Тем временем туман нашёл щель и вливается в машину, ты сидишь по пояс в тумане и клянёшься себе, что, если выберешься отсюда, больше никогда не будешь есть овсяную кашу с изюмом. Ты уже почти утонула, но ещё цепляешься за руль и давишь на газ, просто из упрямства, и, видимо, в награду прямо перед тобой появляется светящаяся надпись "Круглосуточный магазин" и ярко освещённая витрина, и полки с журналами и хлебом, и ты снова кричишь, но уже от радости, что, съел, сукин сын, ликующе кричишь ты туману, и туман замирает и начинает неуверенно отступать, пока ты останавливаешь машину и выходишь наружу.
Магазин пуст, даже за кассой никого нет, наверное, спит в подсобке, думаешь ты, тебя зовут Мария Луиза, после школы ты несколько месяцев проработала на заправке, в основном, по ночам, так больше платили, и иногда спала час-другой в подсобке, на трёх сдвинутых стульях. Ты идёшь вдоль полок и ищешь какой-нибудь еды для кошки, и, может, что-нибудь на завтрак, себе и мужу, пусть у тебя будет муж, его зовут Фернанду, и он болеет, лежит дома на диване с температурой и ждёт, пока ты привезёшь еды, или пусть он будет врач и пришёл с суточного дежурства, или просто сказал, сегодня твоя очередь, моя была вчера, и сел убивать компьютерных монстров, а ты одна ходишь ночью по незнакомому пустому магазину, и звуки твоих шагов по серым мраморным плитам не раздаются гулко, а вязнут в чём-то, как в песке или в вате, а за спиной у тебя какой-то шорох, и шепоток, и невнятные шлепки и словно бы чавканье, и волосы у тебя на шее встают дыбом. Ты резко поворачиваешься, роняешь кошачьи консервы, одна банка укатилась под стеллаж, ты наклоняешься за ней и видишь чьи-то лежащие ноги в луже чего-то чёрного, и ещё одни ноги в красивых туфлях, задумчиво покачивающиеся с пятки на носок. Ты зажимаешь себе рот, чтобы не кричать и бежишь к выходу, думаешь, что бежишь, но твои ноги как будто прилипли к полу, ты делаешь отчаянный рывок, больно ударяешься грудью об руль и понимаешь, что не выбралась.
Ветер
...любить можно, нервно говорит дона Амелия, копаясь в сумке, играть можно, а домой брать нельзя, ведь я тебе сколько раз говорила, на улице - пожалуйста, играй, корми, катайся, делай, что хочешь, а домой брать нельзя, это не котёнок и не собачка, это стихия, даже вот Иза моя знает, она на три года младше тебя, на четыре, встревает её чистенькая прилизанная Иза и суёт мне под нос четыре растопыренных пальца, да, кивает дона Амелия, она вытащила из сумки большую связку ключей и перебирает её в поисках нужного, на четыре года младше тебя, а понимает, что ветер тащить домой нельзя, хоть он какой маленький сейчас и тёплый, я уверена, ты даже не представляешь себе, как быстро он растёт!
Я представляю себе, как быстро растёт ветер, у нас дома всегда жил ветер, и даже не один, мама раньше смеялась, что я сама почти ветер, но доне Амелии я этого не говорю, она ветер терпеть не может, у неё давление, головокружения и какая-то ещё ерунда, ей надо, чтобы воздух был стоячий, как в банке, только тогда ей хорошо, ужасная женщина, просто ужасная, не понимаю, как мама могла меня с ней оставить.
Дона Амелия нашла нужный ключ и вставила в замочную скважину, ну, говорит она, выкладывай свой ветер, никуда он не денется, кому он тут нужен. Какой ветер? спрашиваю невинно. Который тут, Иза тычет пальцем мне в карман куртки, где тихонько шуршит старыми билетиками мой новый ветер. Незаметно грожу Изе кулаком. Иза показывает мне язык и отворачивается.
Ночью встаю попить, дона Амелия наглухо закрыла все окна, и дома у неё невыносимо душно и жарко. Из изиной комнаты доносятся какие-то странные звуки, какое-то потрескивание, глухое буханье и, вроде бы, что-то капает. Заглядываю в замочную скважину. Чистенькая и прилизанная Иза сидит на подоконнике в одной ночной рубашке и кормит с рук маленькую грозу. Ага, говорю, и толкаю дверь, интересно, что по этому поводу думает твоя мама? Иза поворачивается ко мне. С волос у неё льёт, глаза сияют. Давай свой ветер, командует она, мы сейчас такое устроим!
Юка Лещенко
Дизель до Африки
Они встречаются на занозистой скамейке – вокруг трава, июль, щекотный стрекот кузнечиков, сзади улица с мелкими, заборами забранными домами, впереди рельсы, нагретые солнцем, горячие серебряные ручейки, окуни палец – пройдет насквозь, слева – переезд с усатой теткой, машущей прощально флажком каждому поезду, справа – соседские козы Маня и Саня, пёстрые и бодучие поедательницы васильков, ромашек, промасленных газетных обрывков, сверху – небо, синее синего, внизу – земля, щебёнка, подорожник, четыре болтающиеся сандалии, муравьиная дорожка, надкушенная груша и бутылочные осколки.
– Ты своим сказала?
– Ещё чего. А ты своим?
– Я записку написала.
– Ну и дурища. Ей-божечки, дурища! И зачем я с тобой связалась?
– Сама дурища. Я её спрятала в шубу, в карман.
За рельсами оплывает – как кремовая башенка на торте – здание вокзала. Там в буфете тёплый «Буратино» и набитые белым холодом вафельные стаканчики, липкие перила, очереди в кассы с недостижимо высокими окошками, хлопающие двери, бесхозная собака Шнырик, и кто-то обязательно ест пупырчатую куриную ногу, а кто-то спит, страшно смяв лицо в сгибе руки.
– У тебя сколько?
– Рубльдвадцатьпять. А у тебя?
– Целых два.
– Думаешь, нам хватит?
– Ну что ты дёргаешься? Испугалась – так и скажи.
– И ничего не испугалась. Только а вдруг там контролёр?
– А мы скажем – родители пошли в соседний вагон к знакомым.
– А вдруг там милиционер?
– Ну и что, мы же не пьяницы и не воры какие-нибудь.
– А вдруг там... Вдруг там цыганы с мешком?
– Цыганы днём не заберут, что они, придурошные?
– А вдруг там хулиганы?
– Хулиганы в дизелях не ездят.
Проползает длинный товарняк, погромыхивая цистернами с чем-то опасным, гудя, проезжает дрезина. Семафоры смаргивают с жёлтого на красный. Прибывает мариупольский, потом – минский, в окнах скучные лица, плещутся занавески, стоянка десять минут, дядьки в шлёпках бегут за пивом, им командуют вслед – семачек купи, мужчина; местные старушки в цветастых халатах продают пирожки, бумажные, в красных и чёрных подтеках кульки с паречкой и черникой, молодую картошку, пучеглазых чебурашек с шерстяными влажными ушами и духи «Ароматы полей». Отбывает минский, прибывает сочинский.
– А скажи ещё раз, как мы поедем.
– Я сто раз говорила уже – дизелем!
– И что?
– И всё. Сначала до Будо-Кошелёва, потом до Гомеля, а потом уже Африка.
– А дедушка говорил, они только до Гомеля идут.
– Это обычные – до Гомеля. А наш – до Африки. Главное, его не пропустить.
Сочинский отбывает, тяжело виляя хвостом. На переезде поднимается шлагбаум, и усатая тётка уходит в свою будку пить чай, не выпуская из рук жёлтого флажка. Небо бледнеет – как будто его штрихуют белым мягким карандашом. На колено садится божья коровка. С улицы, где за заборами пионы, помидоры, брезентовый гамак и фантиком от ириски заложенная книжка, кому-то кричат – Юлька, обедать, суп стынет!
– Твоя бабушка.
– Да слышу я!
– Ну так что, пойдём?
– Пойдём.
Они отлепляются от скамейки, обходят опасных коз, крапиву и канаву с остатками вчерашнего ливня.
– Не реви! Подумаешь – не успели. Завтра уедем.
– Честное октябрятское?
– Да чтоб мне не сойти с этого места!
У кромки асфальтовой дороги они оборачиваются. Красный дизель, перестукивая, медленно уходит на мост – через Днепр, через овраги, деревни, кукурузные поля, перелески, и дальше, дальше – до самой Африки.
Из чего только сделаны мальчики
Евгений Коган
Золотая рыбка
- Да где она?
– Ну вот же, посмотри!
– Да не вижу я, где?
– Ну вот же она, прямо перед тобой.
– Ну папа!
– Да ну вот же… Все, уплыла.
Ивашка всхлипнул, скорее, от обиды, нежели от того, что не увидел. Только за последнюю неделю это было уже в третий раз. Сначала Леха из соседнего дома хвастался во дворе новым пистолетом, который ему то ли подарил дедушка, то ли он у кого-то выменял на набор металлических шариков, а потом Леху наказали за то, что он что-то такое грубое сказал Марии Алексеевне, и заперли дома, пока не осознает, поэтому Ивашка так до сих пор пистолета и не увидел. Вчера бабушка позвала его домой, а была как раз его очередь, и Юркин солдатик стоял так близко, даже наклонился в бок, словно предчувствую свою неминуемую гибель, и, в общем, Ивашка как будто не услышал бабушкин голос, а потом, за обедом, бабушка сказала, что вот, мол, жалко, что не прибежал, потому что такая смешная была картошка, похожая на человечка, и бабушка даже хотела ее сохранить, чтобы попозже Ивашке показать, но чего-то заслушалась радио, что ли песню какую, и, в общем, почистила и покрошила эту картошку в суп вместе с остальными. И вот теперь сейчас, папа только приехал, давно не приезжал, и они сразу пошли гулять – далеко, за овраг, к речке. Папа почти в самую воду тыкал пальцем, а Ивашка все равно не увидел, как под водой проплыла маленькая золотая рыбка. А когда она теперь тут появится – может, вообще никогда больше.
Ивашка знал, что золотые рыбки живут в аквариуме. Вон, у Марии Алексеевны стоял такой, она даже раньше приходила в магазин, чтобы покормить золотую рыбку, пока покупателей нет. Но чтобы настоящая рыбка плавала в речке – такого Ивашка, конечно, не ожидал. Поэтому он всхлипнул и повернул обиженное лицо к папе – ну почему, а? Папа потрепал Ивашку по голове, а потом протянул руку – пошли. Пошли, пожал плечами Ивашка. Он думал о том, что, когда вырастет, ничего не пропустит, везде будет успевать и все увидит. Поможешь, спросил только у папы. Конечно, улыбнулся папа, всегда во всем помогу, всегда буду с тобой, и крепко сжал Ивашкину ладошку.
Где опять шляешься, я голос сорвала, вскрикнула бабушка, как только они появились у дома. Мы за овраг ходили, ответил Ивашка и, чуть помедлив, добавил – я золотую рыбку видел, и посмотрел на папу. Папа кивнул. Какую рыбку, всплеснула руками бабушка, как же к оврагу, далеко же, я запретила ведь! Так я с папой же, насупился Ивашка. С папой он, опять, пробормотала бабушка и, махнув рукой, ушла в дом. Пойдем, бросила через плечо, фрикадельки есть. Ивашка фрикадельки любил, поэтому почти забыл обиду и запрыгал следом.
Ночью, перед тем, как закрыть глаза, Ивашка совсем тихо спросил – когда еще приедешь? Скоро приеду, ответил из темноты папа, может, через несколько дней, не скучай. И за овраг пойдем, еще тише спросил Ивашка. Обязательно пойдем, сказал папа, а сейчас мне пора, спи. Сплю, подумал Ивашка и сразу заснул. На кухне бабушка прислонилась к стене и, уже не сдерживаясь, заплакала, но Ивашка не слышал. Ему снилась золотая рыбка, и на этот раз он ее, наконец-то, увидел.
Дым
Когда я умер, не было никого, кто бы это опроверг…
Егор Летов
В среду утром Игорь Дмитриевич официально объявил соседям о своей смерти. Он долго правил текст, сидя перед компьютером, который уже третий год стоял на кухонном столе – в комнате стол был захламлен, завален книгами и какими-то старыми журналами, как, впрочем, и вообще вся комната. Когда-то Игорь Дмитриевич решил превратить ее в библиотеку, но вечно копался в книгах, которые сначала расставлял по порядку – по темами и авторам. В результате часть его обширной библиотеки перекочевывала на стол, на пол и, в результате, заняла всю комнату – комната от того приобрела очень кинематографичный вид. И, хоть найти в этой книжной свалке что-то нужное было практически невозможно, Игорю Дмитриевичу нравилось – два или три раза в неделю он заходил в эту комнату, проводил рукой по пыльным корешкам и глубоко вдыхал висящий вокруг воздух с хороводом пылинок, от чего в носу становилось щекотно. В остальное время Игорь Дмитриевич про книги не думал, потому что очень уставал на работе и предпочитал читать журналы, если вообще что-то читал. Периодика его тоже не слишком занимала, но привычку к чтению, выработанную с детства, девать было некуда. Так что приходилось читать журналы, которые, отжив свое, отправлялись в комнату – к книгам.
Однако в результате появления в квартире библиотеки («библиотеки» - Игорь Дмитриевич, когда думал об этой своей функциональной комнате, всегда брал ее в кавычки, потому что понимал – никакая это не библиотека, а собрание никому не нужных томов и журналов, от которых уже давно пора бы избавиться, да все руки не доходят), так вот, из-за «библиотеки» Игорь Дмитриевич, так получилось, переехал на кухню. Потому что кухня была большой, почти самостоятельная комната, в ней, кроме кухонного стола, помещались еще диван, тумбочка с телевизором, полки с посудой и даже шкаф, куда довольно компактно переселились немногочисленные вещи Игоря Дмитриевича. Компьютер тоже теперь стоял на кухонном столе, и это Игоря Дмитриевича устраивало – сидя перед компьютером, он по утрам пил чай, жевал немудреный холостяцкий завтрак, а вечером позволял себе пару бутылочек пива. То есть вел до омерзения предсказуемую жизнь сорокалетнего одинокого мужчины – брился два раза в неделю, дома ходил в рваной футболке и перебивался случайным сексом, которого, к слову, не было уже пару месяцев.
Каждый день Игорь Дмитриевич ходил на работу, которая ему наскучила примерно через полгода после того, как его взяли. Но он продолжал на нее ходить – не ходить на работу он не мог по причинам, которых не мог себе объяснить, к тому же, не умел распоряжаться свободным временем, по выходным все больше просиживая перед компьютером, или перед телевизором, или просто так, уткнувшись в журналы или в случайную книжку, таинственным образом просочившуюся из «библиотеки», ни иначе как через щель под дверью.На кухне у Игоря Дмитриевича стоял очень удобный диван, и это многое объясняло.
Вчера вечером, возвращаясь с работы, Игорь Дмитриевич долго шел вдоль металлического забора – за ним, за забором, располагалось какое-то учреждение, то ли школа, то ли больница, любопытством Игорь Дмитриевич никогда не отличался. Стояло позднее лето, конец августа заставлял по ночам кутаться в одеяло, листья медленно желтели и уже шелестели под ногами. Игорь Дмитриевич даже несколько раз пнул их ногами, и листья, лежащие вокруг пыльным дырявым покрывалом, отозвались уютным шелестом. И как раз в этот момент пахнуло дымом. Игорь Дмитриевич остановился и еще раз вдохнул в себя этот холодный копченый запах. И еще раз вдохнул, полной грудью. И потом еще раз, и даже зажмурился. Из-за забора, где дворники жгли листья, на Игоря Дмитриевича пахнуло детством – он помнил этот запах с тех пор, как на даче нелепым лопоухим мальчуганом носился между грядок с какой-то морковкой, а потом бежал к деду, который ворошил в бочке прозрачный огонь, пожирающий сырые осенние листья. Ничего особенного, но запах горящих листьев вдруг вернул Игоря Дмитриевича на тридцать пять лет назад, когда еще был жив дед, а жизнь была наполнена множеством очень важных смыслов. Игорь Дмитриевич стоял около этого забора, вдыхал запах горящих листьев, и думал о чем-то таком, что не смог бы выразить словами даже для себя, а уж если бы кто-то спросил его, о чем он сейчас думает, то он бы точно не ответил.
А на следующее утро Игорь Дмитриевич официально объявил соседям о своей смерти. На первом этаже, справа от лифта, он прикрепил к доске объявлений бумажку, на которой было написано, что он, Игорь Дмитриевич, умер, что и доносит до сведения своих соседей. Прикрепив бумажку, Игорь Дмитриевич ушел на работу.
Вечером, когда Игорь Дмитриевич вернулся домой, у доски объявлений стояло несколько человек. Двоих он знал – Инга Матвеевна с третьего этажа, толстенькая простодушная дурочка, учительница младших классов, и Степан, алкоголик с четвертого, в своей вечной кепке и заляпанной чем-то майке. Остальных Игорь Дмитриевич иногда встречал на лестнице, или во дворе, или сталкивался с ними нос к носу в лифте, но на этом их общение заканчивалось. Кошмар, сказала незнакомая женщина в сером плаще, и Инга Матвеевна украдкой смахнула слезу. Кошмар, продолжила женщина, не обратив внимания на ненужные проявления чувств, вот так живешь, живешь, а потом – раз, и все. Да, кивнул Степан. А мне кажется, он что-то чувствовал, сказала другая женщина, интересная, в сапогах на высоких каблуках, последние дни ходил грустный какой-то, потерянный. Что вы говорите, снова всхлипнула Инга Матвеевна. А потом заметила Игоря Дмитриевича. Ой, сказала она, добрый вечер. Здравствуйте, поздоровался со всеми Игорь Дмитриевич. Ну как вы, спросила Инга Матвеевна. Да ничего, вроде, ответил Игорь Дмитриевич. А вот тут женщина говорит, что вы последние дни что-то чувствовали, спросила Инга Матвеевна, это правда? Да вроде нет, ответил Игорь Дмитриевич, вроде, все как обычно было. Вы меня простите, я пойду – дел много. Да, конечно, закивали все, а потом, когда за Игорем Дмитриевичем закрылись двери лифта, снова попытались начать разговор, но говорить было, в общем-то, не о чем. Кошмар, снова сказала женщина в сером плаще. Ага, в очередной раз кивнул Степан, и уже потом все разошлись.