— Обыск! — крикнула Дуся. — Дверь пригрозились снести.
Мертвенно серая Вера Михайловна приподнялась на локте, но повернулась не к Дусе, а ко Льву Соломоновичу.
— Оденьтесь, очень прошу, Левушка. Мы не имеем права давать повода к разговорам.
Он словно бы понял, как странно выглядит. Да и не только он, но и Дуся впервые осознала, каким смешным покажется дворникам этот «незаконный» мужчина.
— Одевайся! — прикрикнула на него Дуся. — Сейчас войдут.
Он, наконец, бросился к стулу, стал торопливо, путаясь в вещах, натягивать то рубашку, то брюки.
Колокольчик снова запрыгал, и в момент общего ужаса показалось, что привычное его блямканье стало оглушительно громким.
— Открывай, — сказала Вера Михайловна.
В коридоре послышались тяжелые шаги.
— Сюда? — уточнил голос. И тут же распахнулась дверь в спальню.
Она так и сидела на своей широкой старинной кровати — бледнющая до зелености, глаза испуганные, огромные, — с ужасом и непониманием смотрела на людей, заполнявших комнату.
Прогрохотали двое военных, за ними втиснулись дворники, Фрося и рыжий Матвей.
Бочком прошла, будто бы просочилась, еще «понятая», мало знакомая соседка. Русенькие ее косички казались крепенькими палочками, она бегающим взглядом отыскала стул, бухнулась на него и стала громко сморкаться.
Падали на пол книги, военные перебирали полки, трясли папки, затем открыли сундучок и стали выкидывать на пол старые семейные фотографии, акварели и рисунки Веры Михайловны.
Лев Соломонович съежился, стал маленьким, хотя Дуся знала, что ростом он совсем не меньше тех, кто кидает вещи. И Матвей, и Фрося, и та сухая, тонкогубая, желтолицая соседка, застыли на табуретках, уперев глаза в потолок.
Дуся прошла к кровати и впервые в жизни стала шнуровать при незнакомых людях тяжелый корсет Веры Михайловны. Затянула. И бросилась к стулу, на котором сидел, замяв платье хозяйки, Лев Соломонович.
— Одевайся! — крикнула Дуся застывшему, будто и не понимающему ничего Льву. — Чего ты рубаху-то в руках держишь?
Кажется, он только заметил, что все еще в нижнем белье, хотел уйти в коридор, но военный сказал:
— Здесь напяливай! Ухажер хренов!
Никто не засмеялся.
— Фамилия? — военный повернулся к Гальперину.
— Чья? — не понял Лев Соломонович.
— Твоя, — широкоскулое лицо охранника снова оскалилось.
— Гальперин. — Он, видимо, все еще надеялся на случайность, но когда заметил, как рыжеволосый рассматривает свои бумаги, понял, что охранник ищет его фамилию в каком-то списке.
— С Большеохтинского, что ли?
— Да, я там прописан...
— Повезло, — весело сказал охранник. — Ишь куда пришлось бы катить, а он нас поджидает в ее постели.
Матвей торопливо перекрестился, увидев застывший ужас в глазах Веры Михайловны.
— Я вас прошу... — сказала Вера Михайловна неожиданно низким, неузнаваемым голосом. — ...Это мой муж.
Лев Соломонович вздрогнул. Наверное, он сам не смог бы произнести эти слова первым.
— Муж так муж, — рассмеялся охранник. — Собирайся, муж. Будешь грузить жену в фургон.
Дворники сгребали бумажную кучу. Сундук, в котором хранились холсты, акварели, рисунки, был перевернут, и теперь цветная гора громоздилась посередине комнаты.
— Вязать, что ли? — спросил Матвей, ожидая приказа.
Охранник поднял помятый лист, разгладил и с удивлением стал рассматривать какие-то линии — черт-те чем занимаются дурацкие головы, им бы только бумагу пачкать. Ну что ж, и для таких когда-то приходит время расплаты, власть заставит любого работать...
— Всю мазню можешь в печку, у нас в этом никто разбираться не станет, сами выбросьте или спалите...
...До рассвета было еще далеко, хотя время приближалось к шести утра. Вера Михайловна дошла до машины, и теперь ей предстояло как-то заползти в кузов. Лев Соломонович стоял рядом. Вера Михайловна обвела двор глазами, этажом выше горел свет, в окна смотрели люди, вероятно, шум машины разбудил и встревожил дом. Но не только эти чужие испуганные и удивленные глаза заставили сжаться ее сердце. Она внезапно увидела в одном освещенном окне вершинку елки и подумала, что сегодня двадцать пятое декабря, Рождество. Когда-то они с отцом, мамой и братом праздновали этот замечательный день в Париже, потом отец вез ее в Нотр Дам, в великий собор на берегу Сены, а вокруг на километры тянулись книжные развалы. Отец знал букинистов, обожал приходить сюда, выбирал у них неожиданные, прекрасные книги. Дочке отыскивал с изумительными картинками — так появлялись у нее и «Дон Кихот» с рисунками Доре, и многое, многое другое. Это были самые лучшие подарки, о каких она только могла мечтать. «Господи! — едва не вырвалось у Веры Михайловны. — Как Ты мог допустить такое!»
Матвей выбил ладонью зажимы заднего борта, распахнул фургон.
— Залезай, — приказал охранник.
Вера Михайловна оперлась о дощатый настил и попыталась подтянуть себя на руках. Сил не было.
Она почувствовала, как Лева охватил ее, помог упереться локтями в доски, и она, падая и ударяясь лицом о деревянное дно кузова, поползла вперед, к боковой скамье переделанного в «черный ворон» грузовика.
Машина медленно вползала под арку. Двор был разрыт, обоих качало, словно подталкивало друг к другу. Она положила голову на Левино плечо. Ни у нее, ни у него вины ни перед кем не было. И вдруг Вера Михайловна остро поняла — то, что произошло, сделано кем-то из своих, и сегодня у нее последняя встреча с Левой, а дальше все, что будет, уже имеет единственное название — смерть. Черный натюрморт внезапно возник на черном столе. Предощущением беды — вот чем были ее работы, она внезапно не только почувствовала, но и обозначила их для себя единственным возможным словом — конец...
Из первого разговора с Верой Михайловной Ермолаевой через петербургских трансмедиумов
Семен Ласкин: Если это возможно, Вера Михайловна, расскажите о ваших отношениях с Львом Соломоновичем Гальпериным. Понимал ли он ваше искусство, ценил ли вас как художника?
Вера Ермолаева: Попробую... Но только недолго... Трудно... Да, я была любима. Вначале он полюбил душу мою, но оказалось, что человек и душой может полюбить всего человека. И не было и не могло быть унижения в том, что он полюбил во мне все. Это давало лишь радость и осознание себя, как бесконечной души, и бесконечности жизни даже на земле...
НКВД
СЛЕДСТВЕННОЕ ДЕЛО № 1955 на Ермолаеву В. М.
АНКЕТА
Ермолаева Вера Михайловна родилась 2 ноября 1893 года в Саратовской губернии, Петровском уезде, село Ключи.
Место жительства: Ленинград, Васильевский остров, 10 линия, дом 13, кв.2, прописана с 1922 года по день ареста.
Место службы: Городской комитет Изосорабис (Союз работников искусств), художник, с 1928 года по день ареста. Член профсоюза работников искусств с 1925 года.
Имущественное положение (перечислить постройки, недвижимость, движимое имущество) — не имеет.
Социальное положение в момент ареста: служащая с 1918 года.
В царской армии не служила.
В белой армии не служила.
В красной армии не служила.
Социальное положение — из дворян.
Политическое прошлое: не состояла ни в каких партиях.
Национальность: Русская. СССР.
Образование среднее, специальное, художественное.
Категория воинского учета — нет.
Состояла ли под судом — нет.
Состояние здоровья — парализованы ноги.
Особые внешние приметы: парализованы ноги, передвигается с помощью костылей. Арестована 24 декабря 1934 года.
Содержится в ДПЗ.
За кем зачислена: СПО-4.
При обыске 25 декабря изъято: 1. Саквояж наручный. 2. Ремень — 1.3. Кошелек кожаный.
СПРАВКА
По имеющимся данным художником Ермолаевой Верой Михайловной, дворянкой, ранее связанной с меньшевиками, и Гальпериным Львом Соломоновичем, бывшим меньшевиком, прибывшим из-за границы в 1923 году, за последнее время делается попытка сорганизовать вокруг себя реакционные элементы среди интеллигенции.
У Ермолаевой на квартире происходят законспирированные сборища группы лиц, которых объединяет общность политических установок.
В течение 1933—1934 года Ермолаева периодически устраивает вечера с привлечением в них молодежи. Некоторые из приглашенных были только один раз, так как Ермолаева, почувствовав, что данное лицо не будет ей близко по своим установкам, больше его не приглашала.
Ермолаева Вера Михайловна часто у себя на квартире устраивает выставки-просмотры работ художников, связанных с нею (Стерлигов, Юдин и др.), и их учеников. Просмотры закрытые, на какие не имеют доступа не разделяющие взглядов Ермолаевой.
Среди окружающих Ермолаеву и Гальперина привлечены — это московские художники — для отправки материалов за границу, в том числе и собираемые Гальпериным сведения о жизни художников, интеллигенции и т.д. Так, Гальперин предлагает воспользоваться услугами одного лица, которое часто приезжает в СССР из Парижа и привозит ему сведения о жизни русских эмигрантов в Париже.
Ермолаева в последнее время была занята изготовлением литографий в форме рисунков к «Рейнеке-Лису», в коих в контрреволюционном духе высмеивалась политика правительства и руководства партии, в частности, товарищ Сталин был изображен в виде Лиса, стоящего на Красной площади в Москве под громкоговорителем.
Гальперин Лев Соломонович также готовил серию рисунков, изображающих в порнографическом духе товарища Сталина и товарища Ленина.
За последние два месяца Ермолаева и Гальперин обратили внимание на детские художественные школы с целью использовать их в своих интересах. В этом направлении Ермолаева связалась с рядом преподавателей, принадлежавших ранее к привилегированным слоям населения, и одновременно старается устроить своих приверженцев в эти школы в качестве руководов. Принимает у себя на квартире, не имея никакого отношения к руководству детским художественным образованием, и дает указания, в каком плане необходимо работать с детьми.
Гальперин, устроенный в школу детского художественного воспитания Выборгского района, сейчас пропагандирует, что т. Киров убит на личной почве и никакой политической подкладки убийство т. Кирова не имеет. <...>
Агент 2577
СПРАВКА К ОРДЕРУ НА АРЕСТ
Ермолаева Вера Михайловна, преподаватель детской художественной студии, художница, беспартийная, служащая, из дворян. Проживает: Васильевский остров, 10 линия, дом 13, кв.2.
Привлекается по статье 58-10, 58-11 за антисоветскую деятельность, выражающуюся в пропаганде антисоветских и^ей в искусстве и попытке сорганизовать вокруг себя антисоветские настроения интеллигенции.
АГЕНТ 2577, с 1932 года
Привлекается по групповому делу.
Подданство СССР. В капстранах родственников нет.
ПРОТОКОЛ
На основании ордера управления НКВД СССР по Ленинградской области № 2010 от 25 декабря 1934 года произведен обыск и арест в доме 13, кв.2, 10 линия Васильевского острова у гражданки Ермолаевой Веры Михайловны.
Взято для доставления в управление НКВД:
1. Газета РСДРП (меньшевиков) и разная переписка.
Опечатано.
1 января 1935 года
ПРОТОКОЛ
допроса, проведенного сотрудниками 4-го отдела С ПО Федоровым и уполномоченным Тарновским от 1 января 1935 года
Гражданки Ермолаевой В. М., 1893 г. р., урож. Саратовской губернии, проживающей В. О. 10 линия, дом 13 кв.2, русской, подданной СССР, художницей, на учете горкома ИЗО, дворянкой. Отец умер в 1911 году. Беспартийная.
Вопрос: Ваши политические убеждения?
Ответ: Мои политические убеждения сложились под влиянием нашей либерально-буржуазной семьи. Отец был земским деятелем, после 1900 года издатель журнала «Жизнь», в 1905 году организатор кооперативного общества «Трудовой союз», брат Константин Михайлович революционер-профессионал, меньшевик, неоднократно репрессировался царским правительством.
В 1917 году мои политические симпатии были целиком на стороне меньшевиков, эти политические симпатии углубились во мне в первые годы революции. В дальнейшем в период НЭПа, который многими расценивался как отступление большевиков от идей уничтожения частно-капиталистических элементов, я стала до известной степени примиряться с существующим строем.
Период начала коллективизации и борьбы большевиков против частно-капиталистических элементов, в особенности методы проведения этой борьбы, вызвали во мне резко отрицательное отношение. Я считаю неизбежность прихода к социализму, но не путями, проводимыми большевиками.
Ермолаева
Допросил: Федоров, Тарновский.
Федоров ждал, когда приведут на очередной допрос Ермолаеву. За окном стояла кромешная тьма, впрочем, темнота в Ленинграде начиналась уже днем, по сути и на работу приходилось ехать поздним вечером, если не сказать — ночью. Начало тридцать пятого года было особенно трудным, сотнями шли контрики, следователи перестали различать время, работали сутками, и когда выпадали короткие часы отдыха, это казалось счастьем. И тем более противник не должен был видеть их усталыми, несобранными, требовалось действовать четко, обезоруживающе, нельзя было давать врагам даже секунды для раздумий. Нет, никогда бы раньше он и представить не мог, какое количество контрреволюционеров еще может топтаться на нашей земле.
Федоров открыл собранные протоколы. Сведения, переданные агентом 2577, конечно, с некоторой правкой со стороны ведущих «дело», ложились в намеченное русло. Этот сынок провинциального попика не худо помог органам. Было забавно вспоминать, как он сопротивлялся, пытался доказывать невиновность тех, кого теперь так искусно топил. Два года пристального наблюдения — и результат безупречный.
Федоров одернул гимнастерку, причесался, глядя в темное ночное окно. По сравнению с Тарновским он проигрывал в росте, но ведь тот слабак, нужно видеть, как морщится напарник, когда Федоров здоровается, пожимает ему руку. В отличие от Тарновского, который просто скрывает своих предков, наверняка торговцев, Федоров — из бедных крестьян. Он хорошо помнил деда, который запрягался в плуг и таскал его по полю до заката, это было обычным в селе.
На лестнице послышался шорох, казалось, метут каменный пол, но он-то знал, здесь так не метут, это надзиратели тащат Ермолаеву.
Федоров давно понял: чтобы допрос шел без сучка и задоринки, эту парализованную клячу следует подержать пару часов в каменном люке- карцере, а еще точнее, в каменном гробу, где невозможно присесть, даже упасть без чувств невозможно. Там можно только стоять прямо или обмякнув. Вот и все, что следовало использовать по этому пустяковому делу.
Он распахнул дверь. Охранники дотащили Ермолаеву до табурета и усадили вблизи стола. Она вцепилась в них, боясь отпустить, — и это тоже было смешно.
Они отвели ее руки, Ермолаева торкнулась носом, казалось, она сейчас свалится на пол. «Пожалуй, и часа в карцере достаточно, чтобы мадама подписала любое», — весело подумал Федоров.
— Ну, рассказывай, — приказал он.
Кляча таращилась, вращала идиотскими своими глазами, будто бы не могла понять, что же хочет от нее следователь.
— О чем?
Федоров так и предполагал, что допрос начнется с очередной ерунды. Ишь, придурки, им кажется, что органы о них ничего не знают.
— Как «о чем»? — возмутился Федоров. — Рассказывай все, что делала против советской власти.