Иногда мы бьемся за счастье и в то же время с убийственной жадностью и жестокостью думаем лишь о себе. А ценить начинаем больше то, что теряем, или когда чувствуем, что вот-вот потеряем.
Долго я тогда спорил со своей неразборчивой душой. Снежный человек! Темнота! Но когда в душе наступали просветления, я писал Але письма, извинялся, просил прощения, но она упорно молчала. Однажды решился пойти к ней с повинной прямо домой. Адрес ее знал хорошо, не раз провожал. Но когда подходил к ее дому, увидел, как из подъезда выскочил сержант Потанин с толстой книгой в руке. «Вот напасть! И здесь он опередил…» Я прошмыгнул мимо дома и завернул в маленький «скворечник» с большой буквой «М». С той поры я совсем возненавидел сержанта Потанина. Всей душой возненавидел.
Выпускные экзамены наш старшина сдавал лучше всех. И, надо сказать, безо всяких шпаргалок. А мы ходили на экзамены в сапогах, голенища которых трещали по швам от набитых в них конспектов. Школьная привычка. Главное-то было в том, что Потанин умел отвечать. Помнится, как он удивил всех при сдаче тактики военно-воздушных сил. На экзаменах тогда присутствовал начальник кафедры полковник Свиридов. И Потанин, рассказывая об одном из воздушных сражений над Киевом, не забыл упомянуть и о том, что здесь получил боевое крещение и сбил первый фашистский самолет Ме-109 наш начальник кафедры, ныне кандидат военных наук полковник Свиридов. Потанин так подробно и в таких красках разрисовал эту схватку, что суровый и непреклонный преподаватель чуть ли не до слез расстроился от воспоминаний. Свиридов расправил плечи и, одобрительно кивая седой головой, довольно улыбался. И, глядя на ветерана, мы уже не сомневались, что Потанин, если даже не ответит на другие вопросы, пятерку себе обеспечил. Мы и то с волнением слушали его рассказ! А сами вот до такого бы вовек недодумались: при ответах больше на книжных героев ссылались. А наша боевая история была тут, рядом! А еще Потанин в заключение сказал, что учились мы здесь почти столько, сколько длилась Великая Отечественная война, и что у нас еще нет ни побед, ни завоеваний, но если коснется — будут и у нас свои достижения… Такие мысли у всех курсантов были. Но обратить их в слова, тем более на экзаменах, решился один лишь Потанин. И полковник Свиридов вышел из-за стола, пожал сержанту руку и твердо заявил:
— Мы на вас надеемся!
И мы без всякой команды почему-то все встали…
Закончив училище по первому разряду, Потанин имел право выбора места службы. И он вдруг запросился на Дальний Восток. «Поеду, говорит, на край своей Родины, каждый день буду встречать восход солнышка…»
«Ну и поезжай, встречай солнышко, а мы вместе с птицами на юг полетим, к Черному морю… Лишен все-таки этот Потанин выдумки и фантазии», — упрекали его молодые лейтенанты.
Но и это тоже были цветочки. Ягодки получились потом, когда мы узнали, что с ним вместе едет Елена Александровна. Они поженились! Елена Александровна Романова стала Еленой Александровной Потаниной. Гром с ясного неба! Не особенно, конечно, с ясного. Но чем же мог приворожить ее Потанин? И тут уже все признали, что тактику он усвоил хорошо: по-умному, талантливо вел осаду, поэтому и одержал победу. От этой вести я вроде бы враз излечился. Вернее, почувствовал, что во мне все кончилось, как кончается горючее на самолете, когда летчик проморгает.
Елену Александровну с Потаниным я увидел на вокзале, когда все разъезжались по строевым частям. Я старался не смотреть на нее, но почему-то видел только ее. Рядом крутился Потанин, то и дело заслоняя ее своими широкими плечами. Лицо у него было совсем спокойное, даже равнодушное. Ни за руку он ее не держал, ни под руку. Он, видно, и не догадывался о том, какое счастье свалилось на его голову.
«Подойти к ним, попрощаться?» — размышлял я, но меня что-то удерживало. Вытащил папироску, бросил в рот, пошарил по карманам — забыл спички. Отступил к каменной ограде, возле которой стоял мужчина.
— Огонька у вас не найдется? — спросил я его не глядя.
— На, бери, — сказал он.
Я повернулся и вздрогнул. Мужчина стоял ко мне боком, скрестив на груди руки с пустыми рукавами, и подставлял свой карман.
— Бери, бери, лейтенант, — подбодрил мужчина. — Руки-то у меня не трамваем отрезало. Таким, как ты, был, только на погонах по одной звездочке.
— Спасибо, спасибо, — заторопился я, вынимая из чужого кармана спички.
Я предложил «коллеге» папиросу, но он отказался: кашель у него от «Казбека». И тут я почему-то вспомнил, что не вернул Потанину пачку папирос, которую он одолжил тогда на старте после самостоятельного вылета. Тут волей-неволей надо идти к ним, только папирос не было.
— Извините, — сказал я мужчине и побежал искать киоск с папиросами.
Со всех сторон меня обтекали лейтенанты с блестящими погонами на плечах. Они важно расхаживали под руку с очаровательными девушками и весело разговаривали, не обращая на меня внимания. Многие курсанты не только научились летать в этом городе, по и успели приобрести себе невест, которые теперь стали их женами и торопятся вместе с ними к новому месту службы, чтобы там сразу свить себе гнездо. Недаром город, где находится наше авиационное училище, называют городом невест летчиков.
Эти дружные пары почему-то волновали, вызывали зависть, что ли. Невесты… невесты…
«А я вот гонялся, гонялся за двумя… Мокрая курица. Стихоплет несчастный. Алю жалко, обидел так…» Пришел сюда от тоски, не мог усидеть в пустой казарме.
Проездные документы мне еще не выписали. Говорили, что мой купец — офицер из части, в которую я должен был ехать, — задержался. Торопиться некуда. Шастаю теперь возле чужого счастья…
Но настоящая любовь мимо не проходит, как не проходит поезд мимо своей станции. Только поезд приноравливается к расписанию, а любовь ни в какие графики не укладывается. Не доходя до табачного киоска, я увидел Алю. Она стояла возле железного столба и глядела на отъезжающих. Я был уверен, что она пришла сюда, чтоб проститься со мной: она такая, именно такая…
«Ввиду опоздания поезда стоянка его сокращается…» — прохрипело у меня над головой радио.
«Вот именно. Ввиду опоздания стоянка и сокращается…» Я забыл про папиросы, вообще забыл, куда и зачем летел. Увидев Алю, я враз сориентировался, точно определил свое место на земле. Куда же это я раньше смотрел? Слепая курица.
Аля! радостно крикнул я. — Ты чего здесь?
— Подруг провожаю. — Глаза ее быстро забегали.
Тут я ощутил потребность что-то немедленно делать, действовать. Действовать смело, энергично.
— Знаешь что, Алечка! — твердо заявил я. — Собирайся и поедем со мной.
Тогда я даже не додумался до того, что она могла отказать, могла не согласиться. Я действовал смело, энергично, а решение такое, видно, у меня созрело давно, только чуточку не хватало тепла и света, чтобы во всю мощь распуститься.
— Куда поедем? — не поняла Аля.
— В часть поедем, служить. Поженимся и… — тут я запнулся. «Поженимся». Слово-то какое неловкое к разговору прицепил. — Ну так, сама понимаешь, навсегда вместе. Не могу я без тебя.
— Ты что, сумасшедший? Так вот сразу? — Она пугливо посмотрела по сторонам, сомкнула губы и вновь с недоверием уставилась на меня. Видно было, как она мучительно сдерживала неровное дыхание.
— Почему бы не сразу?
Она молчала. У меня по телу прокатывался слабый трепет, как у реактивного двигателя, работающего на холостом ходу. Мимо промелькнула фуражка с «крабом», я козырнул, но тут же понял, что поприветствовал железнодорожника.
Аля молчала.
— Говори, Аля, согласна? — почти шепотом произнес я. — Сразу даже лучше.
— Ты шутишь, Сережа? — наконец вымолвила она. — Я ведь пришла, чтобы с тобой навсегда проститься.
— Знаю, — открыто сознался я, — но на шутки у нас времени нет. Надо срочно зарегистрироваться, чтобы по всей форме на тебя проездные документы выдали. В армии так делается. Давай торопиться, пока мой купец не приехал.
— Какой еще купец? Что ты все шутишь? — Она резко подняла голову. Глаза ее застыли.
Мне действительно было уже не до шуток.
— Не шучу я, Аля, понимаешь, не шучу! — Я начал сердиться.
— Боже мой, как же это! Ты любишь, что ли? — совсем по-детски, наивно спросила она и, отвернувшись, кому-то пожаловалась: — Странно все получается…
Губы ее вздрогнули, глаза лихорадочно заблестели. И в этом блеске угадывалась тихая-тихая боль. Боль постепенно уходила. Аля улыбнулась и посмотрела на меня прямо и открыто, очень прямо и очень по-взрослому. Она будто враз переменилась, стала еще лучше, привлекательнее. Я ощущал что-то новое и неопределенное в ней и в себе. И от этого в сердце стучала запоздалая радость. Наверное, не надо было так вот стремительно, с налету объясняться, заставлять ее душу подыгрывать под свою.
Аля взяла меня под руку, и мы медленно пошли по перрону, вдоль здания вокзала. Теперь и я был не один и тоже вышагивал важно. Я глянул на свое отражение в пропыленном оконном стекле. «Ничего, взгляд твердый и надежный!» Поправил одной рукой новенькие золотистые погоны с двумя маленькими звездочками, привинченными возле голубого просвета, подергал за лакированный козырек фуражки с «капустой», сурово сдвинул густые брови к переносице. Теперь все у меня есть для полного счастья.
— Извини, Аля, грубовато как-то получилось, — зачем-то начал я оправдываться.
Аля повернулась ко мне лицом, остановилась, поправила у меня на шее галстук, прошлась ладошками по плечам и тихо сказала:
— Не надо, Сережа.
Я слышал ее частое дыхание, и мне было так хорошо от ее простоты, доверчивой близости. Так бы сейчас прижать ее к груди и расцеловать. Тут, видно, я сделал какое-то неловкое движение, она отстранила мою руку и покраснела. И я покраснел тоже — от избытка вольной крови.
Мы шли, поглядывая друг на друга, молчали и улыбались. Улыбались тому несказанному, что скрывалось за словами. Потом я говорил. Говорил одно и то же:
— Все будет нормально! Нормально все будет!
Аля покорно кивала, слегка помогая мне всплыть.
В загсе оказалось решить дело не просто. Предложили месячную канитель. Подать заявление и ждать. Нам отводили срок на проверку чувств. Так нам объяснила суть этой предварительной подготовки очень привлекательная, приветливая, уже не молодая женщина.
Но мы все уже обдумали дорогой. Зачем нам месяц? А чувства наши прошли должную проверку.
— Месяц — это ведь слишком долго, — сказала Аля.
— Нам надо срочно ехать, — добавил я.
— Поезжайте, а там на месте и зарегистрируетесь. Такие учреждения, как наше, в любом городе есть, — посоветовала женщина.
— Понимаете, нам тогда проездные документы не дадут, — пояснил я.
— А откуда у нас такие деньги? Сделайте нам исключение, пожалуйста, — вежливо добавила Аля.
— Куда от вас денешься? — смягчилась заведующая загсом. — Муж у меня тоже военным был.
Женщина надела очки и сразу стала строгой, а у Али лицо побледнело. У нас стояли штемпеля: у Али в новеньком паспорте, у меня в новеньком офицерском удостоверении личности.
— Будьте счастливы, дети! Честно служите Родине и друг другу! — торжественно благословила нас заведующая и подала нам брачное свидетельство с гербом Советского Союза.
Мы, крепко взявшись за руки, пошли к Але домой. У меня было такое состояние, когда все на свете нравится — и люди, которые шли навстречу с дружескими улыбками, и глазастые дома, поднявшиеся до самых облаков, и воробьиное племя, шумевшее на деревьях. Мне было радостно оттого, что рядом со мной шел человек, который, со всей очевидностью понимая предстоящие трудности, готов ехать со мной «хоть за море-океан». Шли мы медленно, нам хотелось продлить эту невесомость.
— От смеха перевернуться можно! — вдруг сказала Аля, разглядывая брачное свидетельство. — Вышла прогуляться и одновременно — замуж. В этом есть что-то мифическое. Даже в книгах такое не встречала. И что удивительно, Сережа, я захватила с собой паспорт, который никогда не брала. Почему так? — спросила она, протяжно вздохнула, улыбнулась и сникшим голосом добавила: — Маму сейчас обрадуем…
— Боишься?
— Поздно уже бояться.
И только сейчас я понял: Аля ведь совсем девчонка и этот смелый поступок в ее жизни, может быть, самый первый.
Я никогда не видел ее матери, но почему-то представил, как выйдет нам навстречу эдакая толстая женщина, и обязательно в махровом боксерском халате, и сердито скажет: «Ты что, Аля, замуж вышла? За этого дурака? Не смеши людей… Вообрази, что получилось бы, если бы он тебя не встретил на вокзале?»
«А что бы было? Что было?» — стучало в мозгу.
Но мать ее оказалась худенькой и очень простой и доброй на вид женщиной. Когда Аля показала ей брачное свидетельство, она испуганно всплеснула руками и ее ласковые глаза потускнели и наполнились слезой:
— Что же это вы, не могли все по-людски сделать? Свадьбу сыграть, к отъезду приготовиться. Война, что ли? Бомбят вас? Скомкали все. Не по-людски, не по-людски это.
— Не хотим мы с Сережей шумной свадьбы. Без нее лучше, — весело затараторила Аля. — Не обижайся, мамочка, все хорошо будет. — Она поцеловала ее в щеку, а потом подбежала ко мне и крепко обняла за шею, не таясь и не стесняясь.
— Дай бог, дай бог, чтобы все было хорошо, — говорила мать, искоса поглядывая на меня.
А я молчал. Муж объелся груш.
— Ой-ё-ё, и молодежь нынче пошла, все им нипочем, все у них должно быть иначе, — причитала мать.
Она суетилась, бегала из комнаты в комнату до тех пор, пока не пришел муж, подполковник Васильев.
— Хватит тебе, Ирина Сергеевна, — спокойно сказал Петр Иванович. — Вспомни лучше тот день, когда мы с тобой поженились. Аэродром наш фашисты бомбили. Ты, невеста, под огнем пушки у самолетов заряжала, а я, жених, мотор у «лавочкина» менял. И сейчас такая же молодежь, только время другое.
Мать сразу умолкла, притихла, ее лицо снова засветилось такой же доброй и ласковой улыбкой, как и у дочери. Она, застелив стол белой, накрахмаленной до сахарного хруста скатертью, стала готовить праздничный ужин. Замелькали в ее немного дрожащих руках фарфоровые тарелки. Одна тарелка вдруг упала на пол и разлетелась вдребезги.
— На счастье! — торжественно воскликнула мать.
Мне показалось, что она нарочно толкнула тарелку на пол. Таков у русских людей обычай, который стал традицией.
— Любите, детки, друг друга. Только тогда человек чувствует себя человеком, когда умеет по-настоящему любить, — напутствовала она.
— Понятно, мамочка, понятно, — покорно соглашалась Аля.
— Ох, ничего вам еще не понятно.
— Думаешь, ты одна любить умеешь, — хитровато вставил Петр Иванович. — Посмотри на них повнимательнее: они уже взрослые!
Позже я узнал, что мать и отец Али во время Великой Отечественной войны были авиационными специалистами: он — механик самолета, она — механик по вооружению.
Через день мы с Алей уехали к месту назначения. Ход, конечно, я сделал не новый, но поступил так, как положено поступать мужчине и человеку.
Пачку «Казбека» я так и не вернул Потанину. Закрутился, завертелся…
Жили на западе. Хорошо, дружно жили. Вскоре родился сын. Назвали его Олежкой. Рос сын, рос и отец. Леталось мне тоже неплохо. Однажды Олежка взял из шкафа мой старый учебник по аэродинамике, вытащил оттуда фотокарточку Елены Александровны и измалевал ее чернилами. Я не ругал сына за это. Он ведь совсем еще маленький и ничего не смыслил в жизни. Да и зачем мне эта фотокарточка? Ушла из памяти Елена Александровна, вместе с сержантом ушла…
Гора с горой не сходится, а человек…
— Меня, поди, твоя Аля и не помнит совсем, — заметил Потанин. — К подполковнику Васильеву я часто забегал, учебники по материальной части давал он мне, консультировал. С Петром Ивановичем мы раньше были знакомы, в Киевском округе служили, в одной части, до училища еще. А ты в Крыму где-то служил? На Дальний Восток сам попросился или направили? — спросил он, глядя в упор.
— Сам. Решил географию своей страны собственными глазами увидеть да и жене с сыном показать.