Узник с готовностью подскочил и вытянулся во фрунт.
— Узник номер восемь, срок заключения пожизненный, осуществляю послеобеденный отдых, — отрапортовал он.
— Ну что, скотина, накляузничал, да? — прищурился надзиратель снизу вверх, поскольку он был заметно ниже узника ростом — на полголовы, наверное. — Нажаловался, значит, на меня господину начальнику тюрьмы?
— Осуществил законное право всякого заключённого, — отвечал узник, не меняя торжественности голоса.
— Ну-ну… И чего ты добиваешься? А? Ты думаешь, господин начальник накажет меня? Думаешь, снимет меня с должности? Или, может быть, ты думаешь, меня самого посадят? — Он саркастически рассмеялся и продолжал: — Да господин начальник — мой лучший друг, чтобы ты знал, понятно? А? Съел?
— Коррупция? — в голосе узника прозвучало отчаяние.
— Чего?
— Рука руку моет?
— Знаешь, что мне сказал господин начальник тюрьмы? — усмехнулся тюремщик. — Он улыбнулся, похлопал меня по плечу и сказал: до чего же глуп этот узник, не так ли, господин надзиратель? И где только берут таких глупых узников, сказал он. Вот в моё время, когда я был ещё надзирателем, как вы сейчас, узники были совсем другие — это были настоящие узники. И уж если давали человеку пожизненный срок, то он с честью отсиживал его и дурацких записок начальнику тюрьмы, анонимок и кляуз не писал…
Надзиратель торжествующе посмотрел на узника, а потом, моментально сменив торжество во взгляде на строгость, спросил:
— Что же ты, сволочь трусливая, даже имени своего не поставил, не подписал свою мерзкую кляузу? Испугался?
— Я подписал!
— Ха-ха! Подписал, говоришь? А как подписал?
— Узник.
— Каков молодец, а! Надо же, какой молодец! Герой! Узник… И как же, по-твоему, господин начальник должен был догадаться, что́ это за узник?
— Простите, я не подумал, — стушевался узник.
— То-то и оно, — с горечью покачал головой тюремщик.
— Я напишу новое письмо.
— Новое? — надзиратель неожиданно ударил заключённого дубинкой в бок. — Новое?! Ах ты скотина! — удары посыпались один за другим. — А господин начальник тюрьмы будет тратить своё драгоценное время на твои каракули!.. Будь ты проклят, мерзавец, скотина!.. И где вас только берут, таких узников!.. Хоть бы один нормальный… Хоть бы один…
Узник склонялся под ударами всё ниже, прикрывая голову руками, пока, наконец, не упал. Его падение не остановило надзирателя (да и редко наше падение останавливает наших противников, оно скорей вызывает ещё большую ярость — чем ниже падение, тем выше ярость) и он продолжал наносить удары, а потом перешёл на пинки, произнося после каждого «Ссскотина!» Избиение продолжалось до тех пор, пока у надзирателя хватало дыхания, пока яростная одышка не испугала его самого, промаячив пред мысленным взором апоплексическим ударом.
Отвлечённые, один своей одышкой, другой — вспышками боли, они и не услышали ни шороха, ни скрипа, ни тихих шагов. Тюремщик ещё наносил удары ногами, хотя уже и не такие полновесные, так что ангелу пришлось подождать — он со скучающим видом присел на топчан и от нечего делать взял в руки фон Лидовица, принялся перелистывать. Попробовал читать, но только усмехнулся над мыслями знаменитого философа (видел бы эту усмешку господин фон Лидовиц!) и небрежно отбросил книгу. Потом откинулся к стене и, кажется, задремал. Вид у него и в самом деле был утомлённый.
— Всё, — простонал узник. — Умер! Умер.
— Что? — прохрипел надзиратель. — Умер, скотина? А кто тебе позволил? Умер? — пинок. — Умер?! — пинок.
Узник затих и больше не шевелился. Он даже не стонал от последних, уже усталых и слабых ударов. Надзиратель наконец спохватился — на миг замерев, он упал перед лежащим на колени и принялся теребить его за плечо. Потом, убедившись, что узник никак не реагирует, взялся ласково гладить его по голове, испуганно приговаривая:
— Эй, узник… Узник, не умирай… Умер, что ли? Ах ты, будь ты неладен, неужели умер?! Что же делать-то? Как же я теперь? Узник, родной, слышишь?
Ангел вернулся из дрёмы, поморгал глазами и уже с оживлённым интересом посмотрел на узника. Затем поднялся, подошёл к телу и принялся щупать пульс.
— Что? — с надеждой обратился к нему надзиратель. — Ну? Что? Скажи. Умер, да?
Ангел вздохнул и вернулся на топчан.
— А-а, жив, — улыбнулся надзиратель. — Жив, да?
Он с наслаждением ударил узника кулаком в бок в наказание за пережитый испуг. — Жив, скотина! Жив, подлец! Убил бы дрянь такую.
Наконец, совсем запыхавшись и едва переводя дыхание, он поднялся с колен, отёр со лба пот. Взглянул на часы и произнёс:
— Ух ты, как летит время, когда занят делом!
Бросив взгляд на узника и ещё раз небрежно пнув его, он кивнул ангелу и вышел, с гулким ударом захлопнув за собой дверь камеры и навесив засов.
Несколько минут узник лежал не шевелясь. Потом поднял голову, огляделся, словно видел камеру впервые, и медленно принял сидячее положение. Взгляд его был бессмыслен и вопросителен, будто он только что проснулся или вышел из комы. Заметив ангела, он простонал:
— Ушёл… Однажды он меня всё-таки убьёт. Тогда моё заключение станет не пожизненным, но ему, кажется, нет до этого никакого дела, для него главное — собственное удовольствие. Не могу его в этом винить, конечно, ибо все мы живём ради одного — ради собственного удовольствия, но всё-таки должна же быть у человека какая-то граница, вернее говоря, понимание этой границы и того, что переступать её не следует даже в крайнем случае… А вот интересно, если он убьёт меня, то каким бюрократическим оборотом меня вычеркнут из списка живых, как ты думаешь? Ведь не смогут же они написать: по окончании пожизненного срока. Не смогут. В связи с безвременной кончиной? Но какая же она безвременная, когда я мог бы ещё жить да жить — в запасе у меня была ещё куча времени. Не-ет, тут у них будет немалая заминка, и уж вряд ли они смогут выгородить надзирателя, представить дело так, будто это только мой скверный характер и преступная натура довели меня до могилы. Как бы мне сделать так, чтобы ему было плохо, этому мерзавцу? Так хочется умереть, пока он меня бьёт, — уж тогда-то ему точно не отвертеться, уж в таком-то случае ему наверняка придётся не сладко: убийство, как-никак. Но организм у меня до омерзения крепок, видать — не поддаётся, хотя и силён этот надзиратель, что твой медведь и кулаки у него пудовые, а ярости хватит на четверых. Эх!..
Выдав эту медленную, с передышками и сглатыванием крови из разбитых губ, тираду, он несколько раз сплюнул на пол тягучим и красным, кое-как поднялся, дошёл до лежака и уселся рядом с ангелом, припав спиной к стене.
— Скажи, ангел, на улице идёт дождь? — спросил через минуту, с шумом переводя дыхание.
— Не знаю, я не хожу по улице, — равнодушно отозвался ангел.
— Никто не знает, — сокрушённо покачал головой узник. — Никто не знает такой элементарной вещи… Слушай, а почему ты не уходишь? — спохватившись, произнёс он настороженно. — Чего ты ждёшь? Я что, должен умереть, да?
— Устал я, — ответил ангел, смежая очи.
— А-а, понимаю. Понимаю. Ну, отдохни, отдохни. Здесь хорошо — тихо, спокойно, не суетно. Воняет, правда, но к этому быстро привыкаешь. Конечно, таскать покойников туда-сюда, по божьим судам, по раям-адам — это тебе не крестиком вышивать. Отдохни, конечно. А хочешь, так ляг, вздремни.
— Устал я, — повторил ангел, словно не слыша узника.
— Ну да, это я понимаю. Это бывает. Иногда кажется: всё, никаких больше сил нет, вот забился бы в угол сейчас, лёг бы там и издох, как собака. А надо идти, опять надо идти и получать новые зуботычины от судьбы.
— Почём тебе знать.
— Ну… все мы из одного теста же. Скажи, а как ты приходишь сюда?
— Не тщись понять то, что тебе непоумно.
— Как? — оживился узник. — Непоумно?.. Интересно… Вот бы мне такие крылья, как у тебя.
— И что бы ты делал?
— Улетел бы.
— Уйти хочешь? Так пойдём со мной.
— Куда? — испугался узник. — Не-ет, я уж лучше тут, в ад мне ещё рано. И здесь, конечно, не рай, но всё же и не ад.
— Тогда зачем тебе крылья, если это не ад? Здесь они тебе не нужны.
— И то верно, пожалуй, — согласился узник. — А у тебя они когда выросли? Когда ангелом стал, наверное?
— Всегда были, — ангел по-прежнему не открывал глаз, и лицо его не выражало ничего, будто это не он участвовал в разговоре, или разговор совершенно не занимал его. А быть может, он просто наперёд знал, что будет сказано и не сказано.
— Так ты уже родился ангелом, что ли? — любопытствовал узник.
— Нет. Ангельствую я недавно совсем.
— Ну а крылья-то откуда? Бог приладил?
— Оттуда же, откуда и у тебя.
— У меня? — поднял брови узник. — Ты о чём, ангел? У меня нет крыльев.
— Это потому что твои обломали — родители, может, или кто другой, или судьба. Или болел, может чем таким. А мои — уцелели, будь они неладны.
— И у меня были? Крылья?
— Как у всех. Ведь даже у навозной мухи есть крылья, пока злой мальчик не оторвёт их. И если мухе навозной дарован полёт, то человеку сам бог велел. И крылья твои были чисты и прозрачны.
— Не говори так, а то я заплачу, — поморщился узник. — Или с ума сойду… Нет, нет, не было у меня крыльев, никогда не было, никогда! Врёшь ты всё!
— Вру.
— И у надзирателя были?
— И у него.
Узник рассмеялся, представив себе надзирателя ангелом с крыльями и дубинкой. Получилось в самом деле смешно. Ангел и бровью не повёл.
— Да, — сказал узник, отсмеявшись, — вот уж не думал никогда, что стану узником.
— Я тоже.
— Что — тоже?
— Не думал, что стану узником.
— Ну, ты хотя бы ангел.
Наступило долгое молчание. Потом ангел:
— Устал я… Хочешь выпить?
— Да! — оживился узник, сплёвывая на пол порцию красного. — Да, чертовски хочу! Кажется, это единственное, чего я всё время хочу. Как ты узнал?
Ангел достал откуда-то из-под своих длинных одеяний плоскую серебристую фляжку, открутил пробку. Запахло бренди. Он протянул фляжку узнику.
№3
На тумбочке громоздились последствия ужина, руины, оставленные голодом — пустая кастрюля со следами гороха на стенках, тарелка с ложкой, на которых выбито было лаконичное «№8», кружка с недопитым чаем.
Узник ещё не отошёл, кажется, от выпитого. Во всяком случае, на губы его иногда взбегала неожиданная бессмысленная улыбка, временами он нетвёрдо и широко поводил рукой, следуя окольными путями нетрезвых мыслей, или вдруг неуместно смеялся.
Человек, стоявший посреди камеры смотрел на него то ли удивлённо, то ли с жалостью. Человек был одет в китель начальника тюрьмы, с майорскими нашивками на погонах, в фуражке с высоким околышем и броской кокардой. Стоял он важно и как бы неторопливо (если стоять можно неторопливо), солидно сложив руки за спиной и покачиваясь с пятки на носок. Это был надзиратель. Это действительно был надзиратель, никакой ошибки тут не было. Но он был преисполнен достоинства, соответствующего погонам. Меж пальцев его белел исписанный листок — письмо узника.
За полузакрытой дверью замер сын надзирателя, сгорая от любопытства в ожидании разговора.
— Я получил ваше письмо, господин узник, — нарушил наконец молчание надзиратель в кителе начальника тюрьмы.
— Да, господин надзира… простите — господин начальник тюрьмы.
Надзиратель милостиво улыбнулся и небрежно кивнул, давая понять, что не придаёт значения невольной оговорке.
— Должен сказать, письмо огорчило меня, — продолжал он. — Нет-нет, оно написано прекрасным слогом, выдержано в нейтрально-вежливом стиле, но… но факты, которые вы излагаете в этом своём послании, столь вопиющи, что я даже не сразу понял, к какой тюрьме они относятся, я буквально не мог поверить, что вы пишете о вверенном мне учреждении и какое-то время находился в прострации.
— Уверяю вас, господин надзи… господин начальник, что… — неуверенно промолвил узник, но начальник тюрьмы, кажется, не был расположен немедленно выслушать его жалкие оправдания.
— Мне бы не хотелось думать, господин узник, — заговорил он, — что описанные вами… э-э… события являются всего лишь гнусной инсинуацией, выдумкой, домыслом, призванным опорочить наше скромное учреждение и…
— Нет! О, нет! — горячо воскликнул узник, с трудом ворочая непослушным языком.
Надзиратель и на этот возглас не обратил никакого внимания и продолжал:
— … и лично господина надзирателя, но невероятность описанного вами убеждает меня в том, что либо, господин узник, вы законченный лжец, во что я не хотел бы верить, и всё ещё не готовы встать на путь исправления, либо вы, простите, просто сошли с ума.
— Уверяю вас, господин начальник тюрьмы, что…
— Так, например, — продолжал надзиратель, не обратив на новую попытку узника никакого внимания, — вы пишете, что, цитирую: мне приходится терпеть ежедневные притеснения… Кстати, господин узник, вынужден вам заметить, что в школе вы занимались не тем, чем следовало бы, что, видимо, и определило ваш дальнейший жизненный путь, доведший вас до этой камеры. Ибо каждому первокласснику известно, что «притеснять» пишется через «тис», проверяем — тиснуть, притиснутый, тиски, тиснение. Ну, да это ладно, пенять следует, наверное, не вам, а вашему учителю чистописания, однако это не моё дело, пока он не осуждён и не находится в нашем замечательном учреждении. Меня же больше волнует не ваша грамотность, а вернее сказать — безграмотность, но ваше отношение к вверенному мне учреждению и лично к господину надзирателю.
— Приставьте ко мне другого надзирателя, умоляю вас! — простонал узник, придерживая рукой разбитые губы.
— Другого? — начальник-надзиратель изобразил крайнее удивление. — Другого надзирателя? Но простите, милейший господин узник, я не могу к каждому узнику приставить отдельного надзирателя, да ещё и менять его по первому требованию. Тем более, что надзиратель у нас один.
— Один? — опешил узник, кажется, даже трезвея. — Как так — один?
— Да вот так.
— На всю тюрьму один единственный надзиратель?
— На всю тюрьму один единственный надзаратель. А что вас так удивляет?
— Но как же он справляется? Заключённых как минимум восемь, а надзиратель — один.
— Один.
— Один надзиратель и один начальник тюрьмы, который в то же время надзиратель, а надзиратель — начальник тюрьмы…
— Именно так. У нас, видите ли, господин узник, частная тюрьма, мы не можем позволить себе раздувать штат и содержать дармоедов. Но я не понимаю, с чего вы взяли, что узников как минимум восемь.
— А сколько же? — удивлённо посмотрел на надзирателя узник, трезвея ещё больше. — Я — восьмой номер, значит, рассуждая логически, если предположить, что я последний, получается как минимум восемь узников. Как максимум — сто, тысяча или миллион, не знаю.
— А вы не предполагайте, — строго произнёс начальник тюрьмы. — Ваше дело, господин узник, отбывать срок заключения, а логику и никчёмные предположения оставьте до лучших времён, если они когда-нибудь для вас наступят, в чём я, признаться, сомневаюсь, следя за вашим поведением во всё время пребывания в нашем исправительном заведении. В нашем замечательном учреждении один начальник тюрьмы, — он сделал головой «имею честь», — один надзиратель, одна камера и один узник — вы.
— Один?! — вскричал узник, выглядя совершенно растерянным. — Только один я? Но… но простите… А почему тогда — номер восемь?
— О, это моя любимая цифра, — со снисходительной улыбкой пояснил надзиратель, — моё любимое число, любимый знак — ведь если положить восьмёрку на бок, получится знак бесконечности — не так ли? — знак пожизненного заключения. Хотя бы это-то вы, надеюсь, знаете; хотя бы этому вас сумели научить в школе?