– Бросьте вы эту чепуху, – прерывает Сергей, – ну что за охота всякие сплетни повторять? И так они на каждом торчке висят! Повеселей что-нибудь расскажите.
Жабрин качает головой.
– Заработались вы очень и нервничаете. Вот вам история о людях, которые побольше нас перегружены. Икс, например, так тот даже в уборную с телефоном ходит… А уж Игрек так занят, что, спать ложась, с собой в постель машинистку кладет!
И сам хохочет. Невольно улыбнешься.
– Запишите, пожалуйста, эту штуку, – обращается к Жабрину Сергей.
Жабрин садится писать этикетку, Сережа держит в руках старинный веер, диктует надпись и следит за пером. И случайно я замечаю, как, озадаченный, вдруг Сергей застывает над пишущим, по лицу его бегут полутени мыслей и окаменевают растерянным изумлением. С кривой улыбкой, сам себе не веря, он откладывает веер и достает из кармана сложенную бумагу. Я наблюдаю. Подымает голову и Жабрин.
– Но это же удивительно, – наконец разводит Сережа руками, – до какой степени ваш почерк, Жабрин, похож на это…
Жабрин порывисто вскакивает, почти вырывает у Сережи бумагу. Я узнаю тот список вещей Корицкого, который мне показывал Букин. Жабрин проглядывает листок и отбрасывает его с презрением.
– Вы плохо разбираетесь в начертаниях, – холодно замечает он, – а, черт, из-за вас этикетку испортил!..
Он размазал ее, упершись ладонью в непросохшие чернила. И с досадой порвал в клочки.
– По-моему, на сегодня довольно, – говорит он и зябко поводит плечами, – холодно очень…
Решаем кончать. Расходимся по домам. Сережа задумчив. Жабрин крепко жмет мне руку и заглядывает в глаза.
Сладко разоспался я ночью. Но вот меня властно потянуло что-то сквозь толщу сна, как рыбу вытягивают из воды, и, нехотя выныривая в холод действительности, я сразу просыпаюсь от громкого и настойчивого стука. Зажег электричество, надел полушубок и валенки, подошел к дверям.
– Кто там?
– Отворите.
Отпер. В дверь просунулся штык, другой и, по мере того, как я отступал в глубь комнаты, один за одним входили вооруженные люди. Ясно – обыск. Это было в порядке вещей, и я не смутился.
– Вы такой-то?
– Я!
– Вот ордер…
Я повертел бумажку – не проснувшимися еще как следует глазами, увидел штамп Чека, свою фамилию и приписку: «Задержать вне зависимости от результатов»…
– Арестован? – догадался я. И человек в папахе кивнул головой. Обыск был очень короткий, ибо имущим я мог считаться разве лишь относительно лица совершенно голого. Даже красноармейцы улыбались.
– Захватите постель, товарищ… – сказал начальник, – все-таки мягче будет… – И, приглашая меня отправляться, пробормотал: – Черт его знает!.. Недоразумение, должно быть…
Мороз и тишь. Миры рассыпаны в недоступном небе, электрические фонари обнажают пустое уныние долгих улиц.
Мы шли кучкой по мостовой и молчали. На перекрестке скрипел невидимый в высоте парус плаката, и тень его колебалась над снегом, как крыло пугливой вечерней птицы. Я шагал, и мне не жалко было ни черных, спящих домов, ни открытого неба, ни мертвого света. Я даже не удивлялся, не спрашивал себя «почему», а просто шел, как идет человек на вокзал, к ночному поезду. Вот освещенные подъезды и часовые. На этом положен зарок молчания и тайны. Пришли. До сих пор я видел это здание только снаружи, теперь перешагиваю порог…
Сонные привычные люди. Скучливо взглянули и опять за свое. Их несколько в затушеванной полутенями комнате. Сонный комендант, зевая, принимает от конвоя бумаги. Подходит ко мне другой, в валенках. Молчаливо обшаривает с плеч до пяток. Показывает на табурет— заполнить анкету. Писать анкеты вошло в обычай. И карандаш, не затрудняясь, пишет по знакомым графам. «Давшие неверные сведения несут ответственность» Так стоит в заголовке. И сколько этих – дававших, сидело до меня на этом табурете, какие бури мыслей бросавшихся на самозащиту, вероятно, просыпались над плоским и невзрачным листом анкеты!.. Я встал.
– Куда его? – спросил вошедший часовой.
– Веди наверх.
Мы вышли через двор, глубокий, точно шахта. Плоским слоем колышется над снегом свет. Туманны, как привидения, фигуры часовых. Вверху молчит ночное небо. Внизу молчит земля. Я точно между двух разжатых челюстей. Взбираемся по винтовой железной лестнице. Далекий коридор и тусклые пучки огней под потолком. Направо и налево двери, за ними тайна, чрезвычайность и секрет… Где-то сзади в большом невидимом и пустом пространстве отдаются наши шаги. Я иду впереди, мой спутник сзади, а между мной и им – укол штыка.
– Сюда!
Малюсенькая комната, совсем пустая. Часовой притворяет дверь, я кладу на подоконник свое одеяло. Здесь тепло и тихо.
– Можно ложиться?
– Можно!
Это славно, мне хочется улечься и собраться с мыслями. Я расстилаю одеяло, протягиваюсь на полу. Ощущение – дивное, многие не знают его и на пуховых тюфяках. Под голову – шапку, и я согреваюсь. И, сейчас только начинаю понимать, что бессознательно я все время анализировал свое положение. Таким нешуточным, стало быть, был визит сюда! И только я остался со своими мыслями в покое, как сразу мне представились всевозможные варианты мотивов к моему аресту. По музейной привычке я даже подразделил их на категории. Контрреволюция? Никак не подходила. Во всяком случае, я за собою ничего не знал. Спекуляция? Тут, конечно, грешен. Как и все. Купил, например, на днях сюртук лесного ведомства и продал полы от него, сменял их на муку. Но это все не то. Саботаж? Не может быть. Преступление по должности. Должность моя небольшая – сторож и истопник. Правда, я исполнял еще тьму обязанностей, но умыслом и сознанием неповинен был, как казалось мне, ни в чем.
Оставалось одно – неощутимое, всевластное и вездесущее – клевета, донос. Но это – выяснится… А пока что очень все интересно – и моя обстановка, и моя судьба.
Я задремал и потом проснулся. В углу что-то слушает часовой, за стеклами ночь. Из коридора доносятся глухие голоса. То один, то несколько. И вдруг рассыпался голос прыгающими вскриками рыданий… Я слушал. Отдаленный дверями, в молчании полуночи, безнадежно, жалко и страшно рыдал неизвестный голос… Глаза мои невольно расширились… И я думаю, если бы на граммофонную пластинку записать этот плач, а потом, выпустив на свободу плакавшего человека и в покое оставив его, сыграть ему записанное на пластинке, – он не стал бы больше жить от острейшего унижения. Таким звериным, примитивным, молящим о пощаде был его вопль. А потом словно захлопнули наглухо дверь, и все затихло. Часовой зевнул, переставил приклад винтовки. Я знаком с тюремной обстановкой, и мне известны ее ночные страхи. Но всегда такие крики родят во мне чувство чего-то зловещего. Я второй раз заснул и второй раз проснулся от шума в комнате. Должно быть, короток был мой сон, потому что за окнами так же была еще ночь. Вошедший человек сделал общий кивок головой – и мне, и часовому.
– К следователю!
Я вышел в коридор – часы пробили три.
По одной стороне стола – я, по другой – человек в матросской рубашке. Рубашка желтая, хаки, а широкий, отбросной воротник карминно-красный. Цветовой удар в однотонную полутьму холодного зала. Фуражка блином, примята лихо, ремень от маузера через плечо. И… пишет. Весь стиль испорчен!
Ответил на все, что он коротко спрашивал. Та же анкета. Потом броском!
– Вы родственник Кирякова?
– Нет.
– Но знаете его?
– Конечно. Сергей Киряков сотрудник нашего музея.
– Он – бывший офицер?
– Насколько мне известно, – нет.
И я рассказал следователю, как однажды в губвоенкомате подумали, что Сергей – генерал Киряков.
Следователь заинтересовался, потом перевел глаза на мои руки.
– Вы физической работой занимаетесь?
– Я же истопник.
Оба мы улыбнулись. Потом несколько частных фраз о царизме и о революции, к которой и я, и он были в свое время причастны.
– Подпишитесь, – устало сказал следователь, – и… идите.
– Но что же это все значит?
Следователь махнул рукой.
– Разберут. Доложу начальнику секретно-оперативной части…
Выходя в коридор, я столкнулся… с Сергеем! Оба мы приостановились от неожиданности. У него был свой часовой, который сейчас же впихнул его в дверь. На прощание Сергей улыбнулся мне подавленной улыбкой.
Любопытно, как часовому передается отношение начальства! Вот следователь со мной беседовал так, что у солдата сразу создалось впечатление, что я случайный пациент Чека и, вероятно, не преступник. И он, заводя меня в комнату, сам спросил:
– Знакомый, что ли?
– Сослуживец.
– Бывает, – рассудил красноармеец, – ты вот наверху сидишь, а он в подвале… Ну, спи!
Я лег. Но, черт возьми, как осложнились мои тревоги! Я ничего не понимал. Арестован Сергей. Вероятно, и Жабрин. И, невольно улыбнувшись, про себя спросил: – И Букин? Но ведь и Инна… Она сестра Сережи!.. Мне так сделалось жалко эту милую девушку. Ну ее-то за что? Да, дьявольщина, – всех-то нас, наконец, за что? Ведь это же граничило с комическим! Я ничего не понимал. Я осужден был на бесплодные догадки на неизвестный срок…
Утро. Пробуждение и смена часовых. Плотно стал в углу небольшой, ощетинившийся смоляно-черными усами. Вероятно, мадьяр. Лежать как будто неприлично. Я подобрал свое одеяло и стал ходить, разминаясь. Шаг, два, три – назад. Шаг, два, три – назад. Перед окном. В него видны стена и окна, закрашенные белым. Опять я мучаюсь вопросами и путаюсь в паутине невероятных предположений. Но, начинаю думать, ведь и выбор возможностей безграничен? И он предоставлен случайности. И если одной из них угодно было привести меня сюда, то почему другой не углубить, не растянуть сцепление событий до последнего звена? Но о себе серьезно думать в этом смысле я не мог, а за Сережу и других мне было страшно…
– Котелка у вас нет? – спросил у меня вошедший красноармеец с добродушием завхоза. – Ну, я вам в своем принесу.
Это было весьма кстати. Мне очень хотелось пить и есть. И он действительно принес горячий кофе, паек хлеба и, что меня совсем очаровало, сахар! Завернутый, как заворачивают в аптеках порошки. Мы, видимо, считались на красноармейском положении.
Я еще не успел допить своей порции, как новый человек отворил дверь. Поглядел в бумажку, потом спросил мою фамилию.
– Имя, отчество, – следил он по записке, – собирайтесь с вещами.
Какие у меня сборы! Одеяло под мышку – и я готов. Опять коридоры, теперь не такие глухие, словно проснувшиеся, прибравшие свою ночную тайну. Лестницы с часовыми и комендантская. Там много народу – выходят, входят. Сопровождающий подвел меня к столу.
– Подпишитесь, – сунул мне бланк комендант.
Читаю – подписка о невыезде из города. Ого! Весело запрыгало перо…
– Пропустить его!
И я, прижимая к себе одеяло, свободно переступаю роковой порог Чека…
Свежий утренний холодок. Серое небо и хлопья снега нежно льнут к горячему лицу. Какая-то старушка у подъезда расплывается в счастливую улыбку:
– Освободили, знать? Спаси тебя….
Ах, с каким съедающим нетерпением шагал я к музею! Вот и знакомая дверь – уже отперта. Значит, кто-то остался на свободе и мог распорядиться… Первым встретил меня татарчонок, и тотчас же мордашка его с оттопыренными ушами округлилась, как блин, и засверкала зубами.
Дальше Букин. Старик от радостной неожиданности даже побежал мне навстречу. Торжественно поцеловал и долго тряс руку.
– В чем дело, в чем дело? – допытывался он.
– Кто еще арестован? – спросил я.
– Сережа. А разве его не освободили с вами?
– Не знаю.
– Идите наверх, там Инна. Расскажите…
Инна, взвизгнув, бросилась мне на шею. Потом тревожно спохватилась:
– А Сережа?
– Ничего не знаю…
У Инны ужасный вид. Должно быть, она не спала всю ночь: лицо посерело, черные тени под глазами. Дрожит от беспокойства.
– У нас был обыск, еще с вечера. Все перерыли, пересмотрели. Спрашивали тот проклятый вчерашний ключ… Бедный братишка… За что его?
Я рассказал, как ночью видел Сергея. Умолчал только, что он был в подвале.
Но расспрос о ключе уже говорил многое. Значит, кто-то воспользовался потерей ключа, чтобы скомпрометировать Сергея, может быть, сочинить на этой почве какую-нибудь небылицу. Но кто мог это сделать? Очевидно, тот, кто хорошо знал нашу повседневную жизнь. Здесь пришлось применять метод исключения. Я – этого не делал, Инна, конечно, тоже. От старого Букина такого доноса я ждать не мог. Слишком он был порядочный человек. Оставалось одно: либо наш татарчонок, по-ребячески разболтав и прикрасив вчерашнее происшествие, дал материал какому-нибудь досужему шептуну, либо виной всего был Жабрин. И последнее было вернее.
– Ух, какой гад, – даже заскрипела зубами Инна, – но, милый Морозочка, если это он, то зачем все это? Чем Сергей помешал?
Это и для меня было загадкой. А, может быть, основной причиной были политические подозрения? Ведь недаром же следователь спрашивал – не офицер ли Сергей. Может быть, его злополучно путают с каким-то белогвардейцем Киряковым, и тогда версия о доносе Жабрина теряет свою убедительность. Надо было что-то предпринимать. Я посоветовал Инне отнести Сергею в Чека передачу, а сам решил отправиться в губоно и там позондировать почву.
Навстречу по лестнице бежал через три ступеньки Жабрин. От татарчонка он уже узнал о моем освобождении.
– Поздравляю, поздравляю, – задыхался он и смеялся, и сочувственно ахал, и даже рукой к моему плечу прикоснулся, словно убедиться хотел, что это действительно я, а не призрак.
«Неужели он? – думал я. – Как трудно поверить…»
– А… Сергей Васильевич… еще в заключении? – шепотом спросил он и скользнул глазами как-то вкось, до пола.
«Он» – решил я.
Вошел в губоно, в кабинет к заместителю. Тот был один и испуганно удивился.
– Вы… откуда?
– Сейчас из музея, а утром из Чека…
– Вас, стало быть, освободили?
Я рассказал ему все, что счел нужным. Слушал он меня с большим любопытством, расспрашивал о подробностях не столько моих приключений, сколько того, что я видел в Чека. Спрашивал он полушепотом, с таким конспиративным видом, что со стороны мы, наверное, походили на двух заговорщиков.
– Но вот что грустно, товарищ, – сказал я. – Киряков-то остался сидеть, и я уверен – по ошибке. А время, сами знаете, горячее, и ошибки бывают всякие…
Зам решительно прервал меня и даже встал из-за стола.
– Раз арестован – значит, были причины. А рассуждать об ошибках не наше дело. В свое время все выяснится. Извините, но я очень занят…
Уходил я, не могу сказать, чтобы очарованный своим начальством.
Товарищи, с которыми я беседовал, посоветовали ждать, и кое-кто из людей партийных и отзывчивых обещали навести справки.
Когда я вернулся, жизнь в музее текла обычной своей чередой, и мой инцидент уже всем казался исчерпанным. Только не было Инны, которая ушла с передачей.
Букину во что бы то ни стало нужно было открыть кладовые.
– И так это дело тянется уже третий день. Давайте вскроем дверь и потом закажем ключ.
– Но, – осторожно возражал Жабрин, – как же мы, сломав замок, оставим дверь незапертой? Я думаю, что будет лучше изготовить ключ, а уж потом – вскрывать.
– А сколько времени мы будем ждать ключа?
– Ну, день-два. Не более трех…
– Позвольте, – вмешался я, – ключ будет изготовлен в два часа. Сосед, знакомый слесарь, это сделает…
– Конечно, как хотите… Но предупреждаю, товарищи, что могут быть неприятности. То же губоно нас может обвинить, если дверь нам не удастся запереть и… что-нибудь пропадет.
Этот предостерегающий тон меня возмутил.
– Ломаем – и никаких чертей! Я лично буду отвечать за все…
Жабрин вздернул плечами и круто повернулся.
– Я здесь не участник!
– Тем лучше, – раздраженно ответил я.