Мы с Прохоровым взлетели после того, как сел разведчик погоды, который «прощупал» прочность облаков и определил надежность всего неба. Нижний край облачности и горизонтальная видимость, по данным разведчика погоды, вполне соответствовали, чтобы выпускать молодых летчиков в первый самостоятельный полет в сложных метеоусловиях. Теперь все зависело от данных самого Прохорова, от тех параметров, которые он выдержит со мной в контрольном полете. Все зависит от него, и только от него. Тут уж, несмотря на мое великое к нему уважение и жалость, хорошей оценки, если он не заслужил, и я не поставлю. В боевой самолет по знакомству не сажают.
Ушла, отпрыгнула назад земля. Но не обрываются ниточки, связывающие тебя с аэродромом, с гарнизоном, с людьми. Они остаются в сознании. Прохоров сейчас не имел права думать ни о чем: ни о ссоре с женой, ни о распрях с командиром эскадрильи. Ни о чем, кроме полета. Сумеет ли он отключиться от всех этих простых земных забот?
Летчик убрал шасси. Вспыхнули красные лампочки на приборной доске.
— Убирайте теперь эмоции, — посоветовал я в шутку, — все внимание приборам.
На самолет плотной стеной двигались облака. Идем, что называется, стенка на стенку. Душа загорается от нетерпения. Справа по курсу выросло большое облако, оно затрепетало, плавно вытянулось, опустилось вниз и исчезло. Пухлый солнечный шар пугливо юркнул в облака. По остеклению фонаря проскользнула рваная тень. Серая вуаль в один миг закрыла кабину. Приборная доска помрачнела. Самолет заколыхался. Прыгучие стрелочки приборов, словно испугавшись, вздрогнули, но, почувствовав твердую руку, снова стали на место. Солнце! Тут проще думать, что оно вообще не существует. «Держи, — мысленно говорю я летчику, — обоймами внимания не расходуй. Чуть зазеваешься, и стрелочки разбегутся, как мыши с тонущего корабля…» Управление не трогаю, руки положил на борта кабины. Если бы летчик оглянулся, посмотрел — обрадовался бы. Но куда там! У него перед глазами приборные стрелочки. А меня он сейчас и в упор не узнает…
Из мохнатой дымной глубины снова ударило медное солнце. В облаках зацвела, зазвенела вода. Вон они, «папахи», беспечно сбитые набекрень! Облака кудрявятся, клубятся вязкими полосками кипящей пены. Лоскутками синего ситчика мелькают клочковатые промоины. Большие капли дождя изредка хлопают о стеклянный колпак и разлетаются вдребезги, кажется, на фонаре они оставляют вмятины, круглые, с острыми зубцами-звездочками. Облака богатые! Мне сейчас так и хочется их потрогать руками, попробовать на вкус. Папахи! Папахи! Каракулевые! Нет, не ради них я везу летчика в облака. Бойца из него настоящего хочу сделать!
На приборной доске в стеклянном круглом окошечке на черном диске медленно поплыла полосатая линеечка по белым цифрам курса. Прохоров вывел самолет на дальнюю приводную радиостанцию, мягко отжал от себя ручку — пошли на снижение. Спина Прохорова изогнулась влево, самолет содрогнулся. На табло погас красный свет и тут же зажегся зеленый: шасси выпущено!
«А эмоции пока держи при себе. Сейчас наступает самый ответственный момент, небо с овчинку покажется.
На посадочном курсе особенно не разгуляешься, тут, как по проволоке, надо на полосу спуститься. Не телепайся, Прохоров, не телепайся…» — предупреждаю мысленно летчика, хотя машину он ведет вполне уверенно.
Истребитель, почувствовав от выпущенных колес лишнее лобовое сопротивление, неудовлетворенно зарычал, лениво опустил нос. «Прибавь обороты», — прикидываю я в уме. И тут же вижу, как стрелка счетчика оборотов пошла на увеличение. «Молодец!» И мне кажется, что мои мысли проникают в его мысли и смешиваются воедино. Да, мы сейчас не существуем отдельно друг от друга, хотя и сидим в разных кабинах.
У меня перед глазами ходуном ходит ручка управления. Она как живая. Немного дрожит. Дрожит от радости, от счастья, наверное. Как мне хочется за нее ухватиться, руки чешутся. Управление сейчас, поди, тугое: до предела натянуты пружины, как нервы перед сложной хирургической операцией. Но трогать управление нельзя. Пусть сам, сам летчик преодолевает натяжения пружин самолета, а не усилия инструктора, который может зажать его в зависимости от настроения. Я и ноги под себя поджал, а хотелось бы их распрямить, вперед вытянуть, подвигать туда-сюда — онемели уже. Но тогда упрешься в педали — самолет раскачается. В моем спокойствии и заключены те таинственные токи передачи искусства вождения самолета вне видимости земли. Это и есть метод «из клюва в клюв».
Хлопья облаков враз свалились с капота. В кабине посветлело. Свежее стало и на душе, будто форточку кто открыл — родная тайга внизу распахнулась широкой панорамой. И вышел Прохоров точно — «градус в градус». Вот тебе и финтифлюшки! Теперь по столбовой дороге, по «пенькам». «Пеньками» летчики называют треугольные щиты, которые поставлены в створе полосы, как большие молочные пакеты. Вон и бетонка — рукой подать, она сейчас маленькая, в тоненькую нитку вытянулась.
Прохоров перевел самолет через лес. Плавно вытянул из угла. Под крылом замелькали черные швы бетонных плит. Летчик вытянул шею на полную длину. Казалось, что у него вот-вот отскочит голова и упадет на колени. Прохорову хотелось завершить этот полет успешной посадкой. Самолет неслышно заскользил по полосе. Летчик снова втянул голову в плечи. Посадил он тоже сам, мне так ни разу и не пришлось вмешаться в управление, приложить усилия к тугим пружинам. Перестали у меня и руки чесаться.
— Чудесно, — сказал я летчику, вылезая из кабины. — Давайте на боевой, видите, вон «двадцатка» стоит. Вас ждет! И в облака, пока нижняя кромка не опустилась.
— Как? Я сам, что ли? — не поверил Прохоров и попытался подняться с катапультируемого сиденья, но его удержали привязные ремни.
— А кто же? Хватит вам на «спарке» летать.
— Вот спасибо, товарищ майор, — как-то виновато произнес летчик, вытирая рукой засохшие губы. — А как там? — неуверенно кивнул он в сторону СКП. — Командир не против?
— Все предусмотрено. Идите на «двадцатку», принимайте ее но всем правилам и по готовности — в небо. Ни пуха ни пера, как говорится! — приветливо бросил я и, еще раз глянув в побледневшее, туго стянутое лямками шлемофона лицо Прохорова, неторопливо спустился по шаткой стремянке.
Я постоял возле самолета. Прохоров все еще сидел в кабине и, уткнувшись в приборную доску, молитвенно шевелил губами. Такой полет ему, наверное, и во сне не снился. Сидя в этой громадине, летчик казался маленьким-маленьким. Прямо молекула. Я ударил носком сапога по лежащему на бетонке камешку и легко пошагал напрямик в направлении стартового командного пункта.
Возле СКП, у винтовой лестницы, облокотившись на перила, стоял старший лейтенант Смирнов. Ноги он расставил широко, точно врос в аэродром. Он читал книгу. На траве лежал маленький транзистор. А рядом, на ящике из-под пушечных снарядов, сидел его ведомый — лейтенант Анохин и глядел в небо с застывшим выражением лица. «Смирнов может, не раздумывая, пройти на самолете у самой земли и завернуть «мертвую петлю». Может отколоть любой смертельный номер, Горы сдвинуть с пути истинного». Про таких часто пишут газеты. Пишут или очень хорошее или очень плохое. Размеры предпосылки к летному происшествию и смысл возможной беды до него доходят только в виде того, что командир на разборе полетов за это «свернет ему шею» — отстранит от полетов, тут вся беда и несчастье. А что сам себе он может свернуть шею — до такого и мыслью не дотрагивается. Анохин — фантазер. Этот способен сделать еще больше, правда, в воображении. Но за Смирновым он пойдет в огонь и в воду. Так я охарактеризовал бы этих летчиков.
На взлет повел свой истребитель, командирскую «двадцатку», лейтенант Прохоров. Гром разнесся по окрестности, заставил вздрогнуть тайгу и само небо. Самолет быстро покинул полосу, и звук, обессилев, упал в широкий распадок между грядами сопок. Этот грохот мне показался каким-то неправдоподобным, неполным и глуховатым, точно слышал я его одними ногами. Видно, в этот миг мне передалась неуверенность Яшина. А Прохоров был уже в небе. Самолет его «врубился» в облака и исчез. Я открыл дверь СКП, где находилась дежурная смена по руководству полетами. Здесь тревожно звонили телефонные аппараты, беспокойно мигали сигнальные лампочки на пультах, резко и отрывисто звучало радио, за стеклянной стенкой солдат-планшетист в наушниках вычерчивал пути истребителей и отмечал их время цифрами. Все это было привычным, знакомым. Но сейчас, когда я давно не был на командном пункте, обстановка брала за живое, волновала. Волновала своей уверенностью, какой-то приподнятой торжественностью. Казалось, что эти люди руководят не полетами самолетов, а вращением нашей планеты. И не будь их — Земля раскололась бы на части.
Смена работала четко, слаженно.
Я подошел к планшету дежурного штурмана и стал следить за отметками самолета лейтенанта Прохорова на карте. Красная линия уже вязала вторую петлю «восьмерки». Маршрут летчик выдерживал точно по схеме. Но главное, как он будет держаться на посадочном курсе. Не увяз бы в липких облаках на снижении. Не придумал ли я из него летчика? Видно, жгли все-таки те самые угли, о которых говорил Потанин с Яшиным.
Тучи кружились, бесились, плясали. Им было все равно, им было весело. А пилоту каково? Каково полуслепому самолету?
Вскоре Прохоров уверенным голосом доложил, что выпустил шасси. «Прибавь обороты, гляди за курсом», — говорю я себе, но почему-то уверен, что летчик меня слышит. Я подталкивал его своим сознанием, словно мое сознание имело силу графической системы посадки, нарисованной у него в толстой тетрадке в черном коленкоровом переплете. Все будет нормально. Нормально все будет… Яшин без фуражки, в расстегнутой куртке стоит у индикатора кругового обзора, то и дело прислоняет свой взмокший от пота лоб к резиновому голенищу-тубусу. Там ясно виден полет Прохорова в электронном переложении.
— Вон он, гребет! — послышался ликующий голос позади меня.
Самолет Прохорова прорисовался у самой кромки облаков. Точно вышел! Финтифлюшки! Где Потанин? Пусть посмотрит! А Яшин? Что же ты там уткнулся в «голенище»? Вон смотри, самолет Прохорова тепленьким из облаков вышел, весь сразу проявился. Сыграл вам «Лунную сонату»!
Истребитель с двадцатым номером на борту мягко коснулся бетонки ж, замедляя скорость, с бойкой веселостью покатился в конец полосы. Повиляв хвостом, остановился, но голосистая турбина, не дав ему «понежиться», развернула в сторону рулежной дорожки. Прохоров зарулил истребитель на заправочную полосу, выключил двигатель. Было видно, как летчик выскочил из кабины, спрыгнул с приставной лестницы и обнял техника самолета и они вместе вроде бы закружились в лихом танце. Потом летчик отбежал от машины, остановился, посмотрел на нее и снова понесся в сторону СКП, размахивая шлемофоном. Он бежал и оглядывался, будто за ним кто-то гнался.
— Во, мчится, весь в мыле, и глаза квадратные! — воскликнул дежурный штурман, глядя в окно.
Прохоров вбежал в помещение и, упруго подскочив на приступок, где сидел руководитель полетов, на одном дыхании доложил:
— Лейтенант Прохоров выполнил первый самостоятельный полет в облаках!
И вот он стоит мокрый, как мышонок. Щеки в свекольных пятнах. Улыбка растянула рот до ушей. Улыбка торжествующая и победоносная. Теперь он чувствует себя свободным, осмелевшим, равным со всеми. Сейчас нет на земле человека счастливее Прохорова! Как все-таки мучительно сладка, противоречива, а порой и обманчива жажда людей к полету!
Здесь все до предела заняты, но каждый успевает потрясти еще не остывшую от полета руку летчика, поздравить его с праздником. Казалось, что все они долго терпели, сносили, дожидаясь этого момента, а вот сегодня пришел конец их терпению и страданию. Яшин с визгом застегнул «молнию» шевретовой куртки, пригладил ладонью небогатую шевелюру, надвинул на глаза фуражку и, неторопливо приблизившись к летчику, похлопал его по плечу.
— Молодец, Прохоров, на посадочный курс вышел по струнке. Не думал даже, — промолвил он и, вздув щеки, помотал головой, а потом, повернувшись ко мне, протянул мягкую кисть руки. — И вам спасибо, товарищ майор, — поблагодарил он, а посмотрел так, будто я виноват в чем-то.
— Прохорова к телефону! — крикнул дежурный по полетам.
Лейтенант растерянно взял трубку двумя руками, сбил ею шлемофон на лоб, оголил ухо. Улыбка исчезла с лица.
— Да, слушаю вас, лейтенант Прохоров! A-а, это ты?! — Глаза его снова засветились, звонче и добрее стал голос. — Все в норме, в ажуре все, как… Да ладно, ладно, потом… — Дальше шло что-то сугубо личное, секретное. Прохоров стиснул ладонью трубку и изогнул спишу так, что на его тонкой шее был виден розовый желобок, а от него угадывалась бежавшая вниз линия острых позвонков. Он что-то говорил и говорил, но уже не слышно было. Потом он положил трубку, положил осторожно, как случайно неразорвавшуюся гранату. Отошел потихонечку от стола и прислонился спиной к стенке. Улыбка снова растянула его рот. «Окреп парень духом. Летчик в нем настоящий проклюнулся». Чувства, которые сейчас переполняли душу Прохорова, мне до боли были знакомы. Конечно, он немного удручен прошлым, что все так получилось — споткнулся, и не на первой ступеньке. Но что оно, то прошлое, с настоящим?! Главное ведь — преодолел он эту ступеньку. Не узнав горя, не узнаешь и радости. А что споткнулся — тоже приобретение, тоже зачтется, не пройдет даром. Дальше легче будет. Только нельзя забывать такие случаи, но и брать от них, как говорил Потанин, надо не злое, а умное и доброе. Авиация сама по себе жестока, оправдывает она иногда и жестокость людей, которые ею управляют. Что поделаешь, и хороший металл легко в золу превратить. Попробуй схимичь…
«А где же «Казбек»? Неужели здесь потеряли, утратили летные традиции?» — мелькнуло в сознании. И в этот момент с шумом открылась дверь, и на пороге появился старший лейтенант Смирнов, а из-за его широкого плеча выглядывал лейтенант Анохин.
— Где он, именинник? Автор такого изумительного полета? — спросил старший лейтенант и, заметив Прохорова, выдохнул из груди кубометр воздуха: — И-ех, Юра, и молчал! В военторг «Казбек» не привезли. Вот «Три богатыря» приволок. Это все равно. Угощай! Обычай ведь, традиции! Капитально! — протянул Смирнов летчику коробку с картинкой. — А мне техник с «двадцатки» сказал, что ты самостоятельно пошел, а папирос у тебя не было. Не планировали тебя.
— Да, не знал я, — начал оправдываться Прохоров, краснея. — Спасибо, Иван!
Прохоров распечатал «богатырей» и положил пачку на стол. К ней со всех сторон потянулись руки. Традиции есть традиции. Взял и я длинноствольную папиросу.
— А в семье-то как у вас, все наладилось? — осторожно полюбопытствовал я, чиркая о коробок спичку.
— В ажуре все, товарищ майор! — попыхтел летчик папиросой, втягивая в себя дым. — Вот только сейчас по телефону звонила. Беспокоится, — со сдержанной бодростью отозвался он и, как бы извиняясь, добавил: — В семье-то, знаете, всякое бывает. — Глаза его блеснули синеватыми белками.
— Бывает, бывает, — согласился я. — Теперь-то уж держите направление.
— Ясное дело.
На пороге появилась розовощекая девушка в сопровождении двух солдат с термосами и чайниками.
— Здравствуйте, вьюноши! — приветливо сказала она. — Кушать не хотите?
— О, милая женушка, елкина мать! — бросился ей навстречу старший лейтенант Смирнов. — Наливай кружку компоту, самую большую! Капитально!
— Тебе, что ль? — поинтересовалась она.
— Прохорову, Людочка! Он именинник сегодня!
— Побыстрей, побыстрей! — торопил ее муж, хлопая по шлемофону рукой, а шлемофон у него сидел на голове, как на папиросной картинке шлем у Ильи Муромца.
— Ты теперь, Людочка, своему летчику Ивану по воскресеньям сама готовишь? — спросил у официантки дежурный по полетам.
— Сама, — засмеялась Люда.
— Как, получается? — с явной подковыркой поинтересовался он, переломив ракетницу.
— Получается, — снова засмеялась она. — На вкус как, не знаю, а в общем выходит горячо.
Все громко захохотали.
Люда налила в большую синюю кружку компот и протянула ее лейтенанту Прохорову. Тот взял кружку и…
— Я Ноль один, отказал компас! Прошу завести на посадку! — послышалось в динамике, вмонтированном в пульт управления.
Все знали, что «ноль один» — это позывной полковника Потанина.
Руководитель полетов поправил красную повязку на рукаве, приподнялся с крутящегося кресла и сосредоточенно посмотрел в сторону посадочного курса. Глаза его подернулись тревогой, губы сжались в тонкую полоску.
— Штурман, внимательно следите за отметками самолета командира на планшете! — приказал он к, нажав кнопку микрофона, передал в эфир: — «Маяк»! «Маяк»! Берите на себя управление Ноль-первым!