А потом Метаксия сообщила ей, что во дворец возвращается василевс.
* Патрикий — знатный (греч.).
* Константинопольские бани к XV веку были почти полностью разрушены землетрясениями, завоеваниями и перестройками; что очень существенно, в ходе военных действий регулярно разрушались акведуки, снабжавшие город водой.
========== Глава 4 ==========
- Вот это император Иоанн* – приглядись получше, - прошептала Метаксия в волнении, показывая пальцем в сторону волнующейся группы придворных. Они с Желанью притаились за колонной и выглядывали оттуда, как две сестры.
Желань пригляделась и так и не поняла, где император, - эти люди казались ей живой выставкой драгоценностей, как наряжались великие бояре и князья и на Руси и к которым она привыкла; но знатных греков ей было очень страшно. На Руси всегда почитали жен, и даже в самой последней из холопок видели душу; а эти господа смотрят на всех рабов, а тем паче женского пола, как на скотину…
- Не вижу василевса, - прошептала славянка, изнемогая от волнения. Василевс со свитой прошел; его окружали грозные воины, закованные в железо с головы до ног. Такую стражу она еще не видела.
- Бессмертные*, - прошептала Метаксия. – Лучшие воины нашего императора!
Гречанка шагнула вперед и выдернула товарку за руку из-за колонны. – Идем, - прошептала она. И, к ужасу Желани, повела ее не прочь, в женские комнаты, а потащила вперед, следом за василевсом. У Желани подкосились ноги от испуга; но гречанка только повела головой, показав глазами в сторону. За императором валило множество людей – придворных и слуг, мужчин и женщин, которые громко смеялись и переговаривались.
- Все радуются, - прошептала среди общего шума Метаксия. – Наш отец приехал!
Желани послышалась в ее словах ядовитая насмешка. Она чуть было не спросила: за что Метаксия не любит императора; и едва удержала язык. Но тут люди, окружавшие Иоанна, расступились, и рабыня-славянка тоже увидела его.
Это был уже старый человек – в молодые годы, должно быть, красивый, как ангел: с голубыми глазами, с аккуратной светлой бородкой и длинными светлыми волосами с проседью, точно серебро с золотом. Император был одет в позолоченный доспех – и кроткое лицо василевса казалось утомленным, точно доспех тяготил его. Иоанна держали под руки два безбородых человека. Здесь мужчины ходили и с бородами, по православному обычаю, и с гладкими лицами; но эти прислужники чем-то удивили Желань - может быть, своим одутловатым, безразличным видом, несмотря на то, что они сопровождали и поддерживали священную особу. Они были как светильники, которые задули прежде срока.
Метаксия улыбнулась, увидев, на что устремлен взгляд рабыни.
- Евнухи, - прошептала она. – Эти двое никогда не были мужчинами.
Она взяла свою наперсницу под руку, и они улыбнулись друг другу, поняв одна другую без слов. Женщину куда труднее, почти невозможно лишить женского естества.
Потом Желань увидела, как греки расступаются, пропуская к императору других смуглых и черных южан; но одетых иначе, нежели ромеи, - в высоких драгоценных шапках, больших, словно надутые золотые шары, и длинных и тяжелых черных бархатных платьях.
- Итальянцы… Католики, - прошептала Метаксия со странным отвращением; и сама Желань ощутила такое же необъяснимое отвращение. – Идем, - резко сказала гречанка, и они наконец пошли прочь, проталкиваясь через толпу, в которой никому не было дела до положения двух этих женщин. Только выйдя в коридор, Желань ощутила, какой спертый был в зале воздух, - запах людей чуждых друг другу кровей, как звериный, оскорблял нюх…
Сегодня Метаксия вытащила ее из кельи почти силой, сказав, что ей хочется посмотреть на императора; Желань не посмела спорить, а Метаксия, по-видимому, нуждалась в женской поддержке, в какой пленная славянка не могла ей отказать.
Они вернулись в гинекей, и тут дорогу им заступил тот самый темнолицый страж, который сквозь пальцы посмотрел на выход женщин, спешивших приветствовать императора. Он о чем-то спросил Метаксию – и гречанка, сложив руки на груди, ответила гордо и гневно; и даже кивнула покрытой покрывалом головой в сторону, приказывая стражнику отойти. Тот со злостью посмотрел на славянку – и дал обеим дорогу. Желань вдруг подумала, что до сих пор не знает, на каком положении здесь ее прислужница и спутница.
Они вернулись в комнату, и гречанка с радостным и усталым вздохом бросилась на шелковые подушки, раскиданные по полу. – С тобой мне позволено ходить куда угодно, - прошептала она. – Иногда так хорошо быть рабыней, тенью человека, которую никто не замечает!
Желань покраснела от гнева; но Метаксии, конечно, не было дела до ее чувств.
Они сделались странными товарками – одна выручала другую; только одна знала все, а другая ничего…
- Можно ли мне иногда ходить одной? Здесь, между комнатами для женщин? – спросила Желань, совладав со своим гневом, ни в какую минуту не приличествующим рабыне. Гречанка ласково и снисходительно улыбнулась.
- Выйди, если хочешь, - только тебе некуда пойти: никто из благородных жен тебя не примет, а с мужчинами говорить нельзя, - ответила она.
Потом Метаксия встала с подушек и, подойдя к Желани, пожала ей руки, посмотрев в печальные карие глаза. Она тоже погрустнела.
- Не думай, что сможешь сбежать, - это место, откуда никто из нас не может сбежать; и сам император…
Она покачала головой. Императора теснили многие враги, и враги подрывали стены города, который давно уже не был так неприступен, как гласили легенды. Вся империя, поглощаемая турками, сходилась, сужалась к Константинополю…
Пленной московитке все это рассказала Метаксия, болтавшая с нею от безделья – или из непонятного умысла.
- Почему ты так много говоришь со мной? – вдруг, не утерпев, спросила Желань. – Ведь я для тебя только раба?
Она расплела волосы, вернувшись в келью; и теперь опять бездумно заплетала их в косу.
Метаксия прямо посмотрела славянке в глаза.
- Ты мне нравишься, - сказала она. – Ты дикая и чистая.
Она вдруг вздохнула.
- Таковы когда-то были мы… эллины, народ моря…
Вдруг ее гибкая и сильная фигура словно опростилась, освободилась от тяжелых украшений - и от слов Метаксии, как от всего ее города, снова повеяло древностью: седой стариной, какой не помнили даже пращуры Желани. Стариной, рассыпавшейся в прах еще до рождения Руси.
Желань откинула за спину наспех заплетенную косу, покрыла волосы шелковой тканью и, придерживая накидку одной рукой, тронула дверь. Она думала, что Метаксия остановит ее, - но та не сказала ни слова. Славянка тихо вышла.
Она очень робела вначале – но потом, перекрестившись, взбодрилась и двинулась по коридору уже смелее. Ей никого не попадалось. Только мрамор и золото стен, тускло отражающее и преображающее ее саму, - такими преображенными в золоте, должно быть, видели себя цари ромеев.
Желань слышала от Метаксии - и видела уже и собственными глазами, что золото Большого дворца собрано в самых лучших палатах, для приема избранных гостей, а в прочих местах - пустота и тлен: убогая пышность, которая только и осталась нынешним императорам. Иоанн Палеолог был даже бездетен, несмотря на то, что уже трижды овдовел…
Московитка шла и шла, трогая холодное золото, - потом в глазах у нее мелькнула человеческая фигура… Желань вскинула голову. Мужчина? Нет, отрок - и, конечно, скопец: только таких слуг и допускали на женскую половину. Юноша брел куда-то из комнаты в комнату.
- Стой! – воскликнула Желань; хотя никак не могла ему приказывать; и не могла ожидать, что он поймет. Но отрок понял и остановился.
А когда наложница патрикия Нотараса узнала этого безбородого, сердце у нее облилось кровью.
- Господи, - прошептала она, крестясь. – Что же они с тобой сделали?..
Отрок, которого мать когда-то, припадая к нему в отчаянии, называла красной девицей, стоял и неподвижно смотрел на Желань: смотрел с какой-то ненавистью. Все же она решилась приблизиться к нему и тронуть за плечо. Он вздрогнул, но остался на месте.
- Микитка, болезный ты мой…
- Теперь меня зовут Иоанном, - хрипло ответил юноша.
Желань рассмеялась.
- Как императора…
Она закусила губу, не смея продолжать, - а рабичич быстро отошел от нее и уставился в стену, сложив руки на груди.
- А где твоя мать? – спросила Желань.
Она взялась за лоб, кусая губы, ужасаясь услышать ответ, который слетит с губ безбородого. Если Микитка вообще ответит.
Но он ответил – после долгого молчания, не поворачиваясь к Желани:
- Мать продали в служанки одному итальянцу, купцу, и меня с ней… Он понимает по-нашему… и поставил ее над своим хозяйством, чтобы следила, пока его дома нет – пока он ездит по дальним краям. А потом меня продали во дворец, потому что мне не нашлось дела у католика.
Микитка-Иоанн оглянулся на Желань и обжег ее глазами.
- Мать смирилась, потому что хозяин был к ней добр и обещал, что мне будет хорошо…
- Ты не виделся с ней больше, - прошептала Желань: как будто это и так было непонятно. Юноша качнул головой.
- Что я, совсем дурной? – сжимая красивые губы, проговорил он; на щеках пламенели розы. - Даже если бы и позволили…
Он говорил сейчас как мужчина, как ни разу не говорил в их первую встречу, - но мужчиной, мужем, ему уже никогда не быть.
Желань быстро подошла к нему… ей так хотелось обнять его, утешить; но она знала, что нельзя. Микитка повернулся к ней, и она положила ему ладонь на плечо, не посмев больше заговорить.
Он прижался горячим лбом к ее груди – на несколько страшных, бесценных мгновений – а потом, сняв руку пленницы со своего плеча, молча последовал, куда направлялся. Дверь одного из покоев гинекея открылась на его стук - и снова закрылась.
Желань опустилась на пол и, закрыв лицо руками, всплакнула. Нет, она не плакала долго – она быстро овладела собой, как несчастный рабичич, который сейчас держался так стойко. Одному Богу было известно, что Микитка таил в сердце против своих мучителей.
Желань встала на ноги, вздохнула и перекрестила ту дверь, за которой он исчез. Потом перекрестила свой лоб и, поклонившись невидимым заступникам, вернулась к себе.
Метаксия была по-прежнему у нее в спальне – но теперь занималась делом: она шила при свече. Вскинув голову на звук шагов, взглянула своими умными серыми глазами в лицо наложницы. Ни о чем не спросила.
- Хочешь поработать со мной? – предложила прислужница.
Желань с готовностью кивнула; и вскоре забылась за рукодельем вместе с гречанкой, голова к голове. Забылась хотя бы ненадолго.
Господин пришел к ней через день после приезда василевса. Теперь у Желани были крови, нечистые дни; и Фома Нотарас не притронулся к ней. Они уже могли немного говорить – и грек остался у нее для разговора…
Хозяин спросил на своем языке, как ее зовут, - неужели не выведал этого у Метаксии? Или ему попросту не было никакого дела до ее прежней жизни?
- Меня зовут Желанью, - сказала рабыня по-гречески. Ромей улыбнулся и, ласково приблизив к себе ее голову, поцеловал ее в лоб.
- Это языческое имя, тебе оно больше не годится, - сказал он. – Теперь тебя будут называть Феодорой.
Желань заплакала. А ромей сел рядом, обнял ее за плечи и взял за руку, как сердечный друг. Ласково сказал, что скоро поведет ее в цирк, на представление – путь в цирк вел прямо из Большого дворца, чтобы василевсы могли развлекаться, не выходя из дому. В честь возвращения императора устраивают игры…
Пленница смутно понимала, о чем говорит хозяин, - и это смутное понимание отчего-то наполняло ее ужасом; она продолжала плакать, не поднимая глаз. Патрикий еще раз поцеловал ее в лоб, погладил по волосам и ушел.
Желань подняла голову, глядя ему вслед сверкающими влажными глазами, - потом вытерла глаза и перестала плакать.
* Иоанн VIII Палеолог, предшественник Константина XI Драгаша, последнего императора Византии, и предок Софьи Палеолог, греческой царевны, выданной замуж за московского великого князя Ивана III.
* Элитное подразделение византийской армии.
========== Глава 5 ==========
Ей снилось, что в Остриане Нерон со свитой августианов, вакханок, корибантов и гладиаторов давит украшенной розами колесницей толпы христиан, а Виниций хватает ее в объятья, втаскивает на колесницу и, прижимая к груди, шепчет: “Идем к нам!”
Генрик Сенкевич, “Камо грядеши”
- Мы не можем с этим смириться, - сказал патрикий Нотарас.
Усталое лицо сидящего императора озаряло солнце, светившее в окно, – но не оживляло, а словно подчеркивало его годы, его бремя.
- Это решалось при вашем участии, - тихо возразил василевс, - или теперь вы берете свои слова назад? Без поддержки Рима мы ничего не сможем сделать.
Он поднял голову и взглянул в глаза патрикия.
- Что в мое отсутствие случилось такого, что заставило вас склониться на другую сторону? – снова прозвучал его негромкий, ровный голос. - Почему теперь вы опять сделались так непримиримы к католикам?
Под его пристальным взглядом на белых щеках Фомы выступил румянец. Благолепное лицо василевса изменилось – слабая недобрая улыбка тронула губы; но он ничего не сказал.
- Нам нужно молиться, - глубоко вздохнув, проговорил император, - нужно молиться всем братьям-христианам об отвращении грозящей империи чумы. Быть может, если мы соединим праведные слова с праведною жизнью, случится чудо…
- Время чудес для нас давно миновало, государь. Знамение Риму было послано полторы тысячи лет назад, - резко сказал патрикий.
Сейчас это был далеко не тот лукавый и нежный человек, которого принимала у себя рабыня-славянка, - а прямой, властный муж, как и следовало его благородному званию. Но Фома Нотарас перешел грань; император резко встал с кресла, запахнувшись в багряную мантию. На его щеках выступил такой же багрянец.
- Я не желаю слушать, как вы богохульствуете. Приказываю вам идти и помолиться, чтобы Господь прояснил ваш разум, - отрывисто приказал Иоанн. – Сейчас нас ничто не должно ни смущать, ни разъединять!
Патрикий несколько мгновений неподвижно смотрел на императора – потом, точно вдруг осознав, где он находится и какой приказ получил, поклонился и быстрыми шагами направился прочь. Взметнулась его щегольская мантия, проскрипели сапоги на высоких каблуках. Престарелый император Иоанн посмотрел ему вслед – потом опять опустил голову, и губ коснулась улыбка, полная отвращения.
Фома Нотарас прошел несколько залов дворца, ничего вокруг не замечая, точно и вправду помутившись рассудком, - а потом провел рукою по лбу… и, встряхнув светлой головой, направился к выходу. Стража у дверей посторонилась, отсалютовав благородному мужу; он не ответил на приветствие. Фома пошел прямо в храм, к великой Святой Софии – непорочной царице Города, царице империи, все еще согревавшей и возвышавшей сердца всех христиан. Там он долго молился, припав лбом к полу.
Как ему теперь хотелось жить! Патрикий был еще довольно молод – ему не исполнилось и тридцати; но уже утомлен жизнью. Он пресыщался, еще не попробовав ни блюда, ни женщины, а только взглянув на них и поняв, какой вкус будет у его удовольствий, - как и многие благородные люди империи. Теперь же ему как будто дали новые глаза и новые чувства…
Что такое с ним сделалось, чего он причастился?
Патрикий не желал об этом думать; а только вздохнул и еще раз припал головою к драгоценному мозаичному полу. Потом он перекрестился и встал. Ему следовало бы еще и исповедоваться – но как раз сейчас он этого не мог.
Хотя он привык лгать, а вернее говоря – недоговаривать на исповеди; но сейчас это вдруг показалось невозможным… Не священника ему было страшно, не грустного укоряющего лика Христова; а чего-то, что пробудилось у патрикия внутри.