Все кричат «ура» и теснятся чокаться с Пушкиным.
Пушкин тронут. На глазах его слезы. Он бормочет:
– Друзья мои! Я очень счастлив, друзья мои!
Но к нему вплотную проталкивается Савостьянов с бокалом и речью:
– Я хотел бы сказать тоже несколько слов, Александр Сергеевич! Эта ночь в сердце Грузии, прекраснейшей страны – Грузии, страны вина и самых лучших плодов земных, пусть она останется в вашей душе, дорогой наш Александр Сергеевич, как проявление нашей к вам любви, – вот чего бы хотели мы все! Мы нарочно привезли вас сюда, – над нами сейчас только небо, около нет никаких стен, как известно, имеющих уши! Для всех нас поэзия и свобода – одно, вот за что мы так и любим поэзию, вот за что мы так и влюблены в вас, величайшего представителя нашей поэзии – нашей свободы! Не смотрите на нас так, как может быть в глубине души вашей вы и смотрите, – как на людей, пробивающих себе легкие дорожки в жизни! Ведь одни из нас получат кресты в петлицы, другие – кресты на могилы… Ведь даже и нас, штатских, рассылают по надобностям службы в такие здесь уголки, где даже куры и змеи болеют лихорадкой, от которой нет там, куда случается попадать, никаких средств… Поверьте, что в самые тихие и в самые чистые часы нашей жизни мы берем книжки ваших стихов, мы читаем их и мы… плачем от счастья, что вы живете в один век с нами, и теперь вот мы готовы заплакать от радости, что вы – подлинный и живой Пушкин – сидите с нами за одним столом!.. И мы…
– Будет! Родной, довольно! А то я разревусь, как баба! – кричит Пушкин. Он соскакивает с места и бросается целовать Савостьянова, Санковского и других, кто ближе. Кричат «ура». Играет музыка. Все рассаживаются за столы.
– Сейчас подадут настояще-грузинский шашлык! – возглашает Ломидзе.
– Нет! Не настоящий? Александр Сергеевич! Хотите знать, настояще-грузинский шашлык какой бывает?.. Это… это как тифлисские бани, такой же оригинально! Вы в наших тифлисски бане еще не были? – ломаным языком, но быстро говорит другой грузин – Кобахидзе.
– Как же не был? С дороги и не быть? Великолепные бани! – отвечает Пушкин.
Кобахидзе доволен, что Пушкину понравились тифлисские бани.
– Ну вот! Значит, видали там как? Горячий источник – горячая вода, холодный источник – холодная вода! Топить не надо, зачем? И зимой не топят! Горячий источник – те же дрова горят! Тепло. Эт-то была умная грузинская голова – там бани устроила! И мойся, и купайся себе, сколько хочешь! Серная, лечебная вода! И от известных болезней помогает! Да, да!
– И в одной ванне моются, может быть, двадцать человек! – вставляет Батурин.
– Может быть, сто двадцать – какое дело? Хотите один мыться – купите баню на три часа, никого не пустят, мойтесь, пожалуйста! – горячо защищает свои бани Кобахидзе.
– Непременно! А чем же баня тифлисская похожа на грузинский настоящий шашлык? – лукаво спрашивает Пушкин.
Общий хохот. Крики:
– Браво, Александр Сергеич!
Но Кобахидзе не теряется и не обижен. Он объясняет Пушкину:
– Я сказал: так же оригинально… только с другой точки! Берется для этого целый бык… такой огромный буйвол, – целая туша, и вот ее жарят…
– Как? В печке? – удивляется Пушкин.
– Как шашлык! Такой ог-гонь большой, костер, и на толстый железный прут туша… – ретиво рассказывает Кобахидзе.
– И неужели может прожариться?
– О-о!.. Но в буйволе теленок! – торжественно поднимает палец кверху Кобахидзе.
Пушкин вставляет кротко и терпеливо:
– Я вижу, что теленком не кончится!
Общий хохот покрывает эти кроткие слова поэта.
– Вы совершенно правы, Александр Сергеич! В теленке – баран, – возглашает Кобахидзе.
– Позвольте мне досказать: в баране – индюшка! Так? – спешит докончить Пушкин.
– Гусь! Не индюшка, нет, – гусь!
– Совсем как деревянные пасхальные яйца: в синем – красное, в красном – желтое et cetera! – замечает Пушкин. – Не-ет! От такого шашлыка увольте! Сгореть все это может, конечно, но чтобы прожарилось, как следует, со-мне-ва-юсь!
Входят несколько человек кавказцев с прутьями дымящегося шашлыка, и Кобахидзе, указывая на прутья, кричит:
– Александр Сергеич, вы правы! Этот шашлык лучше того, но только и этот – то же настояще-грузинский! Имеретинцы – вот те из простой обыкновенной курицы тоже могут делать чудо: блюдо богов.
И вот, когда все заняты стаскиванием шашлыка с прутьев, и кипит общее оживление, вдруг раздается вдали за деревьями мелодия, производимая каким-то восточным инструментом.
– Что это? – спрашивает, прислушиваясь, Пушкин.
– Это зурна! – объясняет Ломидзе.
– А-а! Какая прелесть! Зурна! – Пушкин даже подымается, вглядываясь в темноту.
– О-о! Зурна!.. Это… – И Кобахидзе поднимает палец и крутит головой. Но тут к мелодичной зурне присоединяется какой-то другой инструмент, более сильный.
– А-а… Это что-то будто бы мне знакомое! – оживляется еще более Пушкин.
– Это волынка… Имеретинская волынка – инструмент чабанов, – говорит Савостьянов. – Когда они пасут барашков в горах и играют на своих волынках там, на высотах, – это производит большое впечатление!..
– О-о, наши чабаны! Это такой народ, Александр Сергеич, – молодым собакам своим уши режут, в катык… как это сказать? мочают, собакам кидают, – на, ешь! Собака свои уши – ам! О-очень тогда злые бывают!
– Ка-ак, как? – изумляется Пушкин. – Собственные уши глотают? И от этого становятся еще злее? Ха-ха-ха-ха! Только не говорите, ради бога, этого моим критикам! Ведь они не додумаются отрезать свои ослиные уши и сожрать их, но я-то, грешный, куда же денусь тогда от их анафемской злости!
Хохот разливается от Пушкина дальше и дальше во всю длину столов.
Невидимые в черноте ночи музыканты вдруг оглушают бравурными звуками лезгинки, и несколько офицеров-кавказцев выскакивают из-за столов на освещенный плошками от вензеля круг. Начинается бешеная лезгинка, за которой все следят с неотрывным вниманием.
– Браво! Хорошо!.. Чудесно!.. – подымается Пушкин. – Ах, как бы я сам сейчас отколол эту лезгинку, если бы умел!.. Черт возьми, какая увлекательная пляска!
– Александр Сергеич! А что же вы делаете со своим рогом изобилия? – вспоминает Санковский.
– Опустошаю понемногу… – скромно отвечает Пушкин.
– Понемногу не полагается, надо сразу – единым духом!.. Вот ваш брат, Лев Сергеич, отлично это делал, я видел.
– О-о, Левушка!.. Лайон!.. Он это может, я знаю. Он сейчас в армии Паскевича адъютантом у Раевского, в Нижегородском полку… Хочу, очень хочу пробиться туда к нему, да не знаю, позволит ли Паскевич… Посмотрите, как летает! Без костей! Совершенный мяч!.. Эта вечная просьба позволений! Мне и жить можно только в «Париже» в кавычках, а в Париж без кавычек меня не пускают… Скверная гостиница этот ваш «Париж»!
– Здесь она все-таки лучшая! Ее даже считают лучшей, чем Демут в Петербурге… – вставляет Савостьянов.
– Демут? Ха-ха-ха! – Пушкин хохочет заливисто весело.
Но Савостьянов считает нужным дать ему благой совет:
– Если вам будут так говорить здешние патриоты, вы все-таки не спорьте, бог с ними! Они и Сионский собор здешний считают выше Ивана Великого на пять аршин!..
Санковский же добавляет:
– А князья Багратион-Мухранские ведут свой род непосредственно от царя Давида, и в гербе у них поэтому – праща!
– Ха-ха-ха!.. Совсем как мой друг Дельвиг, который производит себя от Видикинда! – весело вспоминает Пушкин.
– А знаете, Александр Сергеич, здесь есть чудеснейший обычай: в четверг на Страстной неделе стрелять из ружей и пистолетов… Во всех грузинских и армянских дворах идет такая стрельба, точно в Тифлисе уличные бои… Это вызывает обыкновенно панику у новичков из России! – говорит Савостьянов.
– Лю-бо-пытн-но! Кто же в кого и зачем стреляет?
– Стреляют? В Пилата и Кайафу, чтобы отбить у них Христа и до распятия ни в коем случае не допустить! И замечательно то, что хотя сражения эти с Кайафами и прочими Пилатами каждый год кончаются неудачей, все-таки они каждый новый год повторяются!
– Ха-ха-ха! Нет, знаете ли, это просто прелесть что такое!
Пушкин бьет в такт музыки в ладоши и спрашивает вдруг:
– Кто это летает так ловко? Вот это танцор! Кто?
– Это? Кипиани… – отвечает Санковский. – Поручик Кипиани… О-о, это плясун!
Слышится чей-то отдельный возглас в конце стола:
– Корнет Батурин! Давай закурим!
И сердитый отклик Батурина:
– Экий баран! Хотя бы Пушкина постыдился с такою рифмой!
– Браво, поручик Кипиани! – хлопает Пушкин в ладоши. За ним аплодируют все и кричат:
– Браво, Кипиани!
Пляской Кипиани заканчивается лезгинка. Усталые танцоры сходятся к столу. Наполняются стаканы. Кобахидзе запевает «Алаверды», и эта национальная грузинская песня подхватывается всеми.
Пушкин по окончании пения, растроганный, подымаясь со стаканом вина, кричит:
– За Грузию! За прекрасную Грузию! Ура!
Общее «ура»! Крики: «За Грузию!» Все чокаются с Кобахидзе, Кипиани, Ломидзе и другими грузинами, а Санковский, сидящий рядом с Пушкиным, говорит ему:
– Александр Сергеич! Вы поедете в действующую армию, может быть, познакомитесь там с генералом Панкратьевым. Это – великий службист, у которого все делают по уставу, но он все-таки всеми недоволен: не так делают! Знаете, как в пении: не доносят, и регент готов разбить зубы хористам… У Панкратьева такой темперамент, что, если бы дать ему хор такой, как наш вот сейчас, он бы кинулся всех избивать за то, что не по его поем… И вот с ним случился такой казус. В Шемахинском округе вздумал он смотр какой-то делать мирным татарам… Съехались татары чест-ней-шие! Скрип от их арб за сто верст! Колеса не мазались со времен Адама! Панкратьев из себя выходит: «Давай дегтя! Пусть мажут колеса, черти!» Принесли дегтя, роздали татарам мазницы, мазилки – мажут! А Панкратьев готов всех перебить картечью: «Ну, не так мажут! Совсем не по правилам!..» Выхватил у одного помазок: «Черт смоленый! Ирод собачий! Разве так мажут? Вот как, мажь! Вот как мажь!» А татарин сзади стоит: «Ай, якши! Ай, чох якши!.. Еще мази, пожалиста, еще мази… Ах, молодца-генерал! Какой молодца!..» И даже по спине нашего Панкратьева начал хлопать: ма-лад-ца!
– Ха-ха-ха!.. Воображаю?.. Прелестнейший анекдот? – очень доволен рассказом о генерале Пушкин.
– Какой же анекдот? Вот при поручике Агееве было!
– Сущая правда, Александр Сергеич! – подтверждает Агеев. – И я даже думаю, не подпустил ли тут наш татарин иронии…. По крайней мере, Панкратьев так это понял, сшиб его с ног и самого вымазал дегтем. Теперь отличается у Паскевича – командует дивизией.
Ломидзе кричит, подымаясь:
– Господа! Еще шашлыков? Или приказать чебуреков?
И со всех сторон раздаются разноголосые крики:
– Шашлыков! Чебуреков! Шашлыков!
Совершенно удовлетворенный, как будто и не ожидал такого успеха, раскланивается, уходя, Ломидзе:
– Хорошо! Сейчас подадут шашлыков и чебуреков!
– Господа! – подымается Пушкин. – Говорят, что сила испанца заключается в его гордости личной, сила англичанина – в гордости национальной, сила француза – в чувстве чести, сила пруссака – в правилах дисциплины, сила турка – в религиозном фанатизме… В чем сила русского солдата, я не вполне знаю.
– В «авось», «небось» и «ничего»? – громко отзывается с дальнего стола корнет Батурин.
– Ха-ха-ха! Это хорошо подсказано! Давайте же выпьем за «авось», «небось» и «ничего» нашей армии, – поднимает стакан Пушкин.
Все кричат «ура»; чокаются с офицерами штатские, идут чокаться с Пушкиным, а Батурин, подойдя к нему, говорит ему убежденно:
– Сила нашей армии, Александр Сергеич, в беспорядке: это будет точнее? Вот когда будете вы сам в армии, увидите, что порядка у нас нет?
– Как при Гостомысле?
– Да… И благодаря этому мы побеждаем? Кого же? Тех, у кого порядка меньше, чем нет? В этом только и все дело!.. А вы, Александр Сергеич, значит, хотите осуществить, не помню уж чьи, стихи:
– Ха-ха-ха! Это некий Коншин… Он тупица и лишен таланта, но эти четыре строчки у него не плохи…
Чей-то зычный голос с конца стола:
– Батурин, давай покурим? – прерывает Пушкина, и Батурин, морщась, как от зубной боли, бормочет:
– Боже мой, какой баран! – и отходит от Пушкина на свое место.
А в это время торжественно возглашает появляющийся Ломидзе:
– Ну вот, господа, кто хочет шашлыков, кто чебуреков, есть и то и другое!
За ним несут шашлыки на вертелах и чебуреки на горячих сковородках.
За столами общее оживление. Становится шумно. Многие говорят громко, не слушая один другого. Шашлычники и чебуречники обносят хозяев ужина.
– Александр Сергеич! Вам шашлыков или чебуреков? – наклоняется над Пушкиным Кобахидзе.
– Нельзя ли и тех и других? Изумительно вкусные шашлыки! – неподдельно восхищен Пушкин.
– О-о!.. А чебуреки? – поднимает палец Кобахидзе.
В темноте издалека как бы набегающими тихо и плавно звуками раздается какая-то восточная мелодия; потом в нее врывается тамбурин и женские голоса, и толпа баядерок появляется на той же освещенной плошками площадке перед вензелем и начинает пляску.
– Кто это? Грузинки? Кто? А? – вскакивает Пушкин.
– Баядеры, Александр Сергеич! Возможно, что они не из Индии, но… – объясняет Савостьянов и улыбается красноречиво.
Восточные танцы баядерок заставляют почти всех выскочить из-за столов и столпиться около танцующих, а когда кончается танец и баядеры убегают с подмывающим визгом, сопровождаемые раскатом аплодисментов, кое-кто из пирующих бежит за ними вдогонку…
– Прекрасно, отлично?.. – восхищается Пушкин. – Кому пришла такая счастливая мысль угостить меня в Тифлисе танцами баядерок?
Санковский кивает на Савостьянова:
– Вот автор!
А Савостьянов умоляюще обращается к поэту:
– Александр Сергеич? Ведь вы уже несколько дней в Грузии? Неужели ничего у вас не написалось о ней?
– О ней? О ком «о ней»?.. Да, у меня есть кое-что о Грузии и «о ней», о той, которая там, в Москве… – с готовностью отвечает Пушкин.
И Савостьянов кричит, обернувшись ко всем остальным:
– Господа! Внимание! Александр Сергеич хочет прочитать свои стихи о Грузии!
Хлопают со всех сторон в ладоши и кричат:
– Слушаем! Ждем! Александр Сергеич! Читайте! Читайте!
– Какой вы скорый! Разве так можно? – как бы сердясь, обращается к Савостьянову поэт. – Ну все равно… Читаю…
Гром аплодисментов. Когда они стихают, голос Савостьянова:
– За невесту Александра Сергеевича! Ура! – И при общих криках «ура» все теснятся чокаться с Пушкиным.
Глава пятая
Эрзерум. Дворец сераскира, в котором расположился штаб графа Паскевича-Эриванского. В штабе, большой, но по-восточному низковатой комнате с ободранными диванами у стен, столы походные, из палатки командующего армией. На одной из стен развешано оружие, отобранное у пашей при сдаче их в плен. В отворенные окна видны мечети, минареты и плоские крыши домов Эрзерума. Вдали лента реки Еврата.
В штабе за столом сам Паскевич, который кажется моложе своих сорока семи лет, тщательно выбритый и одетый, невысокий, но с наигранной величавостью в поворотах головы, вскидываньи бровей и твердом зажиме губ, сидит за столом. Перед ним стоит исполняющий обязанности начальника штаба полковник Вольховский, худой, обросший бородою, с кучей бумаг в руках. Доклад его прерван приводом группы знатных стариков Эрзерума, которые в чалмах и халатах, разглаживая седые бороды, спокойно слушают, что говорит русский сераскир их переводчику, армянину в обычной кавказской черкеске. С ними же казачий офицер с саблей наголо.