– У меня есть подушка, – сказала женщина.
Она вскипятила кофе, потом встала и вышла, двигаясь бесшумно и призрачно, как тень.
– Иди поешь! – сказал Штайнер и разлил кофе в две пиалы с синим луковым узором.
Они ели хлеб и колбасу… Женщина вошла снова и принесла подушку. Она положила ее на приготовленную для Керна постель и присела к столу.
– А ты не выпьешь кофе, Лило? – спросил Штайнер.
Она покачала головой. Она молча глядела на обоих, пока они ели и пили. Потом Штайнер встал.
– Пора на боковую. Ведь ты устал, малыш?
– Да. Теперь я и сам это чувствую.
Штайнер погладил женщину по волосам.
– Иди и ты спать, Лило.
– Да. – Она послушно встала. – Спокойной ночи.
Керн и Штайнер улеглись. Штайнер погасил лампу.
– Знаешь, – сказал он из темноты через некоторое время, – жить надо так, будто туда уже никогда не вернешься.
– Да, – ответил Керн. – Для меня это нетрудно.
Штайнер зажег сигарету. Он курил медленно, длинными затяжками. Красноватая светящаяся точка каждый раз вспыхивала немного ярче.
– Хочешь закурить? – спросил он. – В темноте у них совсем другой вкус.
– Да. – Керн нашел ощупью руку Шайнера, протягивавшую ему пачку сигарет и спички.
– Как было в Праге? – спросил Штайнер.
– Хорошо. – Некоторое время Керн курил молча. Потом сказал: – Я там встретил одного человека.
– И поэтому теперь ты приехал в Вену?
– Не только поэтому. Но она тоже в Вене.
Штайнер улыбнулся в темноте.
– Представь, крошка, что ты путешественник. А у путешественников должны быть приключения; но ничего такого, что вырывает у них кусок сердца, когда надо идти дальше.
Керн промолчал.
– Это отнюдь не умаляет ценности приключений. И не служит обвинением сердцу. И тем более не виноваты те, кто дает нам по дороге немного тепла. Может быть, немного виноваты мы сами. Тем, что берем, а отдаем так мало.
– Я думаю, что вообще ничего не могу отдать. – Керн вдруг пришел в отчаяние. Что ему вообще было известно? И что он вообще мог дать Рут? Только свое чувство. А ему казалось, что это – ровно ничего. Он был молод и не ведал, что это – всё.
– Нет ничего такого, что больше, чем немного, крошка, – сказал Штайнер. – Это – почти всё.
– Смотря по тому, чьё – всё.
Штайнер усмехнулся.
– Не бойся, крошка. Все, что человек чувствует, – правильно. Окунайся туда с головой. Только не зависай. Завтра пойдем к Поцлоху…
– Спасибо. Я здесь наверняка отлично высплюсь…
Керн отложил в сторону свою сигарету и уткнулся в подушку незнакомой женщины. Он все еще был в отчаянии; но и почти что счастлив.
IX
Директор Поцлох был шустрый маленький человек с растрепанными усами, огромным носом и пенсне, которое вечно сваливалось с носа. Он всегда страшно торопился; больше всего тогда, когда делать было нечего.
– Что случилось? Быстро! – сказал он, когда Штайнер зашел к нему с Керном.
– Нам ведь нужны подсобники, – сказал Штайнер. – Днем – для уборки, вечером – для телепатических опытов. Вот я привел. – Он указал на Керна.
– Он что-нибудь умеет?
– Он сумеет все, что нам понадобится.
Поцлох прищурился.
– Знакомый? Что он просит?
– Еда, жилье и тридцать шиллингов. Пока.
– Это целое состояние! – вскричал директор Поцлох. – Гонорар кинозвезды! Вы хотите меня разорить, Штайнер? Почти такие деньги платят легально нанятому рабочему, – прибавил он миролюбиво.
– Я согласен без денег, – быстро отреагировал Керн.
– Браво, юноша! Вот так становятся миллионерами! Скромность способствует карьере! – Поцлох шумно высморкался и поймал соскользнувшее с носа пенсне. – Но вы не знаете Леопольда Поцлоха, последнего филантропа! Вы получите гонорар. Пятнадцать шиллингов наличными в месяц. Я сказал: гонорар, дорогой друг. Гонорар, не жалованье! С этой минуты вы – артист. Пятнадцать шиллингов гонорара – это больше, чем тысяча шиллингов жалованья. Он умеет еще что-нибудь, особенное?
– Немного играет на рояле, – сказал Керн.
Поцлох энергично насадил на нос пенсне.
– Умеете играть тихо? Для настроения?
– Тихо лучше, чем громко.
– Отлично! – Поцлох преобразился в фельдмаршала. – Пусть подрепетирует что-нибудь египетское. Для распиленной мумии и дамы без живота нам пригодится музыка.
Он исчез. Штайнер, качая головой, смотрел на Керна.
– Ты подтверждаешь мою теорию, – сказал он. – Я всегда считал евреев самым глупым и легковерным народом на свете. Мы бы вырвали у него чистых тридцать шиллингов.
Керн улыбнулся.
– Ты не учитываешь одного: панического страха, воспитанного в нас за несколько тысяч лет погромов и гетто. Если принять их в соображение, то евреи – просто отчаянно смелый народец. И в конце концов, я всего лишь жалкий полукровка.
Штайнер ухмыльнулся.
– Ну ладно, тогда пошли есть мацу. Мы собирались отпраздновать праздник кущей. Лило – отличная повариха.
Заведение Поцлоха состояло из трех аттракционов: карусели, тира и панорамы мировых сенсаций. Штайнер сразу же, с утра, ввел Керна в курс его обязанностей. Он должен был чистить бронзовые части лучших лошадей карусели и подметать карусель.
Керн принялся за работу. Он вычистил не только лошадей, но и оленей, которые качались в такт, и свиней, и слонов. Он так углубился в это занятие, что не услышал, как к нему подошел Штайнер.
– Пойдем, малыш. Пора обедать!
– Уже опять пора есть?
Штайнер кивнул.
– Уже опять. Немного непривычно, а? Ты оказался в артистической среде; здесь царят самые буржуазные на свете нравы. Даже полдник бывает. Кофе и пирожные.
– Как в сказке! – Керн вылез из гондолы, привязанной к киту. – Господи, Штайнер! – сказал он. – В последнее время все складывается так удачно, что прямо страшно становится. Сначала в Праге, а теперь здесь. Вчера я еще не знал, где буду ночевать, а сегодня у меня работа, жилье и приглашение на обед. Я еще не могу в это поверить!
– Принимай все как есть, – ответил Штайнер, – без размышлений! Старое правило странствующих и путешествующих.
– Хоть бы это счастье продлилось еще немного.
– Место солидное, – сказал Штайнер. – Месяца на три. До холодов.
Лило поставила на траве около вагончика колченогий стол. Она принесла большую миску с овощным супом и мясо и присела к Штайнеру и Керну. В воздухе чувствовалось легкое дыхание осени, день был ясный, на лужайке трепыхалось развешанное для сушки белье, в том числе несколько желто-зеленых клоунских балахонов.
Штайнер с наслаждением потянулся.
– Что значит здоровый образ жизни! А теперь пора в тир.
Он показал Керну, как заряжать ружья.
– Существует две категории стрелков, – сказал он. – Тщеславные и жадные.
– Как и в жизни, – проблеял пробегавший мимо директор Поцлох.
– Тщеславные стреляют по картам и номерам, – развивал свою мысль Штайнер. – Они неопасны. Жадные хотят кое-что добыть. – Он показал на несколько этажерок у задней стены тира, заваленных игрушечными мишками, куклами, пепельницами, бутылками, бронзовыми фигурками, предметами домашнего обихода и тому подобными вещами. – Им нужно дать выиграть. А именно то, что лежит на нижних полках. Но если такой стрелок подбирается к пятидесяти очкам, это значит, что он хочет взять приз с верхних полок, где призы идут по десять шиллингов и больше. Тут ты подсовываешь ему волшебные пули оригинальной конструкции директора Поцлоха. Они выглядят точно так же, как и остальные. Они вот здесь, с этой стороны. Клиент весьма удивится, когда выбьет всего лишь двойку или тройку. Немного меньше пороху, понятно?
– Да.
– Главное, никогда не менять ружье, молодой человек! – пояснил вновь оказавшийся у них за спиной директор Поцлох. – Ружье вызывает у клиентов подозрения. Пули – никогда! И потом – соблюдать баланс! Пусть люди получат свой выигрыш. Но надо же и заработать. Вот здесь-то и необходимо установить баланс. Если вы умеете это сделать, вы художник жизни. Не говорите лишнего. Если клиент приходит часто, он, конечно, имеет право на третью полку.
– Тот, кто просадил пять шиллингов, пусть выиграет бронзовую богиню, – сказал Штайнер. – Она стоит шиллинг.
– Молодой человек, – вдруг с патетической угрозой воскликнул Поцлох, – я должен обратить ваше внимание на одно обстоятельство: на главный приз. Его выиграть нельзя, вы поняли? Это частная собственность из моей квартиры: роскошная вещь.
Он указал на серебряную корзину для фруктов весьма почтенного вида, в которой помещались двенадцать серебряных тарелочек и приборов.
– Вы должны скорее умереть, чем допустить попадания в шестидесятку. Обещайте мне это!
Керн обещал. Поцлох вытер со лба пот и подхватил пенсне.
– Подумать страшно! – пробормотал он. – Жена меня убьет! Семейная реликвия, молодой человек, – закричал он, – семейная реликвия в наше безнравственное время! Вы знаете, что такое семейная реликвия? Бросьте, откуда вам это знать…
Он усвистал прочь. Керн посмотрел ему вслед.
– Не так все скверно, – сказал Штайнер. – Наши ружья все равно были изготовлены во времена осады Трои. И кроме того, если станет горячо, Лило тебя выручит.
Они прошли к «Панораме мировых сенсаций». Панорама представляла собой будку, обклеенную пестрыми плакатами. Будка возвышалась на трехступенчатом постаменте. Спереди была пристроена касса в форме китайской пагоды – идея Леопольда Поцлоха.
Штайнер указал на плакат с изображением мужчины, чьи глаза метали молнии.
– Альваро, чудо телепатии, – это я, крошка. А ты будешь моим ассистентом.
Они вошли в полутемное и душное помещение. Несколько рядов пустых стульев, расставленных в художественном беспорядке, напоминали привидения. Штайнер поднялся на сцену.
– Ну, слушай внимательно! Один из зрителей прячет у кого-то некий предмет; обычно это пачка сигарет, коробок спичек или, как ни странно, французская булавка. Бог знает, откуда эти люди всегда извлекают булавки! Я должен их обнаружить. Заинтересованному зрителю полагается выйти на сцену, я беру его за руку и начинаю шустрить. Либо этим зрителем оказываешься ты, тогда ты просто ведешь меня куда надо, сжимая мне руку тем сильнее, чем ближе мы к спрятанному предмету; легкое похлопывание средним пальцем означает, что предмет обнаружен. Это просто. Я ищу, пока ты не просигналишь. Движение руки вверх или вниз означает, что искать надо выше или ниже.
Директор Поцлох с грохотом возник в дверях.
– Усваивает?
– Мы как раз репетируем, – отозвался Штайнер. – Садитесь, господин директор, и спрячьте что-нибудь у себя. Есть у вас булавка?
– Разумеется! – Поцлох схватился за лацкан пиджака.
– Разумеется, у него есть булавка! – Штайнер отвернулся. – Спрячьте ее. Теперь, Керн, подойди и веди меня.
Леопольд Поцлох с хитрым видом взял булавку и воткнул ее в подметку своего ботинка.
– Давайте, Керн, – сказал он.
Керн приблизился к сцене и взял Штайнера за руку. Он подвел его к Поцлоху, и Штайнер начал искать.
– Я боюсь щекотки, Штайнер, – прыснул Поцлох и зашелся визгом.
Через несколько минут Штайнер нашел булавку. Они повторили эксперимент еще несколько раз. Керн усвоил сигналы, и время, за которое Штайнер обнаруживал у Поцлоха коробок спичек, становилось все короче.
– Очень хорошо, – сказал Поцлох. – Потренируетесь еще, после обеда. Ну а теперь главное: выступая в качестве зрителя, следует робеть, понимаете? Публика не должна учуять подвоха. Поэтому извольте робеть! Давайте попробуем, Штайнер, я покажу ему, как надо!
Он уселся на стул рядом с Керном. Штайнер поднялся на подмостки.
– Итак, я прошу кого-нибудь из почтеннейших господ, – провозгласил он трубным голосом, заполнившим пустую будку, – подняться сюда, на сцену! Только через соприкосновение рук, без единого слова, произойдет передача мыслей, и спрятанный предмет будет обнаружен!
Директор Поцлох подался вперед, как будто собирался встать и что-то сказать. Потом он начал робеть. Он ерзал на стуле, сдергивал с носа пенсне и смущенно оглядывался. Потом он, как бы извиняясь, улыбнулся, немного приподнялся со стула, снова быстро сел, наконец собрался с силами и сосредоточенно, смущенно, колеблясь и сгорая от любопытства, двинулся к изнемогавшему от хохота Штайнеру.
Перед помостом он обернулся.
– Теперь скопируйте это, молодой человек! – самодовольно подбодрил он Керна.
– Это нельзя скопировать! – воскликнул Штайнер.
Поцлох польщенно ухмыльнулся.
– Играть застенчивость – я имею в виду настоящую застенчивость – довольно трудно, верьте старому театральному волку.
– Он застенчив от природы, – объявил Штайнер, – он справится.
– Отлично! Мне пора на лотерею.
Поцлох ушел.
– Вулканический темперамент! – одобрил шефа Штайнер. – Ему ведь за шестьдесят! Теперь я покажу тебе, что делать, если ты не сумеешь робеть, а робеть будет другой. У нас десять рядов. В первый раз ты проводишь рукой по волосам, показывая номер ряда, где спрятан предмет. Просто числом пальцев. Во второй раз сигналишь порядковый номер стула, считая слева. Потом незаметно хватаешься за то место, где он примерно запрятан. А уж я его найду…
– И этого достаточно?
– Достаточно. Человек феноменально неизобретателен в таких вещах.
– Мне кажется, это слишком просто.
– Жульничать надо просто. Сложное мошенничество почти никогда не удается. Сегодня после обеда порепетируем еще. Лило тоже подсобит. Теперь я покажу тебе этот гроб с музыкой. Настоящая музейная редкость. Сооружен в доисторическую эпоху.
– Я, наверное, слишком плохо играю.
– Чушь! Подбери несколько приятных аккордов. Когда распиливаем мумию, играешь медленно и торжественно; когда демонстрируем даму без живота, ускоряешь темп и синкопируешь. Тебя же все равно никто не слушает.
– Хорошо. Я порепетирую, а потом сыграю тебе.
Керн забрался в чулан за сценой, из которого на него скалился желтыми клавишами старый рояль. Поразмыслив, он выбрал для мумии «Храмовый танец» из «Аиды», а для отсутствующего живота – салонную пьесу «Сон майского жука в брачную ночь». Он барабанил по клавишам и думал о Рут, о Штайнере, о неделях покоя, об ужине и о том, что никогда еще в жизни ему так не везло.
Через неделю в Пратере появилась Рут. Она пришла как раз в тот момент, когда началось ночное представление в «Панораме сенсаций». Керн посадил ее в первом ряду. Потом он в несколько возбужденном состоянии удалился, дабы обслужить рояль. По такому торжественному случаю он изменил программу. Под мумию он сыграл «Японскую серенаду при факелах», а под даму без живота – «Мерцай, светлячок!». Этот репертуар был более эффектным. Затем для Мунго – австралийского дикаря – он по собственной инициативе исполнил пролог из «Паяцев», свой коронный номер, где можно было блеснуть арпеджио и октавами.
После представления его поймал Леопольд Поцлох.
– Первоклассно! – сказал он с одобрением. – Намного темпераментнее, чем обычно! Выпили?
– Нет, – возразил Керн. – Просто хорошее настроение…
– Молодой человек! – Поцлох словил свое пенсне. – Кажется, вы до сих пор меня обманывали! Мне бы следовало потребовать у вас назад гонорар! С сегодняшнего дня извольте всегда быть в хорошем настроении. Артист обязан это уметь, понятно?
– Да.
– А в качестве компенсации вашего долга будете теперь играть под ручных тюленей. Что-нибудь классическое, понятно?
– Хорошо, – сказал Керн. – Я знаю кусок из Девятой симфонии; это подойдет.
Он вошел в будку и сел на один из задних рядов. Между чьей-то шляпой с пером и чьей-то лысиной он увидел далеко впереди, в облаке сигаретного дыма, голову Рут. Ему вдруг показалось, что это самая строгая и красивая голова на свете. Иногда он терял ее из виду, когда зрители двигались и смеялись; потом она снова возникала в поле его зрения – внезапным, далеким, нежным видением, и Керну не верилось, что головка эта принадлежала кому-то, с кем он потом заговорит и пойдет рядом по улице.
На сцене появился Штайнер в черном трико, на котором было намалевано несколько астрологических знаков. Толстая дама спрятала свою губную помаду в нагрудный карман какого-то молодого парня, и Штайнер пригласил желающих из публики подняться к нему на сцену.