С надеждой оглядывается… куда, зачем? И продолжает говорить то, чего Белла никогда не услышит.
Вокруг мелькают какие-то тени. Тени или люди?.. Важно ли. В ушах по-прежнему звучит голос Комочка. И он один по-прежнему слышен. Оглушает остальных.
Внезапно вспыхивает свет. Раз – и как из прожектора. Прямо по глазам, по голове. Больно… Комочек кричит громче.
Белла плачет вместе с ним. Плачет, потому что не знает, как и чем может помочь. Больше уже ничто не слушается – даже губы. Все тело бесчеловечно обездвижили, а сознание безжалостно вспороли, заставив слушать несмолкающие детские вопли. И теперь, в дополнение ко всему этому, еще и что-то холодное – ощущение всего мгновенье, но запоминается – касается низа живота. Того самого места, откуда…
А вот теперь и вправду темнота. Непроглядная.
*
Эта очень странная кровать. Она какая-то… правильная. Правильной формы, с четырьмя углами, с квадратными подушками и таким же квадратным одеялом. Оно легкое, тонкое, но, что странно, теплое. А подушка хоть и маленькая, но удобная – по размеру и положению головы. А вообще жестковато. И наволочка – синяя-синяя, аж до рези в глазах – неприятно шуршит от самого маленького движения.
Изучая новое место при помощи осязания и слуха, Белла подмечает, что тут так же тихо, как в злосчастной спальне до начавшегося безумия. Это пугает и успокаивает одновременно. Дает надежду, что, возможно, оно привиделось. Оно все.
Но больше ничего не определить. Все остальное – за гранью ощущения для людей, лишенных возможности видеть. Белла понимает это. Принимает. И послушно, даже в какой-то степени немного обреченно, открывает глаза. Веки тяжелые, но терпимо. На минут десять должно хватить.
Комната. Небольшая, аккуратно и минималистки обставленная, с квадратным окошком на правой стене, которое предусмотрительно прикрыто жалюзи. Пол здесь ровный и поблескивающий от скупого уличного света. Не ковер, не ковролин, не дерево. Возможно, линолеум. Сероватый.
Стены наоборот, как будто в противовес, выкрасили в голубо-зеленый. Особого соблюдения стиля нет, да и особого оптимизма тоже. Надо было покрасить – вот и покрасили. Зачем заморачиваться?
Кровать Беллы, небольшой стульчик возле нее и странное сооружение с проводами за спиной – все, что можно обнаружить в комнате. Хотя, если принять во внимание крохотную картинку какого-то мальчика в синей шляпе на стене, то есть еще и она. Правда, незаметная. Правда, бесполезная.
Вокруг никого нет и нет даже шагов снаружи, предвещающих чей-то приход, неслышно. Сплошная тишина и покой. Сплошное обволакивающее туманом ощущение брошенности…
Белла закрывает глаза и снова открывает, надеясь оказаться где-нибудь еще. У нее бывали сны, чтобы картинки сменялись на другие. Вот пляж на Коста-Дараде, а вот уже солнечный берег Сиде. Все бывает. Но сейчас не удается.
Только чертова комната.
Обращаясь к памяти, уставшей почему-то, как будто после бесконечной напряженной работы, девушка пытается найти хоть какую-то зацепку, как могла здесь оказаться. И что делать дальше. И чего дальше ждать.
И где Эдвард…
Однако память оказывается бесполезной. Вспышки, которые она дает, не помогают делу, а лишь путают. Белая ткань, неприятное приспособление из пластика, нарастающая боль внутри и чертов крик Комочка, который будет сниться ей в кошмарах. Он, по большей части, и вынуждает прекратить. Хватит!
Белла отчаивается. По-настоящему, так, что дрожат пальцы, а глаза жгут слезы. Все так тщетно, так глупо… отвратительное ощущение.
В этот самый момент, когда зачем-то глаза обращаются к поскрипывающим синим простыням, взгляд и находит ту самую «зацепку». Вполне очевидную.
На ее правой руке, обернутая пластырем на запястье, виднеется тонкая иголка с полупрозрачным проводком, уходящим вверх. А чуть выше, на законном вот уже шесть лет месте филатхи, пусто. Красной ниточки как не бывало.
Вот и вся правда: комната – палата, простыни – больничной койки, а неудобная сорочка – для пациентов, оставшихся на ночь. И капельница недвусмысленно подтверждает правду, вскрытую филатхой. О ребенке…
Белла тихонько вздыхает. Белла прикрывает глаза. Белла больше не сдерживает слезы, которые тут же, получив молчаливое дозволение, с неустанным рвением начинают течь по щекам.
Все-таки отсутствие правды – лучше. Как и отсутствие памяти. Было проще.
Девушке вспоминается колыбелька с сиреневыми динозавриками, игрушки по стенкам, балдахин и тепло большой детской комнаты; вспоминается пять белых тестов разных марок, на которых был один и тот же вердикт: две полоски. И незаметный бугорок на животе. Теперь плоском. Теперь – пустом.
Так бывает, да? Чтобы все так кончалось?..
- Она знает? – глухой голос откуда-то снаружи волей-неволей привлекает внимание. А уж то, что открывается белая дверь, ведущая внутрь палаты, тем более. На миг затаив дыхание, Белла смотрит, как мужчина с наброшенным поверх рубашки докторским халатом входит в комнату. И как осторожно, стараясь не создавать лишнего шума, прикрывает ее за собой.
А потом он оборачивается, и в нежданном посетителе Белла узнает мужа. Уставшего и хмурого, с темными спутанными волосами и полупогасшим взглядом. Как в тот день, когда они вместе пересматривали свадебные кассеты. Когда он сказал, что не хочет детей…
- Привет, - заметив, что она не спит, говорит Эдварди, и в его голосе кажется, проскальзывает облегчение. При взгляде на жену облегчение.
Беллу коробит это выражение лица. Облегчение?!
Она ничего не отвечает.
Каллен аккуратно, выверяя каждый шаг и напряженно глядя на девушку, подходит ближе. Просительно, готовый принять отказ, если нужно, кивает на стул рядом. Разрешение получает. Садится.
- Белла, - ласково шепчет, очертив контур обручального кольца, практически болтающегося на ее безымянном пальце.
Та против воли всхлипывает в ответ, и этот звук отражается на лбу Эдварда увеличившимся числом морщинок.
- Белла, - сожалеюще повторяет он, оглядев ее – с ног до головы – с ощутимой горечью, - очень больно?..
Она качает головой. Мужчина спрашивает про физическое состояние. Ему интересно то, что снаружи. А внутри… а внутри – к черту. Хотя только там, на самом деле, и больно. Нестерпимо.
- Пройдет, - так и не дождавшись от жены словесного ответа – или дополнения к ответу хотя бы – уверяет Эдвард, - пройдет, dama, я обещаю. Нужно только чуть-чуть потерпеть.
Очень легко сказать. Так легко, что даже страшно. А ничего не вкладывая, ничего не выражая этими словами – особенно. Белла с ужасом приходит к мысли, что, похоже, эта потеря – потеря Комочка – только ее. Эдвард… не любил его. Он не хотел видеть его рядом.
От несправедливости, пусть и по отношению к существу, которого уже нет рядом, у Беллы перехватывает дыхание. Отворачиваясь от мужа, она зажмуривается и всеми силами, какие только есть внутри, надеется удержать слезы. Проглотить рыдания. Проглотить никому не нужную боль.
- Позвать доктора? – озабоченно спрашивает Каллен, стараясь правильно оценить ее реакцию. - Белла?
- Нет.
- Точно?
- Да.
Эти два слова забирают весь воздух и весь ровный тон, какой у нее оставался. Теперь только слезы. Теперь только боль.
Белла не может поверить в то, что происходит вокруг. Не может поверить, что добровольно отвернулась от мужа, не может поверить, что не хочет сейчас его видеть, и пребывает в полнейшем ужасе от того, что его голос, его забота – как яд сегодня. Разъедают изнутри.
Эдвард был прав - с той ночи мало что в нем осталось прежнего. Теперь и девушке это наконец ясно. Жаль, что так поздно.
- Dama, ну что? – мужчина тщетно старается поймать ее взгляд и выпытать, в чем проблема. - Что такое?
Белла старательно отворачивается. Старательно, насколько позволяет капельница, придвигается к другому боку кровати. Подальше. Побыстрее.
Старые слезы высыхают, а новые текут. Лицо неприятно сковывает, а сил сдерживаться все меньше.
- Все хорошо, - никак не помогая делу, нежно шепчет Эдвард, теперь уже не поглаживая, а обвивая, легонько сжимая ее руку, - Белла, дыши глубже. Ничего не случилось.
Эти его слова – в высшей степени безжалостные и безбожные – добиваются-таки своего. Задохнувшись от негодования, сжав зубы до того, что они скоро треснут, и игнорируя, как сжимается внутри и без того повсюду перерезанное сердце, Белла оборачивается к Эдварду. Испепеляет карим взглядом.
- Ничего не случилось? – шипит, усмиряя дрожащий голос. - И это все – тоже «ничего»? То, что он… то, что я… ничего, Эдвард?
Практически выплевывает ему в лицо. Впервые, наверное, за весь брак охватывает такая ярость по отношению к этому человеку. И все хорошее, все доброе забывается. Оно в принципе не идет в сравнение с тем, что происходит сейчас.
Тот – ее Эдвард – не сказал бы этого.
А сегодняшний – этот, чужой – сказал. И даже не понимает причину ее праведного негодования, судя по вытянувшемуся лицу и пронизанному недоумением взглядом.
- Что ты?..
- Я не понимаю, как, - стремясь закончить, пока это еще возможно, стремясь высказаться перед тем, как снова придется погружаться в серую жижу и слушать кошмарные крики ребенка, зовет Белла, - как у тебя хватает сил и совести… как ты можешь… так… говорить? Я так хотела… мы так хотели когда-то…
- Изабелла, я сожалею, что тебе пришлось это пережить, - сострадательно говорит мужчина. Ему и обидно, и жалко. Непонятно лишь, кого.
- И все? – Белла до крови кусает губы, ожидая более полного ответа. - Это все, что ты можешь сказать?
Эдвард тяжело вздыхает, сбрасывая с плеч мешающийся халат. Принимает собственное решение.
- Я бы любила вас одинаково, ты же знаешь… если чертова ревность или этот эгоизм… господи, ну неужели ты правда так думал?..
Эдвард поднимается со стульчика, обходя неудобно поставленный штатив с капельницей.
- Я не могу так… и с тобой… - стонет Белла, глотая слезы, - я же люблю тебя! Ну почему, ну почему ты нет?! Почему ты так хочешь…
Эдвард нагибается и обнимает жену. Забирает к себе в объятья, осторожно приподнимая ее голову и спину над подушками. Не дает закончить и не обращает внимания на слабую попытку отпихнуть себя. Делает вид, что не замечает.
Белла не желает этих рук рядом. Не желает чувствовать их, ощущать, вдыхать знакомый запах и понимать, что мужчина здесь – как тогда, у алтаря, и обещал. Но это в теории воспалённого и обозленного на весь мир из-за своей потери сознания.
А на деле…
- Неужели ничего не случилось, Эдвард? – едва слышно спрашивает, когда сдается под напором нахлынувшей нужды в том, кто хоть как-то может утешить, кто знает, кто видел… - Неужели правда ничего?..
И плачет. Плачет громко, едва ли не с воем, стиснув пальцами рубашку Каллена и теснее прижавшись к его коже. Слушает свои стоны, всхлипы, неровные вдохи. Слушает, вспоминая, как совсем недавно так же безутешно рыдал сам Эдвард. И в который раз поражается жестокости всего, что случилось за эту неделю. Жестокости по отношению к ним обоим.
- Тише, - мужчина гладит каштановые волосы, чередуя касания с поцелуями, - тише, моя девочка. Не надо…
Не надо, он прав. Ничего не надо. И держаться, и обнимать не надо. Но как же хочется! До боли, до жжения в пальцах! Больше ей некому говорить, как болит…
- У него серые глаза, - открывая потаенную дверцу мужу в свои самые сокровенные фантазии, хнычет Белла, - как у тебя…
- Они у него и будут, - Эдвард осторожно целует ее макушку, покрепче обняв за плечи, - или как у тебя, карие.
- Мои – волосы, - не соглашается миссис Каллен, утыкаясь лицом в грудь мужа и слушая его чуть ускоренное сердцебиение, - глаза – твои.
- Как скажешь, - он тут же кивает, выдавив улыбку.
На некоторое время разговор прекращается. Белла рыдает, по-прежнему не в силах прекратить, а Эдвард терпеливо сносит эту истерику, перебирая ее локоны. Но спустя пять минут даже его терпение кончается.
- Тебе нельзя сейчас плакать, - поцеловав ее висок, а затем, спустившись к уху, сообщает мужчина.
Белла жмурится.
- Мне все равно.
И вправду – а как иначе? Ради чего теперь?.. Ради кого?
- А мне нет, - Эдвард хмыкает, убрав со взмокшего побелевшего лба Беллы темные волосы, - и ему тоже.
Сначала Белла не обращает внимания на эту фразу. Принимает как оговорку… но минуту спустя, проиграв в голове еще раз и сопоставив…
- Ему? – севшим голосом переспрашивает, стиснув зубы.
- Ребенку, - со взрослой снисходительностью объясняет Белле мужчина, - это мнение твоего доктора.
- Какому ребенку?..
У Беллы в голове медленно, но верно прорисовывается полупрозрачная картинка. Такая миражная, такая хрупкая, что она боится ненароком коснуться ее мыслями, дабы не разбить, не уничтожить. Крохотный огонек надежды, потухнувший, казалось бы, ночью в ванне, с красным маревом вокруг, загорается снова. Едва заметно.
Не сходится. Нельзя. Невозможно.
А как же хочется!..
- Dama, - Эдварду не нравится ее тон и неожиданно проснувшаяся дрожь, ставшая теперь как озноб, - давай ты успокоишься, и мы обо всем поговорим, ладно?
- Эдвард, какой ребенок?.. – жмурясь, как при загадывании самого заветного желания, переспрашивает Белла. Не успокоится, пока все точки не станут над «i». Не посмеет.
Тихонько усмехнувшись, Эдвард немного отстраняется, но жену по-прежнему держит в руках. Заглядывает в ее глаза, правой рукой погладив по левой скуле, по которой до сих пор бегут слезы.
- Кареглазик или сероглазик. Наш ребенок, Белла.
В сером взгляде впервые нежность при произнесении этих слов. Впервые, слово во сне, блеск. Ему не плевать. Ему хочется. Он… любит!
- Я не?.. – вздрогнув, Белла автоматически накрывает ладонью живот. Левой. Неужели?
- Нет, - Эдвард уверенно качает головой, едва заметно морщась от ее предположения, - ну что ты!
- А как же?.. Я думала… филатха, Эдвард! Филатха! Где она? – как незыблемое доказательство, в котором теперь уж очень хочется сомневаться, Белла приподнимает руку с капельницей. До смерти боится оказаться права и до ужаса желает убедиться, что ошибалась. Теперь не огонек, теперь костер надежды. Теперь не стеклянная картинка – теперь каменный столб. Из веры.
- У меня, - мужчина, подавшись немного назад, выуживает из кармана заветную красную ниточку, с непониманием глядя на жену, - им надо было поставить капельницу, и я снял ее.
Сжав свое украшение так крепко, как только возможно, разглядывая его во всех ракурсах и при лучшем свете, Белла снова плачет. Плачет, широко-широко улыбаясь. До того, что болят губы.
- Я беременна, - едва слышно шепчет, горящими глазами оглянувшись на мужчину.
- Беременна, да, - подтверждает он, легонько чмокнув ее в лоб, - им удалось остановить кровотечение.
Похожее ощущение счастье – безбрежного, полного и яркого как никогда, охватывало Беллу лишь однажды. На свадьбе, когда на палец мужа надела кольцо и стала его. По-настоящему. Навсегда.
А теперь… теперь еще один подарок, еще один дар. Вторая жизнь после, казалось бы, смерти.
Не хватит благодарности…
- Мы пойдем в церковь, - заявляет Белла, притягивая Каллена обратно к себе и обнимая его крепко уже самостоятельно. Прижимаясь всем телом и глотая слезы, - пожалуйста…
Он кивает.
- Хорошо.
Белла поражается метаморфозе за каких-то полчаса. Из ненависти к мужу ее снова охватывает необъятная любовь. И снова, задыхаясь от полноты ощущений, она не может понять, как умудрилась родиться под такой счастливой звездой. Как ей может везти… настолько!
- Ты что, не знала? – спустя какое-то время, когда она, уже лежа на подушках, гладит его пальцы, а он перебирает ее волосы, спрашивает Эдвард. С удивлением, которое не скрывает.
Девушка качает головой.
- Мне сказали, ты знаешь! - он удивляется еще больше. И, видимо припоминая все то, что недавно случилось, морщит лоб.
- Наверное, я не услышала, - подтверждает не самые лучшие его предположения Белла. Краем мыслей, где-то в глубине сознания, припоминает седовласого доктора, склонившегося над ней.