– Передай им, – говорит Паскевич переводчику, – что я их задерживать как заложников не буду… Мне они не нужны… Достаточно с меня пашей, взятых в плен с оружием в руках. Но они, эти вот, должны сидеть смирно в своих домах и никого не бунтовать и ни-ку-да, понял? – ни-ку-да из Арзрума не выезжать до конца войны…. Понял, что я сказал?
– Понял, ваше сиятельство… Идти домой, никого не бунтовать, никуда не уезжать?… – поспешно отвечает переводчик.
– Ну вот… Так и передашь им… Конвойный офицер! Ведите их отсюда?… И больше никаких мне аманатов не надо…
– Слушаю, ваше сиятельство! – отчеканивает молодцеватый конвойный офицер.
Турки кланяются и все выходят.
– Что еще там у вас? – обращается Паскевич к Вольховскому.
– О движении чумной эпидемии в наших войсках, ваше сиятельство… – отвечает Вольховский.
Это не нравится Паскевичу. Он морщится:
– Чумная эпидемия? Что же чумная эпидемия? Чумный лагерь ведь устроен, как я приказал?
– Чумный лагерь устроен, но число заболеваний растет, ваше сиятельство!
– Война в Азии! Вот что такое война в Азии! В Петербурге этого не представляют?.. Объявить в приказе по армии, что воспрещается нижним чинам общаться с туземным населением… Усилить карантины… Что же еще мы можем сделать?
– Слушаю, ваше сиятельство… Кроме того, лекаря заявляют о том, что развивается горячка…
– Хорошо, хорошо… Горячка, чума… Это все мелочи… А какие донесения из отряда Бурцова?
– Пока никаких. Думаю, что он уже занял Байбурт, – с готовностью сказать приятное начальнику уверенно говорит Вольховский. Но Паскевич смотрит на него недоверчиво.
– Вы думаете? Гм… Лазы – народ воинственный… Едва ли они будут бежать без оглядки, как сброд сераскира и Гака-паши. И хотя этот ханжа Сакен очень усердно крестил Бурцова, когда он отправлялся… но кого же он не крестил? Что быть Сакену в царствии небесном, в этом я не сомневаюсь, но под моим начальством служить он уж больше никогда не будет!.. Дойти до такой наглости, чтобы себе приписать все успехи двух кампаний, мною проведенных, и об этом корреспондировать в «Journal des
Débats
» – (Повышая голос.) – И во время боя не исполнять прямых моих приказаний! Делать по-своему! – (Еще более повышая голос.) – Видите ли, он и декабристы – это мозг армии! Но ведь если среди декабристов есть дельные люди, как вы, например, или Пущин, не говоря о Раевском, то они мною выдвигались и будут выдвигаться, хотя всем известно, что государь этого не любит! По мнению и воле государя, декабристы тут, в действующей армии, совсем не затем, чтобы нахватать чинов и орденов! Они тут отбывают наказание, и только. Вашей службой я доволен… О вас я сделал представление его величеству… – И граф милостиво глядит на бывшего декабриста, а бывший декабрист кланяется поспешно:– Покорнейше благодарю, ваше сиятельство!
– Я делаю для декабристов все, что могу! Если они личными способностями и храбростью заслу-жи-вают наград, я немедленно делаю представления… Я выдвинул в генералы Раевского, который хотя и не был судим, но, между нами говоря, ведь тоже замешан в бунте… Я сделал генерал-майором Бурцова… Благодаря мне получил офицерский чин Пущин, хотя это и было трудно: у государя свои разряды декабристов и очень хорошая память на эти разряды!
Худой, изможденный Вольховский считает момент подходящим для просьбы об отпуске.
– Ваше сиятельство! Я уже докладывал, что мне необходим отпуск для лечения водами… так говорят врачи…
Но такой поворот разговора не нравится Паскевичу. Он говорит ворчливо:
– Отпуск, отпуск! Всем необходим отпуск! Всей армии необходим отпуск и отдых! И мне тоже!.. Однако кампания еще не кончилась… Главное, я не имею сведений из армии Дибича, а участь нашей армии решается там, на Балканах… Идти ли нам дальше, следом за Бурцовым, или мы уже выполнили свою задачу… Я вам обещаю отпуск, когда выяснится, что дальше мы не пойдем. Поверьте, что это вопрос двух-трех недель, не больше…
Поспешно входит поручик Абрамович, личный ординарец графа.
– Ваше сиятельство…
– А, вот, кстати, Абрамович… Вы были в гареме Османа-паши? – вспоминает при виде его Паскевич.
– В гареме я был… вместе с поэтом Пушкиным…
Упоминание Пушкина неприятно Паскевичу. Он бьет рукой по столу.
– И здесь Пушкин! Ему и в гарем нужно! Ну, что там? Никого не изнасиловали там наши солдаты?
– Никаких претензий заявлено не было, ваше сиятельство! – вытянувшись, по уставу отвечает Абрамович.
– Хорошенькие есть? – задает игривый вопрос граф, чем заставляет осклабиться Абрамовича.
– Я видел только двух, и то они были под чадрами, и одна, кажется, мамаша самого паши… Пушкину больше посчастливилось: на него – по крайней мере, он так говорил, – глядели откуда-то из слухового окошка несколько… Но красавиц и он не заметил, ваше сиятельство.
– Спрятали!.. А Пушкину сюжет для стихов. Значит, Османа-пашу мы можем успокоить, хотя по дороге к Тифлису пленный паша, должно быть, забыл о женах!
– Ваше сиятельство… – делает движение в сторону графа Абрамович, осерьезив лицо.
– Что такое еще?
– Из отряда генерала Бурцова приехал с донесением…
Паскевич мгновенно преображается.
– Где? Кто? Сейчас же сюда!
Абрамович быстро выходит и тут же входит с поручиком Леманом.
– А-А! Здравствуйте, поручик! – кивает бровями граф.
– Здравия желаю, ваше сиятельство! Честь имею явиться с донесением из отряда генерала Бурцова, – заученно рапортует Леман и протягивает пакет Паскевичу. Тот передает его Вольховскому, говоря Леману:
– Ну, докладывай скорее, что там?
– В сражении под Байбуртом смертельно ранен генерал Бурцов, ваше сиятельство! – быстро выпаливает поручил Ломан, и Паскевич откидывается назад, ударяя ладонями о стол.
– Смертельно? А-ах, какая жалость! Смертельно?.. Как?.. Каким образом?..
– Выстрелом из пистолета, ваше сиятельство.
– Из пистолета? На такой близкой дистанции? Почему?.. Кто принял команду?
– Полковник Протасов, ваше сиятельство.
– Ну вот… смертельно ранен! – обращается к Вольховскому Паскевич. – А может быть, не смертельно?
– По мнению старшего лекаря отряда, нет надежды, ваше сиятельство, – продолжает отчетливо сыпать заученные фразы Леман.
– Ах, эта неизвестность! Ведь кампанию, в сущности, мы кончили! Напрасная, может быть, смерть!.. Что там в донесении? – обращается к своему начальнику штаба граф.
Протягивая бумагу Паскевичу, говорит Вольховский:
– Просит командующий отрядом подкреплений, ваше сиятельство.
Быстро пробегая донесение, поправляет его Паскевич:
– Не только подкрепления, но и провизии и фуража!.. Разве наши обозы потеряны, поручик?
– Нападение на обоз было, ваше сиятельство, но оно отбито, – несколько заминается Леман, и это замечает Паскевич и кричит:
– Не вра-ать!.. Вы, поручик, не ре-ля-цию в Петербург составляете, нет! Вы рапортуете командиру армии!
– Я, ваше сиятельство, докладываю, что мне было известно, когда я выезжал в Арзрум с донесением, – спадает окончательно с бравого тона Леман.
– Но командующий отрядом, видимо, надеется на то, что обозы будут уже отбиты, пока вы вернетесь? – язвит Паскевич. – Где Раевский? – обращается он к Вольховскому.
– Раевский?.. Недавно я видел его с Пушкиным… – порывается Вольховский к дверям.
Новое упоминание о Пушкине окончательно взрывает Паскевича.
– Опять с Пушкиным! Везде Пушкин и все с Пушкиным! Пушкина надо просто выслать вон из армии! Вы можете идти, поручик… Я вас позову, когда будет нужно! – (Леман, сказав: «Слушаю, ваше сиятельство!» и повернувшись по форме, уходит.) – А кто просил меня, чтобы я позволил Пушкину приехать в действующую армию? Раевский, конечно! И вот, этот ваш лицейский товарищ, которого солдаты зовут «драгунским попом», он отнимает у всех время, везде суется и с пикой скачет в атаку!… И когда его убьют, как Бурцова, я еще буду и виноват!.. Благодарю покорно!.. Нет выслать, выслать!.. Предложить выехать в Тифлис, а там куда хочет, – не мое дело!.. Пошлите и за ним также, пожалуйста!
Когда Вольховский выходит, Паскевич перечитывает донесение, комкает его и швыряет на стол. Входит высокий, сутулый, в очках Раевский, а за ним Пушкин и сзади их Вольховский. Паскевич кивает им недовольно.
– А-а, ну, вот кстати! Я посылал за вами, Николай Николаич! Здравствуйте! Здравствуйте, г-н Пушкин!
– Это мы шли к вам сами, ваше сиятельство! Я слышал, что Бурцов убит! – в сильнейшем волнении говорит Раевский.
– Если и не убит, то смертельно ранен… И, видимо, личная неосторожность: убит из пистолета!.. Вот что я хочу вам сказать… Г-н Пушкин, оставьте нас на минуту… э-э… у нас тут будет совещание чисто военного свойства…
Пушкин откланивается, недоумевая и говоря невнятно:
– Хорошо, хорошо… Я, кстати, хотел посмотреть на чумных больных… в нашем чумном лагере.
– Ну вот! На чумных больных! Нет, вы, пожалуйста, этого не делайте! Погуляйте пока по дворцу… но не уходите: вы мне будете нужны! – тоном приказа говорит Паскевич, и Пушкин уходит.
– Да ведь он был уже где-то у чумных турок! Зачем ему еще чумные? – не понимает выпада своего друга Раевский.
Это подхватывает, глядя в сторону Вольховского, Паскевич:
– Вы слышали? Нет, с ним надо проститься… Генерал Раевский! Вот что я хотел вам сказать. Я думаю назначить вас с Нижегородским полком в подкрепление бурцовскому отряду. Оттуда просят подкрепления, вот вы и возьмете с собой еще горную батарею, две или три сотни казаков, обоз…. там нуждаются в провианте и фураже…
– Слушаю… Я должен буду из Байбурта двинуться на Трапезонт?.. Или в другом направлении?
– Откуда вы взяли Трапезонт? Я ведь вам ни слова не сказал о Трапезонте! – сердится Паскевич.
– Я понимаю, ваше сиятельство, будущую свою задачу только так, что мы должны захватить Трапезонт, чтобы опереться правым флангом армии на приморский пункт, откуда мы могли бы держать связь с армией Дибича при помощи флота…
Это вмешательство в его личную стратегию, вмешательство бывшего декабриста, бесит Паскевича.
– Генерал Раевский! Вы должны слушать то, что я вам приказываю! – почти кричит он. – А я вам приказываю только это: поддержать отряд, бывший под командой генерала Бурцова! Вот и все! И совершенно нечего умничать насчет Трапезонта и каких-то там опорных пунктов на море!
Раевский считает нужным оправдаться. Он становится очень почтителен.
– Ваше сиятельство! Я только хотел уяснить себе дальнейшие задачи похода. Мне кажется, что вы меня просто не так поняли… Задачи похода, конечно, были известны генералу Бурцову, но если он ранен смертельно, то, может быть, он даже и не успел передать их своему заместителю.
– Как много говорит! Как он много говорит!… – хватается за голову Паскевич. – Хорошо, вы пока можете идти… Я еще не решил окончательно, будете ли посланы вы или кто-нибудь другой… Или, может быть, по обстоятельствам дела надобно будет отозвать отряд… Граф Дибич – вот кто решает войну, а не я!
– Может быть, даже и так, что нам придется уступить и то, что мы заняли здесь… Так что трата людей будет совершенно излишня… – замечает Раевский, как бы сознательно перегибая палку и тем заставляя снова вспылить Паскевича.
– Много говорите, генерал. Много говорите!.. Очень много говорите!.. Я потом пришлю за вами, если будет нужно… Будьте у себя дома… и не ездите с Пушкиным смотреть чумных… До свиданья пока!.. И пошлите ко мне Пушкина!
Раевский уходит. Вольховский порывается идти за Пушкиным, говоря:
– Пушкина я видел в соседней комнате…
Но Пушкин входит сам, посланный Раевским. Он входит с поднятой головой и с расширенными ноздрями. Он несколько бледен от волнения. И говорит он обдуманными уже словами, подходя довольно непринужденно к столу Паскевича:
– Я пришел к мысли, граф, что умереть от чумы действительно можно где-нибудь и в другом месте… Зачем же непременно в Арзруме? И хотя мне хотелось бы быть свидетелем новых подвигов нашей доблестной армии…
– Армия едва ли пойдет куда-нибудь из Арзрума, – перебивает его Паскевич.
– Да и я достаточно уже утомлен, и мне хотелось бы быть ближе к отеческим гробам… Я решил уехать в Тифлис, принеся вам мою глубокую признательность за вашу обо мне заботливость, граф! – (Тут он кланяется почтительно.) – К тому же я соскучился по своей невесте, а она заждалась меня… Надо ехать!
– Да, я думаю, что это будет для вас лучше, чем зачумленная турецкая земля, на которой мы с вами находимся.
– Как турецкая? – удивляется Пушкин. – Ведь она уже русская теперь благодаря вам, граф?
Паскевич считает нужным криво усмехнуться.
– После нас, воинов, приходят дипломаты… Они похожи на портных с очень большими ножницами… И они обыкновенно обрезают лишнее… Подвигов русского оружия вы видели довольно. Надеюсь, виденное послужит вам материалом для новых поэм… Как я говорил уже вам, именно эта мысль и побудила меня разрешить вам приезд в действующую армию… Художник Машков со своим карандашом и кистью, вы со своим несравненным пером, – вы, надеюсь, оставите память в русском искусстве о сделанной нами кампании… Прошу иметь в виду, что я разрешил вам приезд на свой риск: как к этому отнесется государь, я не знаю… Но оправданием мне послужат, конечно, ваши новые поэмы… такие, как «Полтава», например.
– Я думаю, граф, что напишу что-нибудь гораздо лучшее, чем «Полтаву»!
На это отзывается Паскевич небрежно:
– Ну да, я надеюсь… А в воспоминание о том, что вы видели, я хотел бы подарить вам вот эту саблю!
И он снимает со стены одну из сабель и подает Пушкину.
Этот неожиданный подарок очень нравится Пушкину. Он говорит быстро:
– Благодарю, граф. Это самый лучший подарок, о котором я мог бы мечтать! – Тут же он вынимает саблю из ножен и поворачивает ее, любуясь блеском. – Прекрасная сабля! Это настоящая дамасская сталь! Такою саблей с одного удара можно отсечь голову любому барану!.. Я вам очень благодарен, граф!.. И сегодня же, если получу подорожную, позабочусь о выезде в Тифлис!
Он делает глубокий поклон, держа в одной руке ножны и шляпу, в другой саблю, чем заставляет слегка усмехнуться Паскевича.
– Вложите же ее в ножны! Что значит штатский! Совсем не умеет обращаться с холодным оружием! Прощайте!
Он протягивает поэту руку и добавляет:
– Я не мог уберечь от смерти Грибоедова, и для меня было бы на всю жизнь позором и стыдом, если бы я не уберег и вас!
Пушкин откланивается и уходит, только у самой двери сумев наконец вложить кривую саблю в ножны.
Вольховский, улыбаясь, глядит ему вслед, говоря:
– Теперь он будет искать барана, чтобы попробовать на нем саблю!
– Да, – вот ведь и умный человек, но, признаюсь, я буду рад, когда он наконец уедет! Скажите, пожалуйста, чтобы подорожную и все бумаги ему выправили сегодня же!
– Слушаю, ваше сиятельство.
– А кто, кстати, его невеста, не знаете? Правда, он мне что-то говорил об этом как-то у меня за обедом, но я пропустил мимо ушей и не вспомню.
– Будто бы красавица… Шестнадцати лет, только что начала выезжать… По фамилии Гончарова… Из калужских.
– А-а! Шестнадцати лет и красавица!.. Это кое-что объясняет мне в его странностях… Но Пушкин и шестнадцатилетняя красавица его жена – это… это уж, воля ваша, во-об-ра-жаю, что это такое будет!
И, позабыв на время смертельно раненного Бурцова, покачивая тихо головой, начинает смеяться Паскевич.
Глава шестая
Две смежные комнаты: столовая и спальня Натальи Ивановны в доме Гончаровых в Москве, на Никитской. Комнаты разделены тонкой стеной, и в одной, столовой, сидят за поздним завтраком девицы Гончаровы, Сережа, Катерина Алексеевна, Софья Петровна; в другой, спальне, лежит на диване укрытая до подбородка одеялом Наталья Ивановна, а около нее на стульях сидят две странницы, одетые как монашенки.
Говорят в столовой
– Да ведь граденаплевая материя теперь стала больше идти на шляпки… или даже морелевая, – стремится поведать свою осведомленность в модах Катерина Алексеевна.