"Значит, я по представлениям психиатров болен вдвойне - Четырнадцать Пятнадцать в квадрате".
- Или случается такой конфуз, - продолжал Алексей Алексеевич. - Одна пациентка - звали ее, кажется, Девятнадцать Восемнадцать - писала романы о любви, надрывно со множеством постельных сцен, у нее там были и сцены на офисном столе с какими-то кнопками, вонзающимися в попу, и прочая дребедень. Мы лечили, но безуспешно. Хорошо догадались показать гинекологу, и все встало на свои места.
- И что сказал гинеколог о ее романах?
- Да не романы гинекологу, а их автора.
- Какое отношение к писателям имеет гинеколог?
- У девушки оказались больные почки, от этого повышенные сексуальные фантазии и стремление писать книги. Гинеколог над ней потрудился, и она романы писать перестала. Теперь работает бухгалтером, главным, кажется. Так что мы теперь всех дам, пишущих о любви, направляем прежде к хирургу, гинекологу, а потом уже, если потребуется, лечим психику. У мужчин может оказаться туберкулез или больные надпочечники. Да и читают любовные книжонки в основном дамы больные гинекологией, и им нужно не в "Дом книги", а к доктору бежать! Но мы не применяем к больным с вашим диагнозом химические медикаменты - они малоэффективны. Если только серу, и то в целях наказания. Мы пользуемся средствами проверенными многими поколениями и лечим писателей теми же способами, которыми лечили Гоголя и Гаршина, Свифта и Гофмана, и еще тысячи ваших собратьев по перу. Человечество пока не изобрело более эффективных способов лечения.
Глава 12
ВЕЧНАЯ БОРЬБА
Всю историю, с самых ее истоков, психиатрия боролась с писателями и влюбленными. Авл Корнелий Цельс, живший в Риме в I веке нашей эры во времена Тиберия, предлагал бороться с меланхолией, охватывавшей влюбленных и писателей, следующим способом: "Лечение меланхолии состоит в кровопусканиях, а если они противопоказаны ввиду общей слабости больного, то можно заменить их рвотными средствами; кроме того, необходимы растирания всего тела, движение и слабительные, чтобы непрерывно поддерживать жидкие испражнения. При этом очень важно внушать больным писателям и влюбленным бодрость духа, развлекая их такими темами, которые были им приятны раньше, но ни в коем случае не говорить о предмете их болезни".
Об этом и говорил Аристотель в книге "Проблемы". Демокрит утверждал, что не считает поэта или писателя человеком, находящимся в здравом уме. Платон так прямо называл их маньяками. Предлагалось множество способов их лечения.
В средние века в Германии был распространен оригинальный способ оздоровления умалишенных, в том числе поэтов и писателей, которых называли в тех местах "дураками": их сажали на корабль и отправляли в другие города, где писателей этих еще не знали. Вот, что пишет о таком "Корабле дураков" французский философ Мишель Фуко:
"С наступлением эпохи Ренессанса область воображаемого пополняется новым объектом, который вскоре займет в ней особое место: это Корабль дураков, загадочный пьяный корабль, бороздящий тихие воды притоков Рейна и фламандских каналов.
Умалишенные отправлялись на поиски своего разума - кто, спускаясь по рекам Рейнской области вниз, по направлению к Бельгии и Гелю, кто, поднимаясь вверх по Рейну, к Юре и Безансону.
Теперь понятнее становится та интереснейшая и богатейшая смысловая нагрузка, которую несло на себе плавание дураков, и благодаря которой оно так поражало воображение. С одной стороны, не нужно преуменьшать бесспорную практическую пользу от этого плавания; препоручить безумца морякам, значит, наверняка от него избавиться, чтобы он не бродил где попало под стенами города, а уехал далеко, сделался пленником своего отъезда. Но с другой стороны, тема воды привносит во все это целый сонм, связанных с нею смутных представлений; вода не просто уносит человека прочь - она его очищает; к тому же, находясь в плавании, он пребывает во власти своей переменчивой судьбы: на корабле каждый предоставлен собственной участи, всякое отплытие может стать для него последним".
Дурак на своем дурацком челноке отправляется в мир иной - и из иного мира прибывает, высаживаясь на берег. Плавание сумасшедшего писателя означает его строгую изоляцию и одновременно является наивысшим воплощением его переходного статуса.
И многие из больных действительно вылечивались на этом водном пути и больше не брали в руки гусиное перо, навсегда избавившись от пагубной страсти. Но далеко не всем подходили такие способы лечения. По большому счету наиболее эффективное лечение больных этими недугами началось только с восемнадцатого века. Например, французский психиатр, достигший больших успехов в оздоровлении писателей, Филипп Пинель, родившийся в 1745 году и произведший в свое время революцию в психиатрии, предлагал такой рецепт: "Льют на голову струю холодной воды: такое сильное внезапное впечатление часто устраняет болезненные мысли о писании. Если больной продолжает упорствовать в своем стремлении писать, обливание повторяется; при этом не должно быть никаких грубостей и оскорблений, а напротив надо всеми мерами убедить человека, что это делается для его пользы; иногда можно пустить в ход легкую насмешку, касающуюся его произведений, но в благоразумных пределах (потому что писатели и поэты очень обидчивы). Как только больной успокаивается и соглашается больше не писать, обливание прекращают, и тогда немедленно нужно вернуться к тону полного дружелюбия и сочувствия. Иногда бывает полезно воздействовать при помощи страха".
С переменным успехом этот недуг лечили приемом внутрь растертой в порошок сухой бычьей печени или прописывали вдыхать дым оленьего рога, широко господствовало кровопускание, рвотные, слабительные, но наиболее эффективными наряду с вышеперечисленными была механотерапия. Первый такой аппарат был изобретен в Германии в первой трети 19 века Месоном Коксом. С этого момента началась новая эра в лечении писателей, поэтов и влюбленных.
За Коксом и психиатр Горн изобрел средство насколько простое в обращении, настолько эффективное в конечном результате, называлось оно "мешок". Больного сажали в простой мешок, охватывавший не только голову, но и все тело, завязывался он внизу под ногами и подвешивался на небольшую высоту от пола. Сквозь мешковину подвешенный больной видел все как в тумане, его затуманенный литературными образами и видениями мозг прояснялся и часто он надолго отказывался от своих пагубных привычек.
Эразмом Дарвином была изобретена замечательная по своим свойствам машина. Целительный эффект ее был основан на центробежной силе. Больного укладывали в кровать или усаживали в специальную клетку, и машина начинала вращаться вокруг собственной оси, с каждой минутой набирая все большие обороты. В будущем по эскизам этой машины были созданы тренажеры для космонавтов. Количество оборотов в минуту равнялось от сорока до шестидесяти, причем наиболее благотворное действие приписывалось кровати: кровь приливала к голове, и от этого получался целый ряд благотворных ощущений: (головокружение, тошнота, рвота, непроизвольное выделение мочи, кала, чувства стеснения в груди, удушье). На такой карусели больные часто вылечивались после десяти сеансов.
Психиатр Кокс полагал, что действие вращающихся приборов может вполне заменить морское путешествие - о "Корабле дураков" мы писали выше.
В большом ходу было лечение водой: больной лежал, привязанный в ванне, и ему на голову со значительной высоты выливали от десяти до пятидесяти ведер холодной воды. Этот способ помогал не только писателям, поэтам и влюбленным, но и излечивал от меланхолии, ипохондрии, алкоголизма, половой распущенности.
Широко использовались, конечно, и розги, причем сечь необходимо было в присутствии всех остальных писателей, но спокойно, не входя в азарт и не вредя здоровью.
Один из самых эффективных способов лечения писателей и поэтов, который широко используется и в наши дни, предложил живший в конце 19 века немецкий психиатр Нейман:
"Больного сажают на смирительный стул, привязывают, делают кровопускание, ставят десять-двадцать пиявок на голову, обкладывают тело ледяными полотенцами, льют на голову пятьдесят ведер ледяной воды, дают хороший прием слабительной соли, а так же сильнейшего рвотного и мочегонного средства".
После такой всеобъемлющей чистки организма писатели и поэты долго не подходят к своим компьютерам.
Глава 13
ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ СТОЛИЦА РОССИИ
Мы шли закоулистыми слабо освещенными коридорами.
- Помните о тысячной камере, которую многие искали? - по дороге говорил Алексей Алексеевич. - Так вы ее сейчас увидите.
Он открыл железную дверь с глазком и прошел внутрь, я вошел за ним.
Мы оказались в большой зале, в центре стоял замысловатый агрегат из дерева с зарешеченной люлькой, прикрепленной к упирающейся в потолок мачте. Перед нашим приходом люлька эта при помощи двигателя крутилась вокруг мачты. В ней кто-то тихо лежал. Вдоль стен залы располагались кресла с ремнями для фиксации душевно больных, в углу около десятка старинных ванн на львиных лапах, так что в зале можно было лечить одновременно больше пяти десятков больных. И хотя я люблю антикварные вещи, но настроение от этих экспонатов почему-то портилось...
- Ну, вот и наша тысячная камера, - с довольной улыбкой на лице сказал Алексей Алексеевич, разводя руками. - Милости прошу.
Два санитара, сидевшие на смирительных креслах и весело о чем-то болтавшие, поднялись, похохатывая, неторопливо подошли к вращавшейся минуту назад люльке и стали кого-то там отстегивать.
- Процедуры сейчас закончились, а днем здесь все места заняты, - продолжал Алексей Алексеевич, - кого на карусели катают, кому на голову воду льют, кого слабительными да пиявками,.. а вон там, в мешках, лечатся, - в дальнем углу над полом висели матерчатые мешки, и в них кто-то шевелился. - Все зависит от того, что врач назначит. - Алексей Алексеевич выглядел счастливым, он беспрестанно шевелил бровями, поправлял очки и улыбался. - Если бы вы знали, каких усилий стоило собрать все это в одном месте! Здесь ведь только карусель стояла, наверное, еще с основания. Ванны из психбольницы на Пряжке выпросил. В них, быть может, сам Николай Васильевич прохлаждался... - он вдруг сделал плаксивое лицо и жалостливо заныл: - "Они опять льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня..." Помните, как у него в Записках? Кресла оттуда же... Столько денег за реставрацию содрали!.. Как будто эти кресла из дворца.
Санитары между тем отстегнули пациента и вытащили его тело из люльки. Черноволосый полный человек с усами был взъерошен и заблеван, он ошалело водил выпученными глазами по сторонам, не понимая, где он, зачем, и кто он вообще такой.
- А это Дважды Два Четыре. Безумие в самой тяжелой форме. Давно его лечим - и кровопускание, и пиявки, воды ледяной по сто ведер лили. В смирительной рубашке неделями пролеживал, розгами при всем Союзе писателей секли. Как только в себя приходит, так бегает по отделению огрызок карандаша ищет, а если не найдет, то ногтем на стене в туалете слова какие-то царапает, царапает, царапает... Кажется, изрежь его на куски, истолки в ступе, а он назло слипнется и писать будет.
Санитары переодели Дважды Два Четыре в чистую пижаму и под руки повели, почти потащили, к двери. Живот вывалился из-под пижамной куртки, несчастный только мычал что-то нечленораздельное.
- Послушайте, я же его, кажется, знаю!.. - вглядевшись, воскликнул я. - Ну, точно, это же... Как его?.. Этот, как его?!..
Я защелкал пальцами, вспоминая.
- Только никаких фамилий! - Алексей Алексеевич схватил меня за руку и сильно сжал. - Умоляю! Только никаких фамилий...
- Это же Быков... Да, точно! Дмитрий Быков! - я его по телевизору видел и книжки его читал! - не обратив внимания на предупреждения психиатра, воскликнул я. - Ну во всяком случае похож очень!
- Не надо же имен, а то вас в карцер посадят, голубчик.
- А что и московские писатели к нам лечиться едут? Чего у них своих дурдомов мало? - обиделся я за культурную столицу.
- Да хватает у них своих! Просто Петербург давно стал психиатрической столицей России - никакой не культурной. А Москва - большая деревня, открой там такую клинику, в одну неделю весь город сбежится глазеть на сумасшедших писателей. А в нашей психиатрической столице никто ничего не знает.
- Не могу с вами не согласиться.
Человека похожего на Быкова выволокли из помещения. Я огляделся по сторонам.
- Вы можете посидеть в кресле или к ванне примериться, - истолковав мои взгляды по-своему, предложил Алексей Алексеевич. Он подскочил к первому попавшемуся креслу и усевшись в него, подпрыгнул, словно пробуя его мягкость. - Здорово, правда?!!
Он напоминал сейчас большого умственно отсталого ребенка.
- Нормально, - не зная, что на это сказать, ответил я.
- В писателях не хватает простейшего - они слишком много думают о великом и высоком, поэтому и методы лечения у нас простые. Раньше мы разные способы опробовали, - болтая ногами в смирительном кресле, говорил Алексей Алексеевич. - Пробовали их голодом лечить, тоже способ эффективный, но не для писателей. Не помогло, и голодные пишут. Им так даже привычнее. Они орешки крепкие, сразу не раскусишь! На воле-то недоедают, впроголодь живут. Как двое чисел умерли, мы это дело бросили. И на "Корабле дураков" по Европе отправляли - очень маленький процент выздоровления. Несколько лет назад с отделения целый "Поезд дураков" снарядили - "Литературный экспресс" назывался, от Москвы до самого Владивостока. Писатели с читателями встречались, о своих книгах рассказывали, но все это не дает желаемых результатов. Многие вернулись на отделение в еще худшем состоянии - вон, как Дважды Два Четыре. Кое-кто, конечно, выздоровел, но это скорее от пьянства. Алкоголь - главный наш союзник и помощник в лечении писателей. Он превосходно иссушает мозг, специально мы его не прописываем, все-таки тут лечебное заведение, а не курорт; но если они где-нибудь достают алкоголь и напиваются до зеленых чертиков, это только приветствуется. Если писатели хорошо себя ведут, мы отпускаем их вести телевизионные передачи, также радиопередачи иногда записываем здесь прямо в палате. На книжные ярмарки под присмотром санитаров вывозим, они там выступают, рассказывают о своих произведениях, делятся творческими планами, а потом обратно в психушку, - Алексей Алексеевич вдруг вскочил со смирительного кресла. - А хотите на карусели прокатиться прямо сейчас!? Устрою вам праздник! Хотите?!
- В другой раз как-нибудь, - сказал я, вспомнив бессмысленный взгляд облевавшего себя писателя.
Алексей Алексеевич обиделся.
- Не хотите - как хотите, - пробормотал он разочаровано, но радостное возбуждение брало верх. - А я бывает вечерами катаюсь, когда уже никого нет... Только вы, любезный Четырнадцать Пятнадцать, этого не разглашайте, - врач вдруг сделался серьезным. - Ну, экскурсию я вам устроил, как обещал. Пойдемте теперь на отделение, что ли.
До отделения идти оказалось недалеко, нужно было только подняться по узенькой лесенке на один этаж. По пути Алексей Алексеевич напомнил, что обращаться к писателям следует исключительно по числам, а разговоры о литературе или попытки записать какую-нибудь мысль караются карцером.
Когда мы оказались на отделении, заканчивался обед. Алексей Алексеевич сказал, что меня пока на довольствие не поставили, к ужину документы оформят, и я смогу питаться, как все полноценные больные. Я не стал ему говорить, что на другом отделении более демократичные порядки. Алексей Алексеевич передал меня санитару, на кисти которого болталась дубинка, а на поясе - электрошок, и удалился. Санитар отвел меня в палату и, указав на койку, ушел.