможно, потерял весь талант зарабатывать на жизнь единственным, каким он знал, единственным, каким он любил. Он отдал все, что он когда-либо украл или заработал, чтобы быть молодым и энергичным снова, чтобы вернуться в начале века, когда прерия была свободна и открыта, хорошая лошадь под ним, о чем не думать, но когда прибыл следующий паровоз и что он носил, сколько золота и денег, - но потом пришли дизельные поезда, во время войны, и вы не могли остановить этих детей, проехав по трассе, размахивая пистолетом у инженера. И эти поезда несли десятки охранников,
После того, как паровые поезда были закончены, он некоторое время работал на скоте, делая свои первые оплачиваемые работы годами. Затем, задолго до того, как Америка вошла в войну, но когда многие люди знали, что наступит этот день, он устроился на работу в Монтану, в Биллингсе, сломав лошадей для переоборудования. Позже, во время войны, он слышал, что даже береговая охрана использовала лошадей, патрулируя прибрежные пляжи ночью, наблюдая за немецкими подводными лодками.
В течение двух лет он работал на правительство, ломая лошадей, он был прямо тогда, никаких грабежей, и он, как ни странно, чувствовал себя почти хорошо. Но после этого зуд вызвал у него волнение. Когда он покинул Биллингс, он взял Полуночный Лимит из Денвера, дизель, перевозящий военную зарплату. Он тщательно планировал каждую деталь, даже носил перчатки, чтобы избежать отпечатков пальцев, принимая раздражающие ловушки современных технологий. Он сбежал без работы, оставил проводника и четверо охранников, привязанных к экспрессу, спрятал ящик в грузовике, который он спрятал в арройо к югу от Гранд-Джанкшен. Но затем, одна секунда плохого суждения, и он взорвал его. Бледно все, очень плохо. Одна секунда, стоящая рядом с этим старым грузовиком Форда, думала о том, как деньги в силобеке предназначались для новобранцев в Лагере Пендлтон, думая, как эти морские пехотинцы не получат никакой платы, и он отвернулся от сильного бокса. Оставил его в грузовике и просто ушел, зная, что шериф или федералы будут на нем в течение часа. Одна слабая минута, думая, что кожаные люди заслуживают их денег больше, чем он, и он потерял все это. Ушел, половина его чувствовала себя хорошо, другая половина шокировала глупые отходы.
И затем, вскоре после этого, все еще злился на свою собственную глупость и с большим количеством суеты, а не на самый слабый план, он ворвался в этот банк Вегаса, наклонился в клетку кассира и застрял в шестидюймовой бочке его сорока-пять в лицо девушки, и прежде чем он успел выговориться, эта злобная сука захлопнула латунные оконные ворота так сильно, что сломала два пальца правой рукой. С этого момента все было под гору, у охранника был холодный. Федералы подняли несколько отпечатков на работе поезда, а также на грузовике Форда и в сильной коробке, где он был небрежен. У них был он на обе работы, хотя он никогда не получал ни копейки от проклятого банкира, и он знал, что он будет делать время. Он сказал, что банкротство банка - это не его работа, но, правда, он взорвал это плохо. Внезапно он знал, что он стар. Старик, потерявший свое мастерство, и он предвидел медленный, запутанный конец своей жизни, заключенный в тюрьму своей собственной слабостью, заключенный в тюрьму страхом намного больше, чем он когда-либо знал или когда-либо хотел узнать. Захваченный смертностью, которая казалась, каждый день, приближаться к нему ближе и захватываться более тяжелой тьмой, сближением теней, нажимая на него гораздо более смертоносным, чем простой страх смерти, темной и страшной аурой которая, казалось, тянулась вниз от холодной бесконечности, достигая обнимания и владения им, чтобы мучительно и бесконечно пожирать его.
4
В короткой перспективе до Олимпии под заснеженным плечом горы Рейнир они вскоре обошли обширный и болотистый берег Нискалли Рич, где молочные коровы паслись жиром и довольствовались их пышными пастбищами. Среди высокой зеленой болотной травы на краю воды два лысых орла сражались над рыхлой рыбой, избивая друг друга сердитыми крыльями, разрывая между ними серебряное тело. Но когда Ли наблюдал за своей голодной и жестокой битвой, воздух внутри поезда, даже через закрытые окна, быстро забивал бумажные мельницы области, кислый запах, более суровый, чем гнилой лес, его густой выброс вскоре превращал землю, море и небо тусклое, тяжело серое, безликое и удручающее.
Но, может быть, подумал Ли, ему было бы лучше, если бы он мог, даже эти заграждения, связанные с загрязнением, где мельницы испортили землю, прежде чем он достиг сухой пустыни, бледных дюн, где единственная вода, которую он видел, была бы темной и вялой, где он пропустил каждое утро в притихших водах звука, стирающего на оборванном и лесистом берегу.
Теперь, внезапно, мир стал черным, когда они пробивались через туннель. Когда они появились, пассажиры вокруг него напрягались, чтобы увидеть Каскадные горы, возвышающиеся на востоке, заснеженные, яркие даже против седины. Только когда, дальше, искусственный туман поредел у земли, он мог видеть плотные городские здания Олимпии, а Олимпийский хребет поднимался на запад. В зеленых окрестных полях полдюжины орлов взлетели на пастбище, вернувшись на что-то мертвое, затем подняли и покинули группу; он наблюдал, как он поднимался на мощные крылья, чтобы исчезнуть в пасмурно выше, великая птица парила свободно, куда бы он ни захотел, его свободный полет заставил Ли хотеть сделать то же самое.
Заставило его задуматься, когда он добрался до Лос-Анджелеса, чтобы сменить поезда, если он тоже будет летать. Закончите поездку туда, взлетайте, где бы он ни выбрал, никогда не завершайте свой план условно-досрочного освобождения. Купите простыню, соберите комплект, прыгайте с грузом из города, никогда не появляйтесь в Блайт, забудьте работу, ожидающую его, остановите суставы под федералами.
Правильно. И вернитесь назад в сустав. Христос, это было бы глупо. Кроме того, он не будет делать это с другом. Джейку Эллсону пришлось много хлопотать, чтобы получить его от этой работы. Без этого он, возможно, не сделал бы условно-досрочного освобождения, мог бы закончить свой приговор прямо в Макнил.
Кажется, двадцать пять лет с тех пор, как он и Джейк потянули свой последний грабеж в поезде, и теперь Эллсон был женат, к женщине, которую они оба хотели, был решен на ответственной работе и имел двух взрослых девушек, Люцита, потому что Ли отвернулся от нее, потому что он был слишком диким, чтобы захотеть успокоиться. Но даже сейчас, когда он подумал о своей темной латинской красоте, жара начнет строить, и он задался вопросом, не остался ли он.
Ну, черт возьми, это было решено, когда они были молодыми, Джейк был тем, кого он приручил, и этого хотел Джейк. Ли не заботился о том, чтобы успокоиться, не желал, чтобы его оседлали семьей. Теперь он подумал, что это было бы, что жизнь, дети любить и любить его, Люцита в его постели, теплая, яркая часть его жизни.
Покидая Олимпию, поезд был переполнен. Он попытался занять оба места, разложив газеты, но не прошло и пяти минут, как пассажиры, вталкивавшие в машину, что вошел маленький круглый человек с портфелем, направился прямо к месту рядом с Ли, нарядно одетый маленький парень в синий-синий костюм из трех частей. Ли посмотрел на него, желая, чтобы он двинулся дальше, но нагло оттолкнул бумаги и опустил глаза, его круглые голубые глаза улыбались за очками в очках. «Угадайте, что это единственное место». Все еще улыбаясь, он сделал небольшую попытку маленького разговора, наклонившись вперед, чтобы взглянуть на Ли, его синие глаза были слишком серьезными, и первое, что Ли знал, что он запустил в афера, продающую землю , напряженно подталкивая свои бесполезные сюжеты с пятью акрами. Ли настраивал рекламную подачу мужчины, глядя сквозь размазанное окно на краснохвостый ястреб, поднимающийся на восходящий ветер. Маленький человек пошел прямо, болтливый, так раздражающий Ли хотел ударить его. «Вы женаты, сэр? У тебя есть дети? Господин . , , Я не поймал твоего имени.
«Я не дал этого, - сказал Ли вскоре.
«Хорошо, сэр, если у вас есть дети, эта земля даст вам хорошее имение, чтобы передать им. Внуки? Подумайте, что вы могли бы оставить своим внукам, почему этот участок земли. , . Но затем, когда его голубые глаза взирали на раздражающее раздражение Ли, его стучащую ногу и беспокойные руки, он изменил свою силу. «Какая работа вы работаете, сэр? Вы выглядите, может быть, в отставном банкире
. Он встал, пропустил мимо человека и вышел из машины, встал в открытый вестибюль, пытаясь потрясти свой гнев. Когда он услышал, как дверь открылась позади него, он повернулся, имея в виду преследовать маленький отброс.
Свет оглянулся, и теперь глаза стали совершенно отличными от смазливой улыбки: холодные, хищные глаза, взгляд, который заставил Ли отступить. Даже его голос был другим, зернистым и тихим.
«Ты стареешь, Ли Фонтана. Ты стар, и ты совсем один. У вас ничего нет, - сказал он с удовлетворением, - у вас никого нет. Нет денег, чтобы говорить, никаких вещей, никого, кто заботится о тебе. Только небольшие деньги, которые вы заработали в тюрьме, и семьсот долларов, завернутых в коричневую бумагу в левом ботинке. Как вы думаете, как вы думаете, что вы получите?
Ли ждал, охлажденный. Насколько он знал, никто не знал о семисот долларов. Если тюремные власти проверили его вещи, что когда-то он впервые приехал в Макнил, они оставили деньги в покое, или, может быть, они пропустили его, засунув глубоко в носок своего ботинка. Но у этого маленького человека не было никакого способа узнать такое, и никоим образом не узнать его имя. Ветер потянул за костюм продавца и его тонкие, бледные волосы. Он пристально смотрел на Ли, глаза его сверкали и пронзительно смотрели на стального взгляда охотничьего ястреба, и ледяной страх наполнял Ли. Это была тень, которую он видел прошлой ночью в своей камере, призрак, который казался ему снова и снова на протяжении многих лет, шептал, подталкивал его, вызывая ярость и жестокость, которые, казалось, жили где-то внутри него, что обычно ему удалось отложить в сторону, игнорировать.
«Чего ты хочешь?» Ли справился, проглотив кашель.
Маленький человек улыбнулся, его лицо и глаза стали холодными, как камень. «Я хочу, чтобы ты процветал, Ли Фонтана. Я хочу, чтобы вы на этот раз сделали его большим. Я хочу, чтобы вы сделали хороший выбор, достаточно денег, чтобы позаботиться о своем уходе на пенсию, как вы планируете. Я хочу помочь тебе.
Ярость наполнила Ли, этот человек был в своем пространстве, сильно подталкивая его. Он отвернулся, сжав кулаки, его гнев почти вышел из-под контроля, посмотрел на спокойные зеленые поля, пробившиеся мимо, пытаясь успокоиться, но все же его настроение кипело. Он повернулся лицом к человеку, напрягся, чтобы качаться.
В вестибюле было пусто.
Ни одна дверь не открылась, но Ли был один. Он долго стоял, оцепенев, не желая думать о том, с чем он столкнулся, желая, чтобы у него было что-то устойчивое, чтобы цепляться.
Когда, наконец, он вернулся к проходу на свое место, он медленно пошел, изучая лица других пассажиров. Никто не отдаленно напоминал незнакомца, никто не смотрел на него. На его пустом месте газеты были усыпаны, когда он их оставил, его обертки сэндвича смяли на полу, где он их бросил. Тем не менее, он стоял, наблюдая за рядами пассажиров, а затем, наконец, сел на свое место. Он сидел, закрыв глаза, но он не мог забыть этот ледяной взгляд; человек пробил через него вал холода, который оставил его в ярости. Он заерзал, охваченный тяжелым молчанием, в огромном и растущем одиночестве, которое вскоре стало тишиной пустых прерий.
Ему было двенадцать лет, он стоял на загонном заборе рядом со своим дедушкой, и они оба смотрели на плоский пастбищный угодье, где никого не должно было напугать, глядя на движущуюся тень, где не может быть тени, при смене присутствие, которое превратило его дедушку в бледность. Ли никогда не видел, чтобы Рассел Доббс испугался, никогда не думал, что его дедушка может испугаться, но теперь Доббс испугался, что-то было там, что-то, кроме даже скала Рассела Доббса, то, что знаменитый грабитель поездов не мог уничтожить, даже с хорошо размещенная пуля.
Его дедушка был его героем. Когда Ли был мальчиком, он не проводил много времени с Доббсом, несколько дней один или два раза в год, когда Доббс появлялся для неожиданного визита, но старик доминировал в детстве Ли. Ли мечты о приключениях его приятеля сформировали его голод для быстрых и быстрых пушек, для золотых слитков, для ощущения золотых монет, пробегающих его пальцы. Рассел Доббс был известен на Западе за то, что он забрал больше денег на поезд, чем любой живой человек, и в гораздо более безрассудных конфронтациях, чем любой человек. Молодой Ли мечтал о еще более драматических ограблениях, мечтал о гораздо большем богатстве, даже чем его дедушка украл и так безрассудно провел.
С того времени, когда Ли мог справиться с лошадью достаточно хорошо, чтобы помочь, он работал на ранчо рядом с его папой. Его старший брат не был хорош вокруг крупного рогатого скота, и его две старшие сестры, Нора и Дженни, помогали на кухне и в огороде - их родители не верили в девушек, работающих с крупным рогатым скотом. Ли работал на ранчо, но каждый бодрствующий момент он мечтал о более увлекательной жизни. Даже в тот день, опираясь на забор рядом с Доббсом, глядя на прерию на то, что выглядело как завиток дыма, двигавшегося и приближающегося, мальчик был еще более встревожен страхом старика, чем этим полупризрачным призраком, в тени человека, где не было живой фигуры. Доббс внимательно наблюдал за фигурой, как будто это было с ним. Щеки Доббса были бледны под выветренным загарным светом, и когда долгое время преследование исчезло, его дедушка начал, как будто проснулся от сна. И посмотрел на Ли, пытаясь точно знать, видел ли Ли это тоже.