- Не ходи за мной! И вообще – оставь меня в покое! Слышишь?
И уходит по улице. Младший застывает на ступеньках. Девочка прекрасно видит его в свете рудольфова носа. Девочка садится на корточки, достает из-за пазухи соломенную куклу, а из кармана – кусок кекса. Протягивает кекс кукле.
- На, куколка, покушай, горя моего послушай, - быстро шепчет девочка. – Жили-были добрые люди, и было у них два сына. И вот однажды уехали родители за покупками в город, а братьев оставили дома. И младший все просил брата: поиграй со мной, почитай мне. А старшему не хотелось. И в конце концов он крикнул: оставь меня в покое! – и выгнал младшего за дверь. Да и зачитался книжкой про пиратов. А потом спохватился, выбежал на крыльцо, а брата нет... и понял тогда старший, что ему надо найти брата, пока не пришли родители, и ушел в темный лес.
Все это она бормочет, глядя прямо в кукольные глаза-пуговицы. Куколка сидит в снегу. Девочка шепчет все быстрее и быстрее. Мальчишка, насупясь, сбивает носком ботинка сосульки с крыльца.
- И оба сгинули в лесу, и никогда не вернулись домой, а их родители завели себе другую, хорошую девочку...
Куклины глаза вспыхивают так ярко, будто они не из пластмассы, а по крайней мере из золота. За калиткой слышны шаги. Старший брат сердито зовет с улицы:
- Ну? Что ты там застрял? Магазин закроют!
Младший шмыгает носом и бежит к брату. Девочка умолкает. Потом сует куклу за пазуху, встает и уходит на поиски другого дома.
Девочка не мерзла. Конечно же, она была одета: в шубку, шапочку, варежки и теплые сапожки. Ей никогда не бывало жарко или холодно, одежду она носила только для того, чтобы не отличаться от прохожих. Ну и потому, что ей очень нравились ее шубка на заячьем меху, красные вязаные варежки и шапочка, а больше всего – сапожки из тисненой козлиной кожи. Любая девочка, заполучив такие сапожки, ходила бы только в них, даже летом.
Девочка шла вдоль домов, сжимая в руках соломенную куколку. Раз в год, в один и тот же вечер, в Сочельник, она ходила в своей шубке и сапожках по ярко освещенным улицам, выглядывая дома с детьми. Именно с детьми: семьи с одним ребенком ей не годились. Двое детей ссорятся гораздо чаще. И шуму в такой вечер от них гораздо больше. А где шум, там и подзатыльники. А где подзатыльники, там обида. А где обида, там ее добыча.
Еще один дом. Мягкий желтый свет из-за ситцевых занавесок. Нарядная елка посреди двора, пушистая мишура над дверью. Дверь открывается, и на улицу, кутаясь в огромную шаль, выбегает девочка лет пяти. Огромный мягкий снежок вылетает из-за кустов и едва не сбивает ее с ног.
- Что ты за чучело! – в сердцах кричит девочка. – Бабушка зовет-зовет, уже час зовет! Немедленно иди домой!
Она даже слегка топает ботинком от возмущения.
Над кустами появляется голова в вязаной круглой шапке с огромным пестрым помпоном. Голова показывает девочке язык.
- А ты догони меня! – кричит голова. - Догонишь – пойду домой!
Девочка с куколкой прячется в тени и шепчет, сжимая соломенное тельце обеими руками:
- Жили-были бабушка и двое ее внуков, мальчик и девочка. И вот однажды, когда мальчик играл на дворе в снежки, мимо проезжала Снежная королева.
- Идешь ты или нет?
- Догони! Догони! – В девочку летит еще один снежок.
Девочка с куклой шепчет и шепчет:
- И тогда мальчик прицепил свои санки к саням Королевы, и она увезла его далеко-далеко, на Северный полюс. А девочка пошла его искать, и у бабушки никого не осталось. И так стало бабушке одиноко без внуков, что она взяла себе...
Глаза куколки загораются ярче, чем лампочки на елках. На расчищенной дорожке появляется фигура в белой шубе.
- Что это вы тут затеяли, поросята? – грозно интересуется фигура.
- Тетя Ханна! – кричит девочка и бежит навстречу. – Тетя Ханна, я его зову-зову, и бабушка зовет, а его домой не загнать!
- Да? – басом говорит тетя Ханна. – Ну, значит, обойдемся без него. У меня полная сумка мультфильмов, ваши кузены сегодня прибрали свою комнату. Отнеси, говорят, малышне, мы уже, говорят, взрослые такое смотреть. Ну вот мы с тобой сейчас будем смотреть, что у меня там, а Матиас пусть...
- Мультфильмы! – вопит Матиас и выскакивает из кустов.
Девочка с куклой выдирает из соломенного тельца влажный клок и кидает его в снег. И снова идет вдоль домов.
Куколка у девочки была с тех пор, как умерла мама, то есть почти всегда. Мама долго болела, все лежала у себя и вздыхала, а потом вдруг позвала девочку и отдала ей эту куклу. Сказала: если тебе что-нибудь будет нужно, посади ее перед собой, дай лакомства, скажи «на, куколка, покушай, горя моего послушай», и расскажи о своей нужде. Все тебе будет.
И правда, все девочке было. Что бы она ни загадала – сласти, новая шубка, цветная лента. Нужно было только рассказать про девочку, у которой сначала нет новой шубки или цветной ленты, а потом есть. И глаза у куклы загорались, как свечки, а потом на лавке или под столом или в сенях девочка находила то, что просила. Однажды она рассказала про девочку, которую сводные сестры выгнали ночью за огнем к самой бабе-яге. И про то, как девочка пошла в лес и нашла там дом. И когда она пошла в лес, то очень быстро набрела на маленький дом. Он стоял в самой чаще над болотом, на толстых черных сваях, как на ногах. Бабы-яги дома не оказалось, зато была печь, и медвежья полость на печи, и сундуки с добром, и лари с мукой, и старый колодец чуть поодаль. Девочка твердо решила дождаться бабы-яги и напроситься к ней во внучки, потому что никаких сестер у нее, если честно, не было. То есть к тому времени уже – не было. Когда-то они были, и сестры, и мачеха, и отец, но все куда-то подевались. Девочка не любила об этом вспоминать. Все делала куколка, а девочка была ни при чем.
Баба-яга так и не явилась, а, может, и правда не было ее на самом деле, только в сказках. Девочка осталась жить в доме на черных сваях. Пока с ней была куколка, она ни в чем не знала нужды. Куколка могла все. Одного она только не могла – сделать так, чтобы у девочки снова была мама. Даже в Сочельник, самый волшебный день года, когда сбывается всякое желание.
В Сочельник девочка идет в город искать подходящий дом. А потом просит куколку. И когда глаза куколки загораются, девочка думает, что вот на этот раз непременно все получится, она войдет и скажет «мама!», - и каждый раз случается какой-нибудь досадный пустяк, который все портит.
Девочка снова идет вдоль домов. Улица почти кончилась. На крыльце последнего дома появляется огромная корзина. Того, кто ее держит, почти не видно за переплетенными прутьями. Девочка знает, что это значит. Это значит, что кого-то послали среди зимы за подснежниками. Милую, добрую падчерицу выгнала из дому злая мачеха. Очень жаль, что этот дом не подходит, ведь у него на двери такой красивый венок, и свечи-плошки горят по всему палисаднику. Но злая мачеха никак не годится в мамы. Ладно, хорошо, думает девочка. Если не заполучить маму, то хотя бы сестричку. Им было бы так весело в теплом зимнем доме на сваях. Вот сейчас эта девочка с корзинкой сойдет с крыльца и отправится прямо в темный лес, на верную смерть. Разве это плохо – спасти ее? Разве плохо – забрать у злой мачехи?
Почему ей раньше не приходило это в голову? Год за годом, сочельник за сочельником – она сочиняла сказки, в которых дети уходят в лес и погибают, а она занимает их место. Конечно же, у нее ничего не получалось, ведь это было бы совсем не доброе чудо, теперь она это понимает. Теперь все будет по-другому, думает девочка и смеется, и подходит к самому крыльцу, быстро рассказывая самую чудесную в мире сказку, про то, как среди зимы встретились две сироты, как они ушли вместе и как славно зажили в лесу в доме на черных сваях.
Глаза куколки загораются ярче, чем плошки в саду.
На крыльцо выходит женщина, берет у дочери корзинку.
- Давай-ка я ее понесу.
- А я что понесу? – спрашивает девочка.
- А ты понесешь конфеты. Мы зайдем по дороге к фрау Матильде, поздравим и подарим ей шоколадные шишки.
- Но мы же принесем веток?
- Конечно.
- Но у нас не будет шоколадных шишек?
- Как же у нас их не будет, когда мы купили три коробки? Одну отнесем фрау Матильде, две останется нам. Держи.
Мама отдает дочери коробку, перевязанную широкой золотой лентой, дочь обнимает коробку обеими руками. Они проходят мимо девочки с куклой. Девочка стоит за живой изгородью, не шевелясь и почти не дыша. А потом срывается с места и бежит, бежит к лесу, бежит изо всех сил.
Девочка возвращается в лесной дом. В окнах темно, на крыльцо нанесло снегу. Она бросает одежду в сенях и вбегает в стылую горницу. Соломенная кукла пучком торчит из ее кулака.
«Это все из-за тебя, из-за тебя, из-за тебя!» - кричит девочка и бьет куклу головой о стол. Солома так и летит. Девочка хватает спички, чиркает о коробок сразу тремя, сует их в темную пасть печи. Береста вспыхивает мгновенно, за ней занимаются мелкие щепки, пламя с ревом поднимается над поленьями. Тогда девочка с размаху кидает куклу прямо в печь. И захлопывает дверцу.
Бросив куклу в огонь, девочка плачет. Она плачет и плачет, уткнувшись лицом в медвежью шкуру, плачет горько и громко. В маленьком доме на черных сваях можно плакать вволю, не стесняясь никого, не ожидая, что кто-то услышит и придет. Можно плакать во весь голос, пока не устанешь настолько, что кончатся слезы. А еще девочка знает: если заснешь в слезах, то увидишь во сне маму. Не каждый раз, но часто. И она засыпает, с мокрым и опухшим лицом.
Вот тогда куколка выбирается из печки, целая и невредимая. И начинает хлопотать по хозяйству – все-таки Сочельник на дворе. Дом преображается. Полы светятся воском, в намытые окна заглядывает луна, из печи тянет вкусным духом. Совсем под утро куколка ставит в угол елку, наряжает ее орехами в золотой фольге, яблоками в карамели, конфетами в цветных обертках, добытой в городе мишурой. Закончив все дела, куколка повязывает себя красной ленточкой и ложится под елку.
Скоро ее девочка проснется.
Лея Любомирская
Лежать по коридору
...эти, бело-синие, красивые, оказались бахилы, а я думала - шапочка.
***
лежу по коридору мимо дверей в кабинеты, туалеты, приёмные и процедурные, вверх лицом, на спине, нельзя лежать по коридору, можно идти, но я не иду, нельзя идти на кровати, надо лежать, рука привязана к металлическому прозрачным, в прозрачное капало, уже не капает, я лежу вперёд, а медсестра в кремовом халате идёт, её зовут Лина, медсестра Лина идёт меня по коридору на кровати, так не говорят, надо сказать меня везут, медсестра везёт меня по коридору, я везусь вверх лицом, ногами в бахилах вперёд, на мне синий халат с завязочками и белая простыня в голубой цветочек, нельзя говорить везусь, я лежу на кровати, медсестра Лина идёт по коридору, я слышу, как шуршат подошвы её туфель мимо дверей, и лежу неподвижно под простынёй по коридору вверх лицом, в синем халате с завязочками, мимо меня едут двери...
***
Дверь лифта открывается.
Куда? - без любопытства спрашивает один голос.
Вниз, в морг, - отвечает другой.
***
...жаль, что эти, бело-синие, оказались бахилы, мне почему-то хотелось шапочку...
Другой Иерусалим
Героиня, небольшая девочка, лет, может быть, десяти или чуть меньше, по имени Мария да Луш, протискивается в церковь, с трудом удерживая тяжёлую дверь, и часто моргает круто загнутыми, будто специально закрученными вверх ресницами, привыкая к полумраку. Привыкнув, подходит к большой доске - на ней вывешивают расписание богослужений и всякие приходские новости, - запрокидывает голову и читает недлинный список имён, напечатанный на тонкой шершавой бумаге и прикнопленный в самом верху доски. Дочитав, снова моргает, на этот раз от растерянности. Потом встаёт на цыпочки и читает ешё раз, водя пальцем по строчкам и шевеля губами.
Не может быть, думает героиня, этого просто не может быть, это какая-то ошибка, ведь падре Федерику ещё осенью сказал перед всем классом, что уж кто-кто, а она точно поедет. Мария да Луш, сказал он, точно поедет, а остальным ещё придётся потрудиться. Это ошибка, говорит героиня вслух, это просто ошибка. Она всем телом толкает дверь церкви и выходит на улицу.
Час или два спустя, заплаканная героиня, сидит в кустах у дома своей тётки Мириам и ждёт, чтобы из дома кто-нибудь вышел. У её ног - кучка булыжников. Героиня уже знает, что никакой ошибки не было, и что её, в самом деле, не берут в Святую Землю. Видишь ли, дитя моё, сказал падре Федерику, глядя куда-то поверх её головы, бывают обстоятельства... Но героиня не верит в обстоятельства. Она знает, что во всём виновата тётка и её дети, проклятые нехристи, Иудино племя. Они распяли Господа нашего и поклоняются козлу с копытами, и все думают, что ты такая же, потому что родня, сказала героине лучшая подруга Инелда, героиня верит ей, как себе, потому что Инелда никогда не врёт, и потому что её крёстная, дона Фелижмина, работает экономкой у падре Федерику и всегда всё знает. Героиня думает о том, как она старалась, как два года подряд была лучшей по катехизису, как помогала в церкви, мыла полы и носила цветы, и шмыгает носом. Её удивительные ресницы мгновенно склеиваются от слёз.
В этот момент дверь дома открывается, и во двор степенно выходит старший тёткин сын, Элиаш, за ним гуськом - близнецы Мигел и Рут, одноклассник героини рыжий Рубен, и маленькая Суламит. Героиня ещё раз шмыгает носом, вытирает кулаком глаза и, не глядя, берёт из кучи один камень.
Через минуту героиня со всех ног бежит к церкви, чтобы спрятаться от разъярённых братьев. Она два раза попала в Элиаша и один раз - в Рубена, они вначале стояли, как дураки, только головами вертели, но потом поняли, откуда, летят камни, и погнались за ней. Героиня некстати вспоминает, как в прошлом году Элиаш сломал ногу соседу, который назвал тётку Мириам ведьмой, и прибавляет ходу. Сзади ей что-то кричат, но героиня не разбирает слов. Она бегом заворачивает за угол, цепляется ногой за выступающий камень и с размаху падает на брусчатку.
Героиня лежит на земле, уткнувшись носом в шов между двумя круглыми камнями. Она знает, что сейчас ей не поздоровится, и готовится принять мученическую смерть.
Что с ней, спрашивает кто-то из старших, Элиаш или Мигел, взбесилась что ли? Может, её пнуть? Пни-пни! это Рубен, его голос героиня знает, или дай, я пну. Не трогай её, задыхаясь, говорит Рут, видно, только что подбежала, Её в Иерусалим не берут. Все замолкают. Героиня вспоминает, с чего всё началось и начинает судорожно всхлипывать. В Иерусалим не берут? внезапно очень звонко переспрашивает маленькая Суламит. А почему она плачет? У неё что, своего нету?!
Её подняли, завязали ей глаза и теперь куда-то ведут. Убьют, в панике думает героиня. Осторожно, говорит Рут и придерживает её за локоть, тут ступеньки вниз, не упади. А может и не убьют, успокаивается героиня, нащупывая ногой ступеньки. Если мама узнает, бубнит Рубен. Не ной, обрывает его Мигел, не узнает. Героиня довольно хмыкает. Пришли, говорит Элиаш. Мой! кричит Суламит, Мой покажем, мой, пожалуйста, пожалуйста, покажем мой, да? Твой, твой, говорит Элиаш. Судя по голосу, он улыбается. Кто-то кладёт героине руку на плечо, кто-то возится, снимая с неё повязку, кто-то просто стоит рядом. Раз, говорит Суламит, и её голос дрожит от возбуждения, два...Смотри! В лицо героине ударяет пряный горячий ветер, и она распахивает глаза.
Что это, хочет спросить героиня, но голос её не слушается. Она стоит на холме. Прямо перед ней в лучах заката дрожит и переливается Город - то белый и розовый, как жевательный мармелад, то ослепительно золотой, то дымчатый, как стекло. Это Иерусалим, гордо отвечает Суламит на её беззвучный вопрос. Мой Иерусалим.
Туман
Магазин закрывается через сорок минут, а до него ещё надо доехать, ты выскочила из дома, практически, в чём была, туфли на босу ногу, джинсы и джемпер прямо поверх пижамы, в треугольный вырез предательски торчит трогательный голубой воротничок в сонного зайца, тебя зовут Ана Изабел, ты мать-одиночка, и завтра твоя шестилетняя дочь Соня должна отнести в школу пятнадцать пирожных, пятнадцать упаковок сока, пятнадцать яблок, а ещё бумажные тарелки и стаканы, и пластиковые ложечки, и цветные салфетки, и серпантин, обязательно серпантин, Соня особенно просила серпантин, а ты всё откладывала, откладывала, и дооткладывалась, молодец, и ещё у собаки, как назло, закончились консервы, у тебя же ещё собака, ты помнишь, Ана, как-то это чересчур, и дочь, и собака, пусть будет только собака, даже, скорее, кошка, пусть тебя зовут Паула, и у тебя есть кошка, а у кошки закончились консервы, и она сейчас сидит на кухне перед пустой миской и плачет, как умеют плакать только кошки, или пусть всё-таки собака? Задумавшись, ты проскакиваешь поворот налево к магазину и кричишь от ярости и беспомощности, да что же такое, кричишь ты, ненавижу, ненавижу, и бьёшь кулаком по рулю, а потом вдруг берёшь и сворачиваешь направо и едешь всё быстрее и быстрее, по какой-то незнакомой улице, конечно, ты уже сто раз здесь была, но всё время днём, а ночью и в дождь всё кажется совершенно незнакомым, или пусть лучше будет туман, густой и липкий, болезненно-бледный туман, ты в своём старом фиате вязнешь в нём, как изюмина в овсяной каше, ты каждый день бросаешь в кашу горсть мокрого изюма и смотришь, как он тонет, а потом размешиваешь кашу чайной ложкой и ешь, стараясь дышать ртом, чтобы не чувствовать сырого запаха овсянки.