Потом она вдруг почувствовала и себя такой же трухлявой, старой внутри: болели избитые в пути ноги, голова налилась жаром. Впереди Желань увидела дворец, который еще не развалился, - и улыбнулась. Она поняла, что отдохнет здесь.
Женщин, детей и юношей прогнали через высокую арку, и над ними воздвиглись своды, укрывшие их от полудня. Теперь Желань видела солнце только через полукруглые окна, но и этого было довольно, чтобы болели глаза.
Она закрыла глаза, облизнула пересохшие губы и услышала тонкий плач. Плакало какое-то дитя, которое еще не понимало, что отдано на забаву антихристовым слугам…
Потом Желань услышала греческую речь – приветливую греческую речь, женский голос: московитка посмотрела перед собой в изумлении и увидела служительницу со свитыми на голове косами, в длинной белой одежде, затканной по подолу золотом, с обнаженными руками. Гречанка дотронулась до ее плеча и повторила свои слова. Показала вперед.
Ее куда-то приглашали! Ее жалели – в первый раз за все время!..
А ведь она оказалась в большой чести – только тут подумалось Желани. Куда ее зовут, уж не в баню ли?
Желань показала на свое горло. Служительница поднесла руку к горлу… потом кивнула и просияла улыбкой. Поторопила пленницу жестом.
Желань поспешила вперед вместе с другими женщинами. Они шли по коридорам, рождая гулкое эхо, довольно долго; но наконец пришли. Испытание, длившееся столько бесконечных дней, закончилось.
Московитка сидела на теплом камне, закрыв глаза, и позволяла чужим женщинам раздевать себя. Она услышала, как гречанки ахнули от жалости, сняв с нее платье и сорочку. У них самих были такие белые, холеные тела!
Потом ее поливали разными водами, оттирали с душистым мылом; пока купали, поднесли чашу вина, и Желань с жадностью выпила все, не задумываясь, что может захмелеть. Да она и захмелела: на голодный желудок…
Ее кормили – тоже прямо в бане, изюмом, сладостями, белым хлебом. Такое она едала и дома, в тереме своей госпожи, - но сейчас Желани греческие яства показались райской пищей.
Она была уже сыта и пьяна, почти ничего не понимала, когда ее под руки отвели в парилку и там просто оставили сидеть, задыхаясь от жары. Потом вымыли в новой воде. А она не имела сил даже поблагодарить своих помощниц – и не знала, как по-здешнему сказать…
Потом ее отвели в какой-то покой без окон, сплошь завешенный мягкими и дорогими тканями, с мягкой постелью. Желань едва заметила, что ее переодели в греческое платье, - такое же стыдное, без рукавов, как на служанках. Пленница без сил села на свое ложе, потом легла; и тотчас же уснула.
Проснувшись, Желань первым делом схватилась за деревянный крест на груди. Его не сняли в бане; и пока она спала, тоже.
Потом раздвинулся полог в глубине комнаты – Желань не успела даже заметить, где тут дверь, - и к ней с улыбкой подошла гречанка из тех, что помогали ей в банях; поклонившись, она предложила свои услуги. Желань смотрела на нее, ощущая мучительное стеснение и стыд, - они были как немой с глухим…
Славянка нахмурилась и показала на свое ухо, а потом на рот своей помощницы. Та удивленно засмеялась – а потом всплеснула руками: догадалась. Кивнула и села у ног Желани, точно та была какая-нибудь госпожа, - но без лести, без угодливости. Желань подумала, что ей нравится эта женщина.
Гречанка назвалась – ее звали Метаксия, что значило “шелковая”. Она объяснила свое имя, ткнув пальцем в шелковую занавесь. Желань изумленно подумала, сколько же вокруг богатств, шелков, парчи, каменьев, золота, – и какое все пустое, запустелое, точно дворец давно покинула жизнь.
Объяснить свое имя она не могла, и прислужница выучилась только неловко повторять его.
Однако Метаксия оказалась терпеливой и доброй наставницей: ей словно бы в самом деле было любопытно знать, как живут русы и как пленница-московитка попала в Город*. Словно это не по вине ее царей делались такие злодеяния – или же гречанка думала, что так и следует по-христиански: что императоры ромеев в своем полном праве над всеми народами…
Занимались они недолго: пора была мыться и завтракать, о чем гречанка весьма строго напомнила ей. На Желань в этот раз надели платье с рукавами – и странную обувь: много кожаных ремешков, крепившихся к деревянной подошве. Волосы ей Метаксия уложила на греческий манер – свернув косу вокруг головы и выпустив часть волос на спину, а после еще припудрила золотой пудрой.
Потом Метаксия опять учила ее по-гречески; потом Желань вздремнула. Она совсем не скучала и совсем не ощущала стыда – слишком устала…
Так она провела три дня – когда Желань не отдыхала, служанки усердно занимались ее красотой, к которой сама пленница была почти безразлична. Однажды ей поднесли медное зеркало, и Желань долго в изумлении всматривалась в девицу, которую увидела там. Она пыталась узнать ее – и так и не узнала.
А на четвертый день, вечером, к ней пришел мужчина.
Желань вскочила и забилась в угол, как только увидела своего господина, - это был среднего роста белокурый грек, стройный, с приятной улыбкой человека, любующегося собой, надушенный и с завитыми волосами. Девицу затрясло от страха, когда он приблизился к ней, - хотя этот ромей казался куда менее грозным, чем надсмотрщик, ударивший ее.
Гость что-то спросил. Того, что она успела выучить по-гречески, оказалось недостаточно, чтобы понять: Желань потрясла головой.
Тогда ромей рассмеялся и просто обнял ее за плечи; он склонился к ее лицу и попытался поцеловать. Желань завизжала и откинулась назад, вырвавшись из объятий господина с силой, от которой тот растерялся. Она опять забилась в угол и прикрылась шелковой занавесью.
Ромей глядел на нее в великом изумлении, как на какую-то невиданную штуку, - Желань думала, что он попытается взять ее силой, но гость только с сожалением пожал плечами и вышел из комнаты.
Желань села в угол, закрыв голову руками, и разрыдалась.
Весь следующий день она провела в мучительном ожидании, в одиночестве – даже Метаксия не приходила к ней; однако вечером гречанка явилась, и Желань обрадовалась, хотя она совсем не знала эту женщину. Но ей очень хотелось найти хоть в ком-нибудь товарища.
Метаксия принесла ей еду и вино. Желань все съела и выпила – а потом ей вдруг захотелось спать; она почуяла неладное, только когда непреодолимый сон уложил ее на постель. Метаксия собрала пустую посуду и неслышно вышла. Желань попыталась бороться с зельем – но не могла даже поднять головы.
Но она слышала, даже словно бы видела сквозь закрытые веки – как к ней снова вошел господин; и он сел к ней и снял с нее платье. Он целовал ее в губы, в плечи, в грудь; трогал срамные места, так долго, что она умерла бы от стыда, если бы сознавала себя ясно. Но теперь ей это нравилось, нравилось чем дальше, тем больше – душу усыпили, а в теле разожгли похоть…
А потом этот ромей, которого она даже имени не знала, не то что звания, обесчестил ее, и она металась и стонала в его руках, как неисцелимо раненная. У нее отняли то, чего никогда не возместить; или придали ей то, чего никогда не убавить…
Повелитель пригладил ее волосы, выпрямил неловко согнутые ноги и, улыбнувшись изумленному и жалобному виду славянки, ушел.
* Головной платок замужней женщины в Московской Руси.
* Так называли Константинополь сами греки.
========== Глава 3 ==========
Желань долго лежала в оцепенении – а потом оцепенение сменилось сном, почти смертью, какою стращали няньки подросших девиц: звериные когти хватали ее, вынимали душу за то, что не уберегла себя. Девушку вдруг, как после слов Евдокии Хрисанфовны, опять испугало собственное имя… оно представилось ей каким-то чудищем язычников, которое грозит отнять у нее Христа. Чудище душило ее, и перед ее лицом страшно горели из-под платка глаза старой ключницы, как глаза покойной матери.
- Пошто убила меня? – прошептала мать.
В ответ на стоны славянки в келье раздались тихие шаги. Неся свет, вошла женщина… но не мать, не сестра.
Чужачка. Враг.
Метаксия опустилась подле нее на колени и, нахмурив тонкие черные брови, вылила себе на ладонь какую-то жидкость из маленького сосуда. Желань очнулась от резкого запаха душистого масла – и очнулась достаточно, чтобы понять, что обнажена.
- Ш-ш, - шепнула гречанка, когда Желань встрепенулась.
Она растерла пленнице виски и лоб своим маслом, так что та вся затрепетала от холодной свежести. Метаксия улыбнулась, когда взор славянки прояснел.
- Встань, я перестелю тебе постель, - приказала она.
Желань послушно встала и пустила гречанку к своему ложу; и тогда только поняла, что отравительница говорит по-русски.
- Ты говоришь по-нашему! - воскликнула рабыня. - Что же ты это таила?
Метаксия оглянулась на нее через плечо, но ничего не ответила. Она молча переменила испятнанные простыни; в свете лампадки Желань видела, что в черных волосах гречанки, над низким лбом, несмотря на ночной час, блестят жемчужные нити, а на правой руке золотое с чернью запястье — словно та и не ложилась.
Метаксия надела на славянку новую рубашку, с вышитым низом и рукавами, и жестом пригласила снова лечь. Та села на постель, не спуская с нее глаз.
- Хочешь пить? - спросила отравительница: снова по-русски, правильно, хотя и заметно коверкая слова. Желань молча кивнула.
Метаксия поднесла ей вина напополам с водой, и пленница-московитка выпила все. Потом тронула гречанку за руку, за длинный узкий рукав; прислужница тотчас села у ее ног, как будто ожидала этого.
Желань долго смотрела в ее насурьмленные серые глаза. Конечно, эту женщину нельзя было даже упрекнуть за подлость — гречины все таковы…
Рабыня сдвинула ноги; у нее что-то сжалось внутри в комок, захотелось разразиться слезами — но она не могла перед чужачкой.
- Я христианка, - наконец прошептала Желань, качая темно-русой головой, - я так не могу…
Метаксия опять улыбнулась. Гречанка была хороша собой - но рот слишком твердый, великоватый.
- И я христианка, - ответила прислужница, показав на свой крест. Помолчала и прибавила, понизив голос:
- И он христианин…
Теплые ладони дружески сжали руки славянки. Желань сидела не отвечая, будто окаменев и онемев сразу. Что можно втолковать женщине, которая так говорит - и так делает?
Метаксия, поднявшись с колен, села с нею рядом и пригладила ее волосы. Теперь она смотрела в глаза рабыне серьезно и сочувственно.
- Я такая же, как ты, - проговорила гречанка. - Тебе нужно смириться. Иначе ты себя убьешь.
Желань поникла головою, не размыкая уст. “Я себя уже убила”, - подумала она.
- Человек, который к тебе ходит, которому ты отдана, очень важный господин — и падок на женщин, - без всякого смущения продолжала Метаксия. - Если ты будешь умна, у тебя будет счастливая судьба. Он добрый хозяин и хороший любовник.
Желань вся зарделась; зубы и ноги у нее свело от стыда.
- Кто он такой? Тебя он покинул, Метаксия? - прошептала славянка.
- Патрикий* Фома Нотарас, - ответила Метаксия, так ничего и не сказав о себе. - Твой господин… царев муж, как говорят у вас в Московии. Ты должна радоваться, что попала к нему.
Вдруг Желань ощутила душную ненависть к женщине, которая так хорошо говорила на ее языке - и так искусно на ее же языке убеждала полонянку предать свою отчизну и веру.
- Уходи! Уходи! - воскликнула рабыня. - Ты не лучше его!
Метаксия усмехнулась крупным твердым ртом; потом встала и, не поклонившись, вышла вон.
Желань заплакала — тихо, безнадежно. Ей вдруг подумалось, что слова служительницы могли быть ложью с начала до конца. Здесь нельзя верить никому.
Наутро Метаксия явилась как ни в чем не бывало — подняла славянку с постели и повела мыться.
- Тебе повезло, - вдруг сказала она в бане, обливая ее из кувшина. - Во всем городе почти не осталось воды. Мы же здесь ходим чистыми, слава Богу и императору.
Желань изумилась. Она видела, как вода в купальне сбегает по хитро устроенным мраморным трубам, - и подумала, что, наверное, таких бань в Константинополе мало сохранилось, как и дворцов.*
- Это дворец императора? - спросила славянка.
- Да, василевса, - холодно ответила служительница. - Большой дворец. Но великого василевса сейчас нет в столице.
Желань вспомнила, как ей представилось, в минутном помрачении, что человек, который вошел к ней, и есть царь ромеев… Но такого, конечно, не может быть. И сколько же здесь придворных, слуг, рабов — огромный дворец казался пустым, но в складках стенных занавесей, за порфировыми колоннами, когда они шли, звучали шепотки, багряные ковры глушили множество шагов…
- А патрикий придет сегодня? - испуганно спросила славянка. Метаксия хмыкнула.
- Как пожелает, - ответила она, заканчивая укладывать теперешней госпоже волосы. - Я не знаю.
Они вернулись в келью Желани, где вместе позавтракали, финиками и какими-то другими нежными фруктами, имен которых славянка не знала, запив их пряным вином. А потом Метаксия сразу перешла на греческую речь, как будто ни слова не знала на языке московитов. Желань поняла, что, должно быть, служительнице велено обучить ее греческому языку, и не противилась. Что пользы?
Страшные глаза матери виделись ей только тогда, когда она смыкала веки… А спать ей совсем не давали. Патрикий Фома Нотарас пришел к своей рабыне при свете дня.
Желань больше не пряталась и не боролась с ним — и белокурый патрикий остался доволен. Он, однако, теперь не пытался с ней говорить, а сразу сел на ее ложе и взял наложницу себе на колени. От него пахло разными благовониями; дорогой атлас одежды, уложенной складками, поскрипывал, когда он устраивался со славянкой на постели.
Желань хотела отвернуть лицо, но грек с неожиданной силой поймал ее подбородок и прижался к губам долгим поцелуем. Потом спустил с плеч платье и принялся ласкать и целовать ее тело. Пленница млела от страха и томления.
Потом в воздухе кельи разлился аромат оливкового масла: так пахло в греческих рядах на торжище в Москве. Ромей принес с собой кувшинчик масла, как его коварная помощница, - но употребил это масло таким образом, что Желань помертвела от унижения. Любовник, улыбаясь, не спеша умастил этим маслом ее и себя - а потом обнял наложницу и сочетался с нею. Принимая его власть, славянка обхватила своего господина за шею и приникла к нему; его руки качали ее, как неусыпные волны, омывающие Город. Теперь она не испытывала боли, а только сладострастие. И ее все сильней подмывало чувство, что есть еще лучшая, большая услада; что ей ее не дали…
Она изумленно ахнула. Посмотрев в глаза ромея — серые глаза, с ласковым и знающим прищуром - Желань испугалась себя, а не его. Она думала прежде, что крепка, - а оказалось, что ее даже толкать не надо, чтобы она упала в яму!..
- Господи, какой грех, - прошептала она.
Фома Нотарас погладил ее по щеке и что-то с улыбкой сказал. Он ей польстил. А потом снял с себя золотую цепь и повесил рабыне на шею; от нежданной тяжести она согнулась перед ним, точно всецело покоряясь, - чем патрикий остался еще более доволен, чем ее постелью.
Он ушел — а Желань, оглаживая драгоценный подарок, подумала со страхом: что будет, если она понесет от этого грека, с которым двух слов не может сказать и который может распоряжаться ею, как вещью?
Но это не ей решать. Бог управит — больше некому!
Потом на два дня ее оставили одну — но неизменная Метаксия, державшая нос по ветру, опять сменила холодность на ласковость; и даже вывела пленницу погулять. Вернее сказать — посидеть на солнце, на террасе. Но рабыня была очень рада. Хотя долго пробыть на солнце ей не дали — чтобы белую кожу не испортить…
Потом хозяин провел с наложницей еще одну ночь, ночь ласк, хотя и в этот раз почти ничего не говорил и не остался с нею спать. Но теперь Желань ощутила, что падает в яму безудержно, безвозвратно…