Игорь Дмитриевич поднялся к себе, переоделся в домашнее и плюхнулся на диван. Чувствовал ли он что-то последние несколько дней, что-то особенное? Игорь Дмитриевич задумался – нет, вроде, ничего такого не чувствовал, все шло как обычно, если бы не дым… Но теперь уже невозможно было что-то изменить. Игорь Дмитриевич вздохнул и вдруг почувствовал, что устал. Странно, подумал он, еще только середина недели, и прилег, с удовольствием вытянувшись на диване.
Игорь Дмитриевич пролежал так до вечера, то впадая в легкую дрему, то снова открывая глаза. Когда на улице уже совсем стемнело, неожиданно зазвонил телефон. Вообще-то телефон всегда звонил неожиданно, потому что редко, но сегодняшний звонок заставил Игоря Дмитриевича вздрогнуть. Звонил отец. Они разговаривали редко, не чаще раза в месяц, и разговоры их были пусты и бессмысленны. Ну, сказал отец, как ты? Да ничего, вроде, ответил Игорь Дмитриевич, только чего-то устал сильно. Понимаю, сказал отец и помолчал. А ты как, спросил Игорь Дмитриевич. Да все без изменений, ответил отец. Потом они еще немного помолчали, и Игорь Дмитриевич подумал, что пора прощаться и вешать трубку. Слушай, вдруг спросил отец, и голос у него еле заметно дрогнул, сынок, а как там? Да нормально, пап, ответил Игорь Дмитриевич, все так же. Ну, сказал отец, я так и думал. Ты береги себя, там. Буду беречь, пап, сказал Игорь Дмитриевич, ты тоже береги себя. А потом раздались короткие гудки.
Ночью все кошки серы
Ты спишь, спросил он тихо, одними губами. Она пробормотала что-то в ответ, тоже одними губами, и он не понял, что именно, а понял только, что она спит, раскидав по подушке длинные мягкие волосы. Тогда он неслышно разделся, скинул с себя джинсы и футболку, и вместе с уличной одеждой он словно сбросил все грустные мысли, которые владели им весь этот день, и предыдущий, и еще день, который был до того. Сейчас ему не хотелось ни о чем думать, а хотелось только смотреть на нее, и он еще на какое-то время замер, вглядываясь в ее силуэт под легким одеялом, и в эти раскиданные по подушке волосы. Он любил ее, эту женщину, которая спала перед ним, он вдруг почувствовал это так отчетливо, так ясно, как никогда раньше не чувствовал, и даже прижал руку к губам, чтобы не разбудить, чтобы ни одним вздохом не потревожить ее сон.
Потом он лег рядом с ней и аккуратно обнял ее, и она, не просыпаясь, прижалась к нему спиной и вздохнула. Ты спишь, еще раз одними губами спросил он, и она не ответила, и тогда он закрыл глаза. И сразу перед ним возникли улицы, такие шумные при свете дня – улицы, заполненные толпами спешащих куда-то людей и чередой еле ползущих машин, улицы, раскрашенные всеми возможными и невозможными цветами, шумящие на разных языках и бурлящие, кружащиеся, словно в огромном котле с кипящей водой, в которую сыпанули горсть разноцветных специй. Порой на улице у него кружилась голова, он не любил городской шум, не любил эти многолюдные улицы, но не мог без них – как и все окружающие его люди, он питался этим шумом, и этим движением, и этими запахами и огнями вывесок и реклам, и не мог представить себе жизнь без этой бестолковой суеты. И только ночью приходило спасение.
Сейчас, лежа в чуть прохладной постели, он ощущал на своей коже легкое дуновение ночного воздуха из чуть приоткрытого окна, и слышал дыхание спящей рядом женщины, и ему становилось все спокойнее, словно и не было никаких дневных дел и тревог, а была только эта тишина и дыхание спящей женщины, и ничего вокруг.
И тогда он заснул, и ему ничего не снилось. Лишь за мгновение до пробуждения им овладела тревога, предчувствие опасности – так бывает, когда чувство приближающейся опасности является к тебе во сне, словно предупреждая о происходящем наяву. И, как только он, еще не проснувшись, почувствовал эту опасность, его буквально выбросил из сна истошный, незнакомый крик. Так кричит от страха животное, загнанное в угол, и так кричала эта женщина, не в силах оторвать взгляда от мужчины, лежащего рядом. Она кричала, а потом, внезапно, начала плакать, прикрывая руками то лицо, то грудь под ночной рубашкой, то снова лицо. Было раннее утро, и она плакала и просила, чтобы он не трогал ее, она молила его о пощаде, и ему самому стало страшно. Он, стараясь не смотреть в раскрасневшееся лицо этой женщины, быстро встал и оделся. Сон еще не отпустил его, и он тряхнул головой, стараясь стряхнуть с себя ночной покой, а за окном уже начиналась шумная жизнь. И тогда он последний раз взглянул на эту женщину, у которой от страха уже не было сил плакать, и поэтому она только всхлипывала, не отводя от него глаз. Он последний раз посмотрел на нее и, не говоря ни слова, вышел и затерялся в толпе.
***
Полиция США разыскивает мужчину, который совершает противоправные действия в отношении спящих женщин. Забираясь в чужие дома, он проводит ночь в обнимку со спящими жертвами. Наутро женщины, увидев в своей постели незнакомца, кричат от ужаса, и мужчина убегает. Последняя жалоба на насильника, которого в прессе уже окрестили «Обнимашкой» (Cuddler), поступила от жительницы вашингтонского района Гловер-парк. К сожалению, ни эта, ни другие пострадавшие женщины, не могут дать приметы злоумышленника кроме его короткой стрижки. За последние годы от этого человека пострадало более десяти женщин. Полиция прилагает все усилия для поимки преступника. В случае задержания ему инкриминируют незаконные вторжения в частные владения, а также насильственные действия сексуального характера.
Гала Рубинштейн
Осколки
Когда она умерла, у него в груди что-то треснуло, сперва в одной точке, где-то за грудиной, а потом трещина с тонким противным звоном расползлась во все стороны. Он не любил слово "душа", считал его вычурным, нарочитым, так что вполне возможно, что на сотню мелких кусочков рассыпалась вовсе не душа, а какая-то другая субстанция. Он даже сходил к семейному врачу - конечно, не сразу после ее смерти, а спустя несколько месяцев, может, семь, или восемь. Врач успокоил его: сердце оказалось в порядке, легкие тоже, оставалось предположить межреберную невралгию, тем более, что проверить это предположение все равно не представлялось возможным. Впрочем, к тому времени кусочки непонятно чего уже перестали царапать его своими острыми краями, они пообтесались, как зеленые осколки бутылочного стекла, которые он еще мальчиком любил собирать на морском берегу. Боль улеглась, и он почти перестал обращать внимание на постоянное беспорядочное шевеление в груди. Особого беспокойства оно не приносило, если не считать того, что ему с каждым днем все труднее становилось выбирать, даже когда речь шла о мелочах. Он проводил уйму времени перед распахнутым гардеробом, не зная, что надеть - хотя его никогда не волновало, как именно он выглядит. Ужинал он всегда в одном и том же месте, где знакомый официант вежливо уточнял "как обычно?" и улыбался в ответ на утвердительный кивок головой. Однажды он попытался поесть в другом ресторане, но вынужден был уйти, после того как два часа просидел над меню, не в силах сделать заказ. Ему казалось, что он стремится во все стороны сразу, и от этого вынужден оставаться на месте. Для того, чтобы хоть что-то выбрать, хоть чего-то по-настоящему захотеть, надо было если не объединить в одно целое груду осколков, бестолково копошащихся в груди, то хотя бы остановить их.
Иногда он приходил на ее могилу, и ложился грудью на землю. Это приносило временное облегчение, осколки затихали, переставали двигаться и лишь слегка вибрировали. По крайней мере в эти минуты он успокаивался - ведь самый главный выбор был сделан давно и без его участия. Раньше это приводило его в отчаяние, а теперь умиротворяло. Но наступал вечер, и он возвращался домой по знакомой аллее, чувствуя, как с каждым шагом что-то внутри него оживает, начинает шевелиться и разбегаться в разные стороны, делая его движения нервными, отрывистыми, как будто все части тела жили сами по себе.
Иногда ему казалось, что он хочет посмотреть телевизор, но его нога - вроде бы случайно - сильно, с хрустом наступала на пульт. Иногда он готовил себе кофе, но - тоже не намеренно - разливал на пол две чашки подряд, пока его другая рука тянулась к бутылке с минеральной водой.
Он почти перестал выходить из дома, разговаривать с людьми становилось все сложнее, стоило ему открыть рот, как в голове возникало несколько разных фраз одновременно. Усилием воли он начинал произносить одну из них, но сбивался на другую, и друзья не сговариваясь решили, что бедняга тронулся умом - "странно, вроде бы он довольно быстро оправился, мы даже удивлялись, а вот теперь на тебе"... Они старались навещать его, но скоро заметили, что его это тяготит, и визиты, поначалу довольно частые, постепенно сошли на нет, так что однажды вечером, проснувшись от резкого звонка, он удивился и долго медлил, перед тем, как открыть дверь.
Он не разглядел того, кто стоял на пороге, потому что как завороженный не мог отвести взгляда от маленького черного дула, направленного прямо в его лоб. Тот, кто стоял на пороге, что-то выкрикнул срывающимся голосом, но он не обратил внимания - ужас, заполнивший его в первый момент, постепенно уходил, уступая место непривычному, головокружительному чувству, что кусочки в его груди вдруг стали вместе, подобно намагниченным иголкам, дружно указывающим на север.
Когда-то в океанариуме он целый день разглядывал косяк мелких серебристых рыбешек, которые в одно мгновение безо всякой видимой причины разворачивались и плыли в другую сторону. Именно это произошло у него внутри, как будто пистолет и был тем самым магнитом, который неумолимо притягивал все разрозненные осколки того, что он старательно избегал называть душой.
Он не помнил, чем кончился странный визит - скорее всего, незванный гость, испуганный неадекватной реакцией, попросту сбежал - но зато помнил пьянящее чувство цельности, которое длилось всю ночь, и весь следующий день, а потом постепенно исчезло.
Смерть, думал он, вот что может - не склеить, нет, разбитого не склеишь, - но объединить, направить, вернее даже не Смерть, а близость Смерти, не умереть, а скользить по краю, не отводя взгляда от маленького черного зрачка.
Говорят, что у каждого человека есть свой собственный наркотик, вызывающий мгновенное и необратимое привыкание - и он свой наркотик попробовал. После этого жизнь обрела смысл - возможно, сомнительный для стороннего наблюдателя, но безоговорочный для него самого.
Уже через три дня его, отчаянно сопротивляющегося, выбросил из самолета инструктор по прыжкам с парашютом. Несколько следующих лет он провел в постоянном поиске все новых и новых источников адреналина. Некоторое время он был вполне счастлив, но уже через пять лет, перепробовав дайвинг, бейс-джампинг, серфинг на большой волне - да только черта лысого не перепробовав - понял что ему опять пора увеличивать дозу. Прыгать, падать и летать он уже давно не боялся, поэтому, поразмыслив, решил заняться ловлей ядовитых змей. После первой пойманной кобры он даже почувствовал некоторую передозировку - его сутки шатало, тошнило, и отчаянно кружилась голова.
Еще через полгода в Алжире, умирая от укуса песчаной эфы, вколов противоядие, и точно зная, что оно не подействовало, он вспомнил, что несколько лет не был на кладбище, и загрустил, но потом перевернулся на живот и прижался грудью к земле, в которой лежала она - какая разница, на какой глубине. Он столько лет балансировал на тонкой проволоке между прошлым, слишком прекрасным, чтобы он мог позволить себе к нему прикоснуться, и будущим, от которого его надежно отделяла серая плита с выбитыми на ней датами, а теперь и настоящее уходило из-под его ног. Уже задыхаясь и изнемогая от боли, он почувствовал, как осколки в его груди на мгновение замерли, как бы прислушиваясь, а потом спокойно и деловито двинулись куда-то вверх, оставив его самого лежать на желтой каменистой земле.
***
Они выпили больше обычного и заснули на диване в обнимку. Он неловко поджал под себя правую руку и прижался лбом к ее виску, несколько раз моргнул, пытаясь ресницами погладить ее щеку, но вино уже раскрутило черную воронку, и его постепенно затягивало в муторный алкогольный сон. Он вздохнул, уткнулся в нее сильнее, и неторопливо пошел вниз по скрипучей деревянной лестнице.
Ступеньки вели в подвал, из которого доносился шепот - он остановился и начал прислушиваться, холодея от пока еще необъяснимого ужаса. Но сон внезапно задрожал, задергался, как кинолента в старом, неисправном проекторе. На мгновение все вокруг потемнело и понеслось в стороны с огромной скоростью, и он, уже почти проснувшись, подумал, что именно так чувствует себя центр стремительно расширяющейся вселенной.
Он немного полежал с закрытыми глазами, надеясь – и одновременно сожалея – что никогда не узнает, что же происходило в том страшном подвале.
В лицо ему подул свежий прохладный воздух, и он подумал, что надо встать и затворить окно, а заодно и напиться – опьянение прошло, сменившись сильной жаждой.
Открыв глаза, он долго озирался по сторонам, щурясь и изумленно хлопая ресницами. Вокруг него раскинулся хрустальный мир, звонкий, прозрачный и невероятно прекрасный. Деревья, фонтаны, дворцы, резные мосты над рекой – все блестело, переливалось на солнце, звенело и позвякивало, словно тысячи нежных колокольчиков.
Он не знал, сколько прошло времени, да и какое может быть время во сне? Помнил только, что проснулся от удара – как будто сон выбросил его, чужака, наружу, и он упал на диван, ушибив при падении спину.
Она уже собиралась уходить и одевалась, а он наблюдал сквозь неплотно сжатые ресницы. Услышав, как хлопнула входная дверь, он перевернулся на другой бок и торопливо заснул, гадая, куда вынесет его волна – в чудесный хрустальный город, или в давешний деревянный кошмар. Вместо этого он собирал в банку разноцветных рыб, выброшенных волной на песчаный берег. Рыбы смотрели на него твердыми янтарными глазами и волнисто помахивали хвостами, а он ждал пробуждения, чтобы наконец заплакать от разочарования.
Всю следующую неделю он ложился в постель рано, но сны ему доставались мелкие и торопливые. Проснувшись, он несколько минут перебирал их в памяти, как четки, надеясь, что между сотен обычных бусин чудом затесалась хотя бы одна хрустальная, но бусины глухо постукивали друг о друга, словно готовя его к следующей ночи, где ему придется выковыривать глаза у мертвых рыб и нанизывать их на тонкую позолоченную проволоку.
Он бы и сам не мог объяснить, чем именно околдовал его хрустальных город. В нем не было ничего особенного, ни людей, ни чудес, ни приключений, один только прозрачный контур, слишком нереальный даже для сна. Ничего, совсем ничего, кроме ожидания.
Разве что воздух, тугой и звонкий, будто где-то неподалеку порвалась натянутая тетива; он проникал в кровь, холодил, покалывал изнутри микроскопическими хрусталиками, кружил голову, заполнял все тело надеждой полета...
Через месяц он отчаялся и запретил себе даже вспоминать о хрустальном городе. В конце концов, он взрослый человек, и все эти романтические сны настолько смешны, что он не решается рассказать о них даже любимой женщине – с этой мыслью он позвонил подруге и позвал ее в кино, но во время сеанса заснул, уронив голову ей на плечо. В ту же секунду он оказался в хрустальном городе, и даже немного удивился тому, как он мог быть таким дураком.
Вечером он предложил ей выйти за него замуж, и она, слегка растерявшись, обещала подумать. Счастливый и возбужденный, он расценил ее ответ как "да", и уже через несколько часов затаив дыхание ступил на хрустальную набережную.
Некоторое время она с удивлением наблюдала за тем, как близкий человек, с которым она давно уже привыкла делить если не всю жизнь, то довольно большую ее часть, стремительно превращается в незнакомца, пришельца с другой планеты, разговаривающего на непонятном языке, и то и дело засыпающего в неудобной позе, прижимаясь лбом к ее виску.