Он чудовищным усилием сдержался от вопля и позорного бегства, лишь прижался к стене и на трясущихся лапах обогнул щель, и вечно тусующиеся в коридорах гжарцы провожали его взглядами. А в кабинете, с минуту подумав ни о чем, Неймо слизнул еще один кристаллик.
Он принял троих пациентов, а в четвертый раз двери распахнулись, впуская двух высоких тирроганцев, кота и кошку. Неймо сразу узнал соотечественников, хоть те и были обмотаны в белоснежные новенькие платки по самые глаза: их одежда, комплекция, жесты — все выдавало чуждость этому миру. Белый — цвет траура в Гжаре, подумал он и только потом узнал их. Альф своего прайда.
— Дитте, Чинэ-ли, что вы тут делаете?.. — он нервно поднес руку к очкам, за дымчатыми стеклами которых скрывал глаза, но не стал их снимать.
— Ты не рад нас видеть? — улыбнулся Дитте, открывая лицо: — Ну и жарища, чуть не задохнулся в этой тряпке.
Неймо сглотнул: он и забыл, какие кукольно красивые, чистые и сытые лица у его соотечественников. А потом вскочил, опомнившись, чтобы пожать руку старшему и поцеловать пальчики кошке.
— Рад, конечно рад, просто не ожидал… Почему же вы не сообщили?
— А вдруг бы ты сбежал, — засмеялась Чинэ-ли.
— Зачем мне… — Неймо сел и даже откинулся в кресле и развел руками, показывая, что незачем, совершенно незачем.
— А зачем тебе было отключать видео на комме и больше двух лет не брать отпуска, — сказал Дитте и добавил: — Кокос, да?
— Нет, — ответил Неймо, — с чего вы взяли.
— Ты думаешь, я редко на работе наркоманов вижу? — спросил Дитте. — Хотя, наверно реже, чем ты.
— Нет, — говорил Неймо позже, — вы не можете меня забрать вот так сразу, у меня контракт и без предупреждения…
— Я возьму твой контракт, — вдруг сказала Чинэ-ли и весело улыбнулась: — У меня как раз месяц отпуска, проведу его экстремально.
— Ты? — растерялся Неймо. — Нет, это опасно, тебе нельзя…
Рафинированная красотка Чинэ-ли и гжарский кошмар — все это просто не совмещалось в его сознании. Но кошка лишь насмешливо фыркнула в ответ, а Дитте сказал:
— Значит решено, клан меняет своего члена в контракте, пока все не кончилось совсем печально.
— И ты не сломал себе карьеру, Неймо, — добавила кошка.
Они не упомянули про позор клана, но это прозвучало без слов, что будет, если об его зависимости станет известно, и дело дойдет до принудительного лечения… И Неймо опустил уши, в этот момент ему показалось, что все окончательно потеряло смысл, стало серым.
Эта серость преследовала его, пока он подавал заявление об уходе, пока наблюдал, как Дитте меняет членов клана на положенный до увольнения месяц. Пока передавал дела Чинэ-ли и знакомил ее с коллегами.
Все его вещи уместились в крошечный чемоданчик, и самое дорогое, что он взял из Гжара, совсем не занимало места, дюжина дигитальных фотографий Раззука, на пяти из них они были вместе. А уже в воздухе Дитте показал ему тринадцатую, ту, которую он еще не видел, потому что не читал газет и журналов, и был в курсе только локальных полевых сводок. Раззук там был мертвый уже.
В этом шаттле, что вез их в Тирроган, был такой холодный кондиционер. А на родине стало еще холоднее, на летном поле военного аэродрома дул сильный ветер, с промозглого неба капал мелкий дождь. Гражданская авиация со всеми ее удобствами в Южный Гжар не летала. Неймо стало потряхивать в кокосовой ломке прямо там, на поле.
У проходной их ждал Райних, он эффектно развернул темно-синий кар у них перед носом, с ювелирной точностью окатив из лужи конкретно Неймо. Того передернуло от ледяной воды, шутка вовсе не показалась ему смешной, он подумал, что иной встречи и не заслуживает.
— О, Неймо, какой ты, — протянул Райних, пожимая ему руку.
И Неймо прижал уши и обвил хвост вокруг бедра, ожидая продолжения, чего-нибудь, вроде: “дерьмово выглядишь, пацан”. Он смотрел на свои слишком легкие, уже промокшие туфли, на левом остался белый развод гжарской пыли, все новые капельки смывали ее потеками. Он прекрасно знал, как выглядит, полюбовался на свою исхудавшую потемневшую рожу в туалете шаттла, дома… то есть в Гжаре у него давно уже не было зеркал. Запавшие глаза, обметанные губы, типичный наркоман… Сам Райних сверкал и переливался гладкой плакатной красотой, сыто скалил на него белоснежные клыки, аж смотреть больно. Вот Неймо и не смотрел.
— …здоровенный стал, отрастил плечищи, — закончил Райних.
Неймо слабо улыбнулся этой неожиданной корректности, наверно, все совсем погано, раз даже любезный родич не кусается. Хотя он и правда догнал братьев по росту еще до отъезда, а за прошедшие два с половиной года и раздался, оказывается, в плечах, сравнявшись и тут с Дитте и Райнихом. Давным-давно, в прошлой жизни, год назад, это бы его обрадовало, а сейчас не имело смысла, как и все остальное.
А вот дорогой отец совсем не изменился, остался все таким же маленьким и тоненьким, как двадцать лет назад, как Раззук. Он радостно сиял прозрачно-чистыми своими глазищами, обнимая сына, и жаловался, что его не взяли встречать, “а всего-то на пять минуток опоздал, веришь, Неймо?”
“Пять минуток и еще полчасика, не так ли, Энкем?” — смеялся Райних и походя щипал папу за задницу, а тот обиженно хлопал ресницами:
“Злой…” — и стриг ушами и скользил хвостом по бедру синего кота, все как обычно.
Неймо передернул плечом, еще в каре ему вкололи заменитель, и больше не ломало, но серое вокруг препогано облепляло его. “Липнет и лопается, — вспомнил он Раззука и подумал: — Зачем же я его мучил, ведь у нас было всего два года, лучше бы чистые кристаллы ему покупал все это время”.
Он поискал взглядом Дитте, но тот ушел уже в сад и там болтал с заливисто хохочущими котятами. Тогда Неймо стал помогать Лиссе накрывать на стол и разбил тонкую сливочницу.
— Сейчас он разорется, — сказала Лисса, тараща глаза в сторону Райниха, — это один из его любимых сервизов, какой-то там династии.
— Пусть, — равнодушно ответил Неймо.
Но Райних не заметил, так был увлечен папой. И Неймо смотрел, как робот слизывает осколки, оказывается, он отвык от этого зрелища, а оно завораживает, он вышел вслед за уборщиком и наткнулся на Дитте.
— Я пойду к себе, старший, не хочу есть, — он не поднимал глаз, не хотелось прочитать осуждение на лице альфы.
Собственная комната показалась ему чужой, вылизанной и дорого обставленной ненужными вещами, всей этой модной мебелью и выпендрежными изданиями в кожаных переплетах, как будто нельзя обойтись электронными справочниками. Он ушел в спальный сектор и завернулся в кокон на огромной, причудливой формы кровати, забившись в самый ее угол, подальше от такого же гигантского и хитровырезанного окна, которое не хватило сил затемнить.
Там он и провел две недели, практически не выходя. Заходил Райних и глумился, предлагая различные клизмочки, якобы облегчающие реабилитационный курс. Неймо ему не отвечал, позволяя делать со своим телом что угодно. Целыми сутками он видел сны, там были жара и живой Раззук, рассказывающий ему, как укрощать летающие ковры, и то, что с разных звезд пыль разного цвета, и еще много чего.
А на третьей неделе он проснулся и вспомнил, что Раззук мертв. Он лежал один весь день, задыхаясь от боли в груди, в комнате было темно и жарко, но он все равно кутался в одеяла и мерз. “Я еще не восстановился от ломки, — думал он, — мне от заменителя так плохо, я вовсе не плачу по нему, совсем не от этого так больно”.
========== Глава 4 ==========
***Родина
Неймо даже обрадовался пришедшему ближе к вечеру Райниху, полюбовался его вдохновенным лицом во время обследований и процедур, концентрирующихся, что неудивительно, в районе задницы. Наверно, эти клизмочки и инъекции действительно помогали, ведь Неймо знал, как мучительны бывают первые недели выхода, а в этот раз он был почти счастлив.
— Тоже мне, нарколог-любитель, — выразил свое одобрение он и нерешительно улыбнулся: Райних, хоть и трепался как обычно, но к нему не обращался, разговаривая сам с собой: “И что же нам изволит сообщить эта сладкая попка?.. Да-а-а, показатели не радуют, и какая же вы, позвольте, после этого попка? Настоящая жопа, я бы сказал…”
Неймо почему-то казалось, что его слова проигнорируют, так и будут общаться с его задницей, но Райних весьма оживился, просиял буквально:
— А, очнулся, спящий скелетище, а мои котята так надеялись, что папа сделает им зомби.
— Какие наглые бандиты…
— Да, все как один, — хвастливо заявил синий кот и показал на столик у кровати: — А ты заметил еду?
— Не хочу есть…
Позже пришла Лисса и принялась кормить его супом-пюре с ложечки, невзирая на слабые возражения. А потом отвела в ванную, где Неймо внезапно застыдился и со словами “я сам, сам” стал вырываться из заботливых рук. Причем в этот момент его посетили воспоминания, как родичи попеременно водят его в туалет, и кормят с рук, и моют мягкой мочалкой… И Дитте, и Лисса, и папа… какой позор, слава богу, зловредный Райних удовлетворялся лечением и хоть на толчке над ним не глумился.
Роботы сменили постель, пока он мылся, и Неймо без сил свалился на нее, жалея, что не дал Лиссе о себе позаботиться, одному было так плохо. На столе лежал комм, но он не осмелился никому звонить, навязывать свое жалкое общество.
Через некоторое время пришел Дитте, сел рядом и погладил его между ушей. Неймо вцепился в его руку, прижался к ней щекой, надеясь продлить незаслуженную ласку.
— Прости, малыш, — сказал альфа, — прости, что не забрал тебя раньше, когда он был жив.
— Нет, — прошептал Неймо, — это моя вина, я не справился…
— Ты сделал все, что было в твоих силах, и не мог по-другому, ты же бета… Преданно служил своим идеалам и клану и беззаветно заботился о любимом.
— Бета… — он всегда считал себя каппой, как Лисса, верной и послушной рабочей лошадкой, а никак не блестящим бетой. — Какой же я бета, старший, я… Я просто ничтожество… ничего не сделал правильно, все только ко злу.
— Маленькая, запутавшаяся в своей гордости бета. Ты же знаешь, с вами это часто бывает. Без альфы. А я ошибся, не думал, что все зашло так далеко.
Дитте снова тихонько его почесывал за ухом, а Неймо сухо, без слез разрыдался, вжимаясь лицом в кровать и кусая кулаки до крови. Господи, надо было всего лишь послушать старшего, приехать в отпуск вместе с Раззуком, как Дитте ему неоднократно предлагал, и все было бы хорошо, альфа бы не позволил им свалиться в пропасть, Раззук был бы сейчас жив, а они счастливы, ведь это же очевидно, розового котика надо было вытащить из гжарского кошмара, а не мучить там, глупая гордыня…
Дитте остался с ним на ночь, он лежал рядом, и Неймо больше не мог спрятаться в его объятиях, как тогда, когда был шестнадцатилетним котенком, потерявшим отца, единственного родича. Но теперь зато они могли удобно устроиться вдвоем, подобно двум соразмерным ложкам из одного набора. Только одна была из закаленной стали, а другая — почему-то мягкого олова…
— Ложки, скажешь тоже, — смеялся Дитте и целовал его сзади в шею: — Ложки, так ложки, только ты не оловянная, а серебряная, мой белоснежный кот.
Неймо терся об альфу задницей и отчаянно просил взять его. У него не стояло, но так хотелось ощутить чужое тепло и жизнь. И свою нужность. А еще душу разрывало воспоминание об его розовом котике, вот также жалко просившем любви, а получившем в ответ лишь злость пополам с презрением и грубый секс. Да, пусть Дитте накажет его, вернет унижение и боль в расплату… и за последние его слова, те, сказанные о ненависти, вместо других, о любви, которые сказать уже было поздно, бог сразу исполнил его пожелание смерти…
Но Дитте лишь погладил его между ног и спросил, какой он был, Раззук. И Неймо, захлебываясь памятью и болью, рассказывал ему то, что так долго носил один. Впрочем, намного его не хватило, и очень скоро он заснул, обессилев.
На следующее утро он решился спуститься к завтраку и даже впихнул в себя кусок поджаренного хлеба.
— Ты разбил мою любимую сливочницу, негодяй, — заявил ему Райних. И спер коробку с сушеными колбасками с детского стола.
Неймо слабо улыбнулся, наблюдая, как пятерняшки мявкающей стаей нападают на отца, а тот машет коробкой высоко в воздухе и с удовольствием хрустит колбасками.
— Нельзя быть таким злопамятным, милый, — Лисса укоризненно погладила синего кота по плечу, а тот выкинул коробку в окно и радостно заржал, тыкая пальцем:
— Глянь, Дитте, как поскакали!
— Да, хорошо пошли, — Дитте отвлекся от газеты, провожая взглядом котят, сигающих через подоконник, а потом потрепал Неймо за гривку.
В столовую выполз сонный папа, он сладко зевал, демонстрируя белые клычки и розовый язык. И щеголял в одной рубашке, из-под которой кокетливо выглянули белые ягодицы, когда он с головой нырнул в хладокамеру и загремел там разномастными бутылочками с молоком. Только попа торчала, голая, с извивающимся пушистым хвостом. Дитте с Райнихом одинаково встопорщили уши и засверкали глазами, подбираясь.
А Неймо расслабился, почувствовав, наконец, себя дома.
Да, Тирроган с его пронизывающим ветром, серым небом и осенними дождями снова становился родным. Неймо вспомнил и заново полюбил его сочные зеленые леса, и скалы, покрытые мхами, и полноводные реки с озерами, и величественные фьорды… И лица соотечественников переставали казаться ему кукольными.
Они часто разговаривали с Дитте, и даже снова начали заниматься любовью, альфа проводил с ним чуть ли не каждую вторую ночь. Неймо все равно постоянно мерз, а мир казался ему поблекшим, но родичи возвращали в его звучание тихую ноту радости. Тихую, он не надеялся, что она зазвучит как раньше, торжественно и ярко, да и не верилось уже, что так бывает.
Приехала из Гжара Чинэ-ли, и ее улыбчивая красивая мордочка была отрешенно-усталой, словно несла печать далекого страдания. Неймо жадно вглядывался в нее, расспрашивая о знакомых и оставшихся пациентах. Прошлое вставало перед ним, дыша жаром и болью, а ночью у него поднялась температура, и до утра он лежал в лихорадке, мечтая то о кокосе, то о смерти, то о живом Раззуке.
Раззук в его полуснах снова и снова убегал от него и погибал. И яснее ясного Неймо понимал теперь, что не были бы они счастливы и в Тиррогане, его любимый был безнадежно болен, отравлен, так бы и мучились они здесь годами, но зато Раззук был бы жив.
Он никому не рассказал об этом приступе и на вопрос Райниха ответил лишь, что плохо спал. Тот до сих пор чувствовал себя его лечащим врачом, а потому проявлял зловредную внимательность.
Прошли еще пара месяцев, и зимой Дитте разрешил ему выйти на работу, его признали совершенно здоровым. Неймо вернулся на свое старое место, в отделение паразитологии, и там, неожиданно для себя, стал ценным специалистом.