В Большой цирк стекалось множество людей – и благородных, и низких; в числе их много таких, которых никогда не допустили бы в цирк Рима языческого. Но не Нового Рима, пытавшегося примирить обычаи, сделавшие древнюю империю великой, с обычаями христианскими. Владыки мира примирились со своими рабами, выпестовавшими Христа в катакомбах, примирились со всеми народами, поглощенными империей, - и расточились в обладании Христом и народами; Византия все еще жила, из века в век возрождаясь новою кровью, новым причастием…
Вот и сейчас пленница-московитка, боязливо оглядываясь по сторонам, видела вокруг женщин не выше себя по положению, женщин разных кровей, - таких же безымянных обитательниц гинекея, которых вели развлечься их повелители. Некоторые были беременны; некоторые другие, быть может, тоже, только умело это скрывали. Но все женщины казались довольными и возбужденными; и Желань постаралась придать себе такой же вид.
Метаксия, шагавшая рядом с нею, была довольна и возбуждена без всякого притворства. – Колесничие гонки – это лучшее зрелище, которое я видела, - говорила она славянке, трогая ее то за плечо, то за локоть горячими пальцами; серые глаза Метаксии сияли. – Жаль, что теперь их так редко увидишь! Церковь не любит и запрещает нам развлечения!
Желань хотела спросить – не слишком ли много они развлекаются, не забыли ли все прочее, весь христианский долг; но вспомнила, как ромеи понимают христианство, и промолчала.
Ей иногда казалось, что даже язычники чище этих лицемерных людей…
Она перекрестилась. Метаксия увидела жест своей спутницы и вдруг невежливо толкнула ее в бок.
- Ты не в храм идешь, перестань! – приказала гречанка. – Улыбнись, сейчас все улыбаются!
Желань вспомнила разоренные бани, разоренный дворец – увидела множество смеющихся лиц вокруг и вдруг подумала, что унывать позволено только тем из людей, кто благополучен и спокоен за свою жизнь: остальные не могут позволить себе такой роскоши. Она расправила плечи и улыбнулась. Темные глаза горели огнем, какого в них не появлялось прежде.
Метаксия одобрительно пожала ей локоть.
Они стали рассаживаться, следуя указаниям служителей; конечно, низкие женщины, не имевшие чина и звания, - наложницы и служанки, - садились отдельно. Желань посмотрела вокруг себя и скоро отыскала благородных господ, среди которых были и мужчины, и женщины. В числе их был и ее хозяин, сейчас со смехом переговаривавшийся с какой-то красавицей. Желань вдруг что-то укололо в сердце.
У знатных греков было столько чинов и званий – Метаксия пыталась учить ее, но Желань скоро запуталась и только замотала головой, отказываясь слушать дальше. Ей это аристократство представилось какой-то сверкающей громадой, которая давит на плечи простых людей и бесчисленных рабов, вроде нее. Она не хотела присоединиться к ним, чтобы давить народ – и всех страдателей - еще сильнее!
Но теперь ей больно было видеть, как ее господин наслаждается обществом таких же, как он сам, утонченных, всевластных мужчин и женщин; ей хотелось в эти минуты быть среди них…
Метаксия похлопала ее по плечу.
- Не зазевайся – а то как раз лошадь растопчет, - с усмешкой проговорила гречанка. – Никуда не уйдет твой Нотарас! Ты повисла у него на шее - и этим пленила его куда сильнее, чем те, кто ему не принадлежит!
Желань ахнула и закрылась покрывалом от стыда. И только тут осознала, что Метаксия тоже шла с ними, с наложницами; и нисколько не смущалась этим. А ведь была, несомненно, далеко не из простых – только теперь девушка из Руси, начавшая понимать ромеев, начинала это понимать.
Узницы гинекея сели рядом на скамью, толкаясь коленями, и Желань ощутила восторг, который испытывали ее соседки, жившие одним днем. Она засмеялась вместе с ними; тот же недобрый блеск появился в глазах.
Напротив них появился прислужник, предложивший женщинам засахаренные фрукты и пирожки, и Метаксия без стеснения схватила угощение и поделилась со своей подопечной. Желань посмотрела в лицо юному греку, стоявшему опустив глаза, – и вдруг спросила себя, не евнух ли он…
Надкусив сладкий пирожок, она осмотрелась. Большой дворец порою казался Желани пустым, город – обезлюдевшим, особенно в те знойные часы, когда ей дозволялось покинуть стены своей тюрьмы; но ипподром оказался битком набит, влиятельными и простыми людьми всех родов, какие Метаксия тщетно пыталась заставить ее выучить. Весь амфитеатр, казалось, дышал единой грудью - но пестрел всеми красками, приятными глазу. Знать была роскошно одета – в яркие желтые, алые, голубые шелк и бархат; Желань впервые увидела и изумилась особому роду византийского искусства - многие платья, хотя и глухие и тяжелые, были затканы и вышиты изображениями святых, а то и целыми сценами из Священного Писания, отделанными драгоценными камнями. Осиянные нимбами лики взирали с грудей - и даже со спин счастливых приближенных василевса; и на одни из икон господа Византии сейчас садились, помещаясь на мраморных скамьях, а другие образы, скорбные и негодующие, остались взирать на бесовскую потеху со своих высоких мест.
Желань покачала головой и перекрестилась, невзирая на недовольство Метаксии. Нет: на Руси никогда бы не попустили такому беззаконию…
Потом Желань увидела, как все встают; Метаксия подхватила ее под руку и поставила на ноги прежде, чем славянка осознала, что происходит. Появился император в сопровождении самых доверенных приближенных; в числе их был тот самый человек, который продал Желань во дворец. Как и тогда, его голову сжимал золотой обруч, и он посматривал по сторонам с горделивой и веселой наглостью. С василевсом шли также несколько священнослужителей – он сам сейчас походил на священнослужителя своим тяжелым парчовым облачением.
- Многая лета императору! Многая лета! – выкрикнули тут все, кто находился в цирке; и даже Желань, лишь несколько дней назад получившая имя Феодоры, выучилась по-гречески достаточно, чтобы повторить славословие без запинки и без раздумий.
Зрители усердно рукоплескали. Иоанн поднял голову – и воздел руку в ответном приветствии. Цирк чуть не разорвался от восторгов; горячие греки топали ногами, потрясали кулаками, кричали.
Император еще раз вскинул руку – и воцарилась тишина.
Нет, не полная – в цирке еще, ряд за рядом, умирал возбужденный гул; но зрители уже садились обратно, благоговейно замирая.
Император обвел взглядом притихший цирк, его голубые глаза остановились на обитательницах гинекея – Желани показалось, что точно на ней…
Потом василевс проследовал на почетное место, где воссел со своей свитой и своими святыми отцами. Желань заметила кое-где также яркие оранжевые облачения и такие же шапочки, покрывавшие стриженые головы: Метаксия еще раньше объяснила ей, что так одеваются католические священники.
- Сколько святых людей, - прошептала московитка, подразумевая, что в цирке им вовсе не место. Метаксия досадливо вздохнула, поняв ее превратно.
- Ах, как жаль, что ты не бывала в Большом цирке прежде, в дни его славы! Уж тогда-то здесь было на что посмотреть!
Перед ними снова остановился отрок-служитель, предложивший женщинам прохладительные напитки; и Метаксия снова оделила питьем себя и свою подопечную.
Потом взяла ее руку себе на колено и сжала в своей – было так странно смотреть на белую тонкую руку, которую сжимала смуглая и сильная, с накрашенными ногтями.
- Теперь смотри! – приказала гречанка.
Желань увидела, как на посыпанную песком арену в четыре ряда выехали возницы в разного цвета одеяниях: сильные и красивые греки, которые сверкали белыми зубами, улыбаясь зрителям. Славянка привстала со скамьи, увидев, что колесничие правят квадригами: страшно было даже смотреть на то, как один человек удерживает четырех коней, а уж каково оказаться на его месте… Породистые лошади нетерпеливо ржали, мотая головами, увенчанными плюмажами; и такими же породистыми и нетерпеливыми, исполненными животной силы были возницы.
- Как хороши! Божественны! – воскликнула Метаксия; многие женщины рядом тоже пожирали глазами колесничих и не скупились на замечания. Метаксия стиснула руку Желани. – Да поможет тебе Аполлон, Димитрий! – проговорила она, глядя на мощного возницу в зеленом одеянии, с гривой каштановых волос, струящихся из-под посеребренного шлема с пучком зеленых же перьев.
- Я стою за зеленых, - вполголоса заметила она Желани, как будто той это могло что-то сказать; а может, Метаксия потому и говорила, что славянка не знала ничего и никому не могла ее выдать. – Я не ставлю на них, потому что низкие женщины не участвуют в играх… но всем сердцем надеюсь, что мой Димитрий победит! – прибавила гречанка.
- А на кого ставит Фома? – тихо спросила Желань, впервые назвав так своего господина. Метаксия рассмеялась.
- Несравненный патрикий со мною заодно, - сказала она. – А вот император стоит за голубых*, как и его доместик схол*!
Она кивнула в сторону благородного работорговца в золотом венце.
Желань понимала, что эти партии означают больше, чем просто игру; но дальше этого ее ум зайти не мог. Забава для гречина легко перетекала в смертельную вражду; и вражда была игрою…
Зрители дружно закричали, когда квадриги вынеслись вперед; в глазах у Желани они слились в многоцветный неукротимый вихрь. Она стиснула руки и только пыталась различить, стоят ли еще в колесницах люди; выпасть и убиться, должно быть, проще простого!
Она вскочила со скамьи вместе с Метаксией, потому что гречанка подхватила ее на ноги и стояла вся дрожа от волнения и сжимая ее плечо, выкрикивая слова ободрения своему “зеленому”. Раньше Желани представлялось, что только мужчины могут вести себя так необузданно; но здесь многие зрительницы не отставали от Метаксии.
Желани стало дурно и она села на место, закрыв лицо руками. Этого было слишком много для нее. Ее одолели чужие, чуждые ей страсти, бродившие по ипподрому, и она потеряла счет времени…
Потом славянка почувствовала, как Метаксия толкает ее в бок и смеется.
- Победили “красные”! – воскликнула она. – Слышишь? Не наши, но и не Иоанна!
- Что ты! – воскликнула Желань, в испуге прижав руку к груди. Она стала осматриваться, не слышал ли кто, - и только потом поняла, что Метаксия говорит с нею на ее языке: с каждым днем гречанка говорила все бойчее, хотя и прежде объяснялась очень хорошо.
Потом в цирке звучала музыка и песни; потом боролись атлеты, белые и черные, как сажа: Желань даже подумала, что это ей грезится. Под конец устроили потешный бой – воины в доспехах, с закрытыми лицами, сражались на мечах. Двое бойцов были ранены и их унесли.
Метаксия уже успела рассказать славянке, что в старину такие поединки шли не до первой крови – а до смерти, между пленными рабами, которых нарочно выучивали для братоубийства…
- Слава богу, это давно прекращено! – сказала гречанка. – Император милосерд, и мы крестились и изменились!
“Ничуть вы не изменились, - подумала Желань, - какие были кровопийцы, звери, такие и остались”.
Напоследок все встали, и хор певчих славословил благочестивейшего и всеблаженного императора.
Потом Метаксия проводила Желань в комнату, держа под руку, потому что у славянки голова шла кругом.
Когда рабыня осталась одна, к ней пришел Фома Нотарас, который обнял ее и поцеловал.
- Как тебе понравилось зрелище, Феодора? – спросил он, приподняв ее подбородок. Глаза его, как и раньше, светились ласковым превосходством – но не будь ее ум так затуманен, Желань заметила бы, что ромей словно бы чего-то ищет в ее лице. Прежде он так не смотрел.
Видя, что наложница не отвечает, Фома повторил свой вопрос. Желань посмотрела исподлобья.
- Дивно, лепо…
Поняв, что говорит по-русски, она заставила себя улыбнуться и сказала по-гречески:
- Чудно!
А сама подумала, что никогда еще не видела таких бесовских игрищ – еще и с благословения церкви…
Ей показалось, что хозяин сейчас захочет ее, - но он еще раз посмотрел ей в глаза, потом возложил руку на голову и, улыбнувшись так же странно, точно сомневался и в себе, и в ней, вышел вон.
Он пришел только ночью, когда Желань ждала его, - хотя она не больше прежнего могла сказать, что рада такому принуждению, но была готова к тому смятению чувств, сродни императорским игрищам, в которое хозяин ввергал ее.
* Командующий войсками одной из областей (Востока или Запада), чин I класса в византийской табели о рангах.
* Колесничие гонки в Византии, как и прежде в Риме, нередко имели политический характер, и противостояние партий возниц означало политические разногласия. В частности, некоторыми историками считается, что голубые всегда стояли за господствующую религию, отстаивали интересы церкви и ее политическую независимость, а зеленые были либералами, сочувствовали еретическим императорам и даже в некоторой степени языческим традициям.
========== Глава 6 ==========
- Мне очень нравится ваша carissima*, синьор, - сказал итальянец в разноцветном берете, с живыми черными глазами – слишком живыми на увядшем желтом лице.
Фома Нотарас поднял брови.
- Carissima?
Дела гинекея, любовные дела у греков никогда не обсуждались так прямо, как это было принято у папистов.
- Ваша женщина из Московии, - с усмешкой пояснил его собеседник. Фома покраснел от гнева, сжав губы; итальянец продолжал невозмутимо глядеть на него. Это был художник – Альвизе Беллини, мастер венецианской школы, уже прославившейся при дворе василевса.
Патрикий совладал с собой и спросил:
- И что же?
Он догадывался, к чему ведет живописец, и это ему не нравилось – это было почти как та мерзкая уступка, уния с католиками, на которую все-таки пришлось пойти греческой церкви.
Мастер вздохнул, сложив на животе узловатые руки.
- Эта женщина отличается красотой, какой я не встречал в Италии – и даже здесь, при дворе императора, - задумчиво произнес он; а жадный блеск в глазах говорил, что итальянец припоминает каждую черту полюбившегося ему лица. – Я бы очень желал написать ее, чтобы увезти с собою в Венецию.
Патрикий свел брови. Прежде, чем благородный муж холодно отказал ему и отправил прочь, ремесленник торопливо прибавил:
- Я заплачу, не вы! Вам это не будет стоить ни гроша!
Фома Нотарас погладил чистый подбородок и улыбнулся, пристально рассматривая настырного живописца, - тому стало не по себе. Он знал, что греческая мягкость бывает пострашнее итальянского бешенства.
А потом ромей сказал:
- Она не согласится. Она очень застенчива – и сочтет оскорблением такое внимание к своей красоте.
- Мадонна, - пробормотал Беллини. – Какая потеря!
- Нет, не мадонна, - усмехнувшись, возразил патрикий. – У нас Богоматерь не принято представлять в земном образе, как и делить ее на число областей, которым она покровительствует!
- Вы очень образованны и богобоязненны, синьор, - поклонившись, сказал Беллини.
Он помешкал, подбирая новые слова для убеждения, - но тут ромей неожиданно сказал:
- Я соглашусь, чтобы написали портрет Феодоры, - но с моим условием, а не с вашим. Я заплачу вам – а картина останется у нас.
Беллини на несколько мгновений опешил. Ромей, склонившись к своему собеседнику, смотрел ему в лицо так, что стало ясно – выторговать картину не удастся. По крайней мере, сейчас.
- Будь по-вашему, синьор, - наконец сказал мастер. – Я смиренно склоняюсь перед всеми вашими условиями.
Помолчав, живописец спросил:
- Когда я смогу видеть синьорину?
Грек склонил голову в раздумье – потом ответил, немного помрачнев:
- Я сам уведомлю ее и дам вам ответ.
Беллини вскинул голову, поднял руку, точно вдруг вспомнив о досадной мелочи:
- Но ведь синьорина, конечно, не понимает по-итальянски?
Фома улыбнулся.
- Во дворце есть благородная госпожа, которая сможет переводить для вас и для Феодоры, - ответил ромей: теперь с благожелательной уверенностью властелина. - Это патрикия Метаксия Калокир, дама большого ума и учености – она знает четыре языка, считая и язык Западного Рима.
- Буду счастлив таким знакомством, - сказал совершенно удовлетворенный мастер. Он еще больше оживился, когда ему указали на новую примечательную женщину.